***
Когда ты, потеряв друга во время спасения мира, осознаешь потом некоторые вещи, с которыми уже ничего нельзя поделать — это просто ужасно. Шону знакомо это чувство; его квартира фактически стала олицетворением его собственных сожалений. Все стены покрыты распечатками, фотографиями, записями и связями, которые позволяют отследить влияние Юноны на пять сотен лет назад. Наверняка ее план начал осуществляться еще раньше, но заявлять об этом с уверенностью он пока не может. По крайней мере теперь он ясно видит, как она все это провернула, как неочевидная цепочка событий, что по отдельности казались незначительными, привела ровно к тому результату, которого она добивалась — к ее освобождению. Пожалуй, его просто мучает совесть. Сейчас он все равно никак не сможет использовать эту информацию, но если забросить это занятие, то ему только и останется, что сидеть и копаться в собственных чувствах. Все и так очевидно — больно и грустно, но очевидно — и это понимание, это откровение, оно словно чудовище, которое выпустили из клетки, и теперь оно в безумии мечется кругом, отказываясь прятаться обратно. Он не... Он больше не может слушать, как оно бессильно кричит у него голове, поэтому теперь он просто не обращает на него внимания, а концентрируется на том, чем может управлять; собирает части прошлого в единую картинку и пытается найти в ней закономерности. Еще один день, уговаривает он себя, обещает себе; а потом еще один, и еще. Скоро он все-таки найдет хоть что-нибудь, что поможет ее остановить, может, уже завтра. Но завтра приходит, а он все так же далек от разгадки, но всегда ведь есть следующее завтра, а потом еще одно, и еще... Только так он заставляет себя не сдаваться. Только поэтому он продолжает едва не насильно запихивать в себя еду и убеждать себя, что бутылка виски на столике у открытого окна стоит там для особого случая. Как и предыдущая, и еще одна до нее. Но вот эту он точно не тронет. Скоро. Он уже близок к прорыву. Тогда и будет повод отметить. Он в этом уверен. Он ставит еду на стол рядом с компьютером и входит в систему. Может, Бекка что-нибудь подкинет, хотя она и не выходит на связь каждый день. Он пролистывает несколько знакомых чатов, но не находит ни одного имени из тех, что обычно использует Бекка. Через час он сдается и снова погружается в расследование, пока у него не начинают слипаться глаза. Только тогда он отправляет коробочку с остатками ужина в куда-то бездонные глубины холодильника, выключает свет и падает на кровать, надеясь, что хоть сегодня ему ничего не приснится.***
Он просыпается посреди ночи — ну, или думает, что просыпается — и понимает, что в комнате кто-то есть. Он не может пошевелиться и не может понять, не мерещится ли ему в темноте размытая, полупрозрачная фигура слева от двери. Сердце заходится истошным стуком, а в голове грохочет тамплиеры, Юнона, мертв, мертв, мертв, но, кажется, фигура точно так же не может двигаться, как и он сам. Он делает дрожащий вдох, собираясь заговорить, моргает — и тень исчезает, как будто ее и не было. Он снова моргает и, внезапно отмерев, пытается выбраться из кровати, тянется к выключателю, поворачивается к двери... Никого. Ему просто приснилось. Или он сходит с ума. Тоже вполне возможно. Сердцебиение замедляется, но он уже не заснет — адреналин. Он вздыхает и поворачивается к прикроватному столику, собираясь встать и все же поработать еще пару часиков. Когда он периферийным зрением выхватывает из темноты фигуру, стоящую теперь на другой стороне комнаты, тело реагирует раньше мозга. Пульс снова резко подскакивает, а мышцы напрягаются и тянут его к окну и к этому смазанному силуэту. На лбу выступает холодный пот, по спине бегут мурашки, а все волоски на теле встают дыбом, потому что этого не может... он не может... это не... — Дезмонд, — слышит он словно со стороны и не узнает свой собственный голос. Дезмонд Майлс стоит посреди его квартиры — точно такой же, как в день своей смерти — и улыбается. Вроде бы. — Эй, Шон, — говорит он абсолютно обычным, отвратительно реальным голосом. — Выглядишь хреново. Еще и спал в одежде. Шон просто смотрит, открыв рот. Если... если этого нет, если Шону это снится, даже если это просто какая-то злая шутка Юноны или тамплиеров — плевать. Если он сошел с ума, то и хрен с ней, с нормальностью, его все устраивает. — Дезмонд, — он хрипит; никаких язвительных оскорблений или шуточек — только дикая, душераздирающая искренность, и выражение лица Дезмонда меняется. Теперь Шон узнает то же чувство, что живет в этот миг в самой глубине его собственной души: разрывающая, жгучая, опустошающая боль, от которой он так старательно прятался все эти месяцы. Он сам не замечает, как выбирается из постели; просто в какой-то миг он уже стоит в центре комнаты, а Дезмонд стоит прямо перед ним и, господи боже, прикасается к нему. Он ощущается абсолютно материальным, теплым и живым. Шон прижимается ближе, сжимает его в медвежьих объятиях, прикасается к лицу Дезмонда снова и снова, и Дезмонд шепчет: я знаю, я знаю, да, а его руки оказываются на плечах Шона, и тот понимает, что все это время он сам настойчиво бормотал: ты умер, ты умер, а теперь ты жив. Он жив. На самом деле. Шон не знает как или почему, не знает, что к этому привело. Но он помнит о том, что он не успел сказать и сделать, когда у него была возможность. Сейчас он помнит. — Дезмонд, — его голос звучит странно, как-то неправильно, и Дезмонд в ответ издает еще более неправильный звук — безнадежный, потерянный и отчаянный, и Шон проглатывает этот звук, и целует Дезмонда, целует его, целует. — Прости. Прости, — выдыхает Дезмонд ему в губы, но Шон больше никогда не хочет этого слышать. Дезмонд вжимается в него с такой силой, словно хочет оставить отпечаток, сплавиться с ним воедино, и Шон тоже этого хочет, сильнее, чем хочет дышать. — Ты жив, — повторяет он, не может об этом не думать, ведь галлюцинации точно не должны быть настолько реальными. — Почему ты жив, — это даже не вопрос, да он и не ждет, что Дезмонд сумеет ответить. — Я не знаю, — он издает короткий, истерический смешок. — Я ни хрена не знаю. Я был... Я был где-то там... какое-то время. А потом я оказался здесь. Я ведь здесь? Сколько... в смысле, когда я... — Три месяца, — с трудом выдавливает Шон. — Три гребаных кошмарных месяца, и черт бы тебя побрал, Дезмонд. Слова сейчас бессмысленны и бесполезны. Они совершенно не отражают все то неверие, то горе, ту злость, которыми были наполнены последние три месяца до этого самого бредового, но безупречного мгновения. Он снова целует Дезмонда, грубо и глубоко, словно пытаясь выпить его дыхание, проглотить его целиком и больше никогда-никогда не терять его. И Дезмонд чуть ли не повисает у него на плечах, стонет ему в рот, и, о господи, все это могло быть у них и раньше — но не было, а потом стало слишком поздно, и Шон не допустит снова ту же ошибку. Не позволит истории повториться. Он толкает Дезмонда куда-то — он и сам не знает куда — пока Дезмонд не упирается спиной в стену, и они оба спотыкаются и натыкаются на стол. Дезмонд взмахивает рукой, пытаясь удержать равновесие, что-то с грохотом падает на пол, но Шон слишком увлечен поцелуем, слишком занят попытками забраться руками Дезмонду под одежду. Господи, да это же те самые... те самые вещи, в которых Дезмонд... в которых Шон в последний раз его видел, и этого не может быть, этого не может быть, но ему все равно. Он практически срывает с Дезмонда эту его чертову толстовку; Дезмонд фыркает и ловит ртом воздух, запутавшись в рукавах, и вот на нем уже только футболка, и Шон прижимается ближе, скользит руками по его коже, проводит ладонями по лопаткам, вдоль позвоночника, царапает кожу кончиками пальцев, пытается проникнуть до самых костей и даже глубже, дышит им, уткнувшись лицом в плечо — и внезапно жизнь снова обретает смысл. Хорошо. Как же безумно хорошо. — Ох ты ж черт... — Дезмонд, задыхаясь, резко дергает Шона за воротник рубашки; несколько пуговиц разлетаются в стороны. — Снимай. Сними эту чертову штуку, — но он и сам вполне справляется, а Шон слишком занят, оставляя укусы у Дезмонда на шее и вслушиваясь в его придушенные проклятия. Дезмонд, сдавшись, оставляет полурасстегнутую рубашку в покое и начинает исступленно и неуклюже дергать ремень Шона, и того внезапно словно прошивает электричеством, и он тоже пытается расстегнуть джинсы Дезмонда, дергая за язычок молнии так сильно, что они оба чуть не теряют равновесие. Они снова врезаются в стол, который скрипит, но пока держится, не обращают на это внимания, давятся словами и стонами и забираются наконец друг другу в штаны. Всего два, может три резких движения по члену — и Дезмонда со стоном выгибает вперед. Он горячо, неровно дышит Шону в губы, в щеку, в подбородок, прижимается к Шону так тесно, будто хочет заползти под кожу, да там и остаться. Шон еще раз дергает руку вверх и не столько целует, сколько посасывает Дезмонду язык, и тот издает задушенный, резкий стон и кончает Шону в кулак, с силой прижимая Шона к себе свободной рукой. Его ладонь на члене Шона непроизвольно сжимается, и это самую капельку больно и, одновременно, абсолютно идеально. Шон со сдавленным хрипом, не сдержавшись, толкается ему в кулак, Дезмонд, пошатнувшись, делает шаг назад, к стене, и Шон падает вместе с ним, снова подается бедрами вперед и почти кончает, почти... — Шон, — выдыхает Дезмонд. Он никогда не слышал, чтобы Дезмонд так произносил его — или чье-нибудь еще — имя, словно обнимая губами нечто сокровенное. — Шон. Шон крепко зажмуривается, слепо находит рот Дезмонда, чувствует, как Дезмонд на следующем движении нажимает большим пальцем под головкой, и в мозгу у Шона словно щелкает какой-то выключатель, о котором он раньше и не подозревал. Оргазм похож на удар кулаком в живот, и на несколько долгих, болезненно приятных мгновений он перестает дышать и у него и темнеет в глазах; в себя он приходит от звуков имени Дезмонда, которое он сам, задыхаясь, бормочет снова и снова, словно мольбу или обещание. А Дезмонд улыбается так, будто все теперь обязательно будет хорошо. Может, да, а может, и нет, но из-за прилива эндорфинов Шону в данный конкретный момент, в принципе, наплевать. — Ну, ага, — придушенно бормочет Дезмонд, и это звучит так, будто он продолжает давно начатый разговор. — Я как бы собирался для начала сказать, что ты мне нравишься, и только потом лезть к тебе в штаны. Шон выдыхает смешок и просто обнимает Дезмонда за плечи, стараясь не обращать внимания на то, как странно стоять вот так, с выглядывающим из ширинки обмякшим членом и липкой от спермы рукой у Дезмонда на бедре. — Знаешь, — говорит он, не удержавшись от улыбки. — Моя жизнь полна совершенно невероятными событиями, так что меня это даже не напрягает. — Это какие же такие события ты имеешь в виду? — фыркает Дезмонд и, повернув голову, целует Шона в шею. Шон издает очередной смешок, на этот раз чуть громче, выпрямляется и широко улыбается Дезмонду — и он никогда еще не радовался странностям в своей жизни так сильно.***
Его новое «нормально» Шона вполне устраивает: Дезмонд — этот мессия в толстовке и грязных кроссовках — воскрес из мертвых и сейчас сидит за крохотным столиком в квартире Шона в одних боксерах, ест еду Шона и широко улыбается. «Нормально» — это и та легкая паника, что перехватывает ему горло, когда через час Дезмонд падает на кровать рядом с ним; паника, которая исчезает, стоит тому внимательно посмотреть на Шона, с мягкой улыбкой его обнять и заявить: — Что? А где еще мне спать? Чувак, у тебя даже дивана нет. И Шону на мгновение хочется свернуться клубочком, спрятаться где-нибудь в углу; и дело не в том, что Дезмонд прижимается к нему чересчур близко, а в том что Шон слишком сильно хочет, чтобы эти руки постоянно прикасались к нему, чтобы эта улыбка скользила по его коже. В том, что Дезмонд... боже, да он раньше и сам не понимал, но Дезмонд — это все, чего он когда-либо хотел... Глупо притворяться. Вот только он не станет об этом думать, пока у него в голове вертится лишь одна единственная мысль: «Что это, на хрен, было?» Но если... Если он проснется, и это безумие так никуда и не исчезнет... Он вскидывается и с силой впечатывает Дезмонда спиной в матрас, и его задыхающийся смешок настолько реален, что Шон может только вцепиться в него покрепче. — Эй, — нежно шепчет Дезмонд через несколько минут молчания; Шон дрожит и, похоже, будет дрожать еще долго. — Я никуда не денусь. Шон хочет потребовать у него дать слово, вот только он слишком боится, что Дезмонд не сможет ничего пообещать. Так он в конце концов и засыпает. И его совсем не волнует, что рука, которой он обнимает Дезмонда, скорее всего затечет во сне. Дезмонд неторопливо и размеренно гладит его по спине в такт с его собственным дыханием.***
Он снова просыпается черт знает во сколько, но снаружи еще темно. В постели никого, кроме него, и на одно кошмарное мгновение ему кажется, что вся ночь ему просто приснилась. Но потом он перекатывается на спину, видит Дезмонда перед компьютерным столом и... О господи. — Дезмонд, что за черт?! — Эй, Шон, — рассеянно отвечает Дезмонд, так, словно все его внимание поглощено чем-то другим. Шон скатывается с кровати и встает. — Дезмонд, друг, ты, эм, ты светишься. Секс, конечно, был хорош, но мне кажется, это все-таки неестественно. — Я — что? — отрешенно уточняет Дезмонд, опуская голову. — Ой. А это что-то новенькое. Любопытно. — А еще, — говорит Шон, подходя к Дезмонду и не отводя от него изумленного взгляда. — Кажется, ты управляешь моим компьютером силой мысли. Все мониторы включены, картинки на экранах сменяются с невообразимой скоростью, какая бывает разве что в кино, и раньше, когда Шон еще ходил по кинотеатрам, он любил смеяться над подобными штучками. — Хм, ага, я... Это что-то... — мониторы мигают. Данные начинают скользить по ним еще быстрее, так что Шон уже не успевает ничего прочитать: карты, схемы сетей, IP-адреса, а может какие-то координаты, изображения с камер и бог знает, что еще. — Мне показалось, я почувствовал... — Что? — переспрашивает Шон и протягивает руку к его плечу. Он ждет чего-нибудь необычного, учитывая, что Дезмонд сейчас светится так ярко, что от него можно было бы заряжать солнечные батареи, но ощущается он точно таким же, каким был всегда — теплым, сильным и живым. — Юнона, — отвечает Дезмонд с ноткой торжества в голосе. — Ну, привет, стерва, я тебя вижу.