***
Это случается, наверное, на вторую неделю нового семестра. Это случается так внезапно, что сначала Луи даже ничего не понимает. Он просто идет по коридору университета с вечно болтающим Найлом и смеется над его очередной глупой шуткой, когда поднимает голову и почти спотыкается о собственные ноги, зацепившись взглядом за пару сияющих глаз. Его словно ослепляет, и на мгновение он теряется в пространстве, но когда оборачивается – не может найти источник внезапной вспышки. – Что это было? – удивляется Хоран, почти мультяшно выпучивая глаза и озираясь по сторонам. Что-то толкнуло меня по ту сторону льда, хочет сказать Луи. Что-то пыталось пробиться наружу, хочет сказать он. – Просто запнулся, – он пожимает плечами и отворачивается, думая, что, наверное, показалось. Не показалось, понимает он спустя пару часов. Они стоят около входа в главное здание, и пока Найл жует сырные чипсы и громко жалуется на преподавателя по сценической речи – серьезно, Томмо, мой акцент не так уж и ужасен, этот старый хрен просто конченый расист – Луи рассеянно кивает, настойчиво игнорируя непонятный, новый, странный, пугающий зуд в грудной клетке. Он делает глубокую затяжку и давится дымом, громко кашляя, потому что вот они – яркие глаза, и растрепанные кудрявые волосы до ключиц, и ласточки на груди под расстегнутой до самого низу рубашкой, и, боже мой, эти ключицы, и… – …и когда этот козел придет на мой дебют, я брошу самый большой букет в его наглую рожу, и… …и Луи вспоминает, что на самом деле все это уже было – и этот зуд, и дрожащие пальцы, и пепел, попадающий в нос, в глаза, на одежду – все это уже было в прошлом году, потому что – это как нырнуть в море и посмотреть сквозь толщу воды на солнце, или как тогда, в детстве, когда он заблудился в лесу, или как в тот раз, когда он помогал сестре делать витраж из битых бутылочных стекол, или как мята в том бокале с мохито на прошлом дне рождения Зейна, или нет, все не то, или все одновременно, но это все на самом деле не важно, потому что – правда в том, что забыть эти глаза невозможно. Возможно, поправляет он себя, чувствуя, как лед меж ребрами обжигает его своим холодом, как только трепетание крыльев ласточек смолкает, а последняя кудрявая прядь скрывается за поворотом. И с тех пор это происходит. Периодически, но происходит. Луи хватает трех недель, чтобы понять, что это происходит только по пятницам, и отныне пятница – его любимый день недели.***
Это теперь как смысл жизни, или что-то вроде. Выйти из лифта на один этаж ниже нужного, открестившись от Найла рассказами о какой-нибудь ерунде вроде пользы ходьбы пешком, пройти мимо вечной кучки студентов у аудитории в конце коридора – и все лишь для того, чтобы наткнуться на брошенный вскользь взгляд этих глаз. И плевать, что помимо Луи и этого парня здесь еще около полсотни человек, плевать, что он не знает о нем абсолютно ничего, плевать, что Найл в эти моменты, не затыкаясь, трещит о девушках, преподавателях или еде, плевать, что сам незнакомец все время разговаривает с одним и тем же рыжим парнем – плевать, на самом деле, потому что эта встреча и этот зуд под кожей Луи стоят всего. И мысленного «я идиот», и Найловского «ты идиот?», и растущего с каждым разом недоумения в зеленых глазах. В конце концов, у Луи есть всего один день в неделю – и больше ничего, кроме неосознанного, несформировавшегося желания изменить это. Это их четвертое пятничное свидание взглядами, и Луи не выдерживает, потому что под его футболкой чуть ниже выведенных курсивом букв все нестерпимо горит, горит так, что хочется до боли стиснуть зубы и прикусить язык, спрыгнуть со скалы в Северный Ледовитый океан, содрать кожу короткими ногтями и вытащить собственные ребра. – Эй, Найлер, – его голос сипит, а дыхание сперто, но он почти уверен, что во всем виноваты сигареты, – тот парень – у нас, вроде как, нет общих пар, и я… может, ты знаешь, что это за группа? Хоран подозрительно щурится и сжимает губы в полоску, но Луи держит лицо, мысленно клянясь себе в том, что больше никогда, никогда в жизни не спросит у него подобной глупости. – Ты о ком конкретно? – уточняет Найл, и Луи, прикусив язык, кивает в сторону рыжего. Потому что… ну, потому что это Найл с его действительно идиотским акцентом, дебильными шутками и вызывающим громким смехом. Потому что Найл – это Найл. А Луи не камикадзе. Видимо, это не имеет особого значения, потому что секунду спустя Хоран расслабляется и беспечно пожимает плечами, надкусывая зеленое яблоко. – На фамом деле я беф понятия, – бубнит он, и – ладно. Это просто очередная пятница.***
У племянника Найла день рождения, и он уезжает домой на целую неделю, и боже, Луи никогда не думал, что это такой долгий срок, потому что – не то чтобы он был необщительным, у него достаточно приятелей в университете, но он уже на третий день начинает тосковать по громкой бессмысленной болтовне друга, отвлекающей его от все еще странной, но уже почти привычной вибрации где-то в грудной клетке. Поэтому в четверг он чувствует себя немного неправильно, не заходя после занятий в ближайший магазин за «чем-нибудь пожевать». Он чувствует себя неправильно, распутывая наушники и чиркая зажигалкой. Он чувствует себя неправильно, направляясь в сторону метро немного более быстрым шагом, чем обычно, притоптывая ногой в такт песне на платформе и заходя в полупустой вагон. А еще у него странное, необъяснимое ощущение дежавю с примесью эйфории, которому он не может найти обоснование до тех самых пор, пока не открывает глаза и не осматривает пассажиров, и тогда… О. Он видит спутанные кудри цвета горького шоколада, торчащие из-под дурацкой зеленой шапки и спадающие до самых ключиц, он видит большие, огромные ладони с длинными переплетенными пальцами, он видит расстегнутый ворот рубашки и крылья трепещущих на чужой коже ласточек, он видит белые провода цепляющихся за замок распахнутой куртки наушников, видит спокойное, умиротворенное лицо с сомкнутыми веками, и – это все. Луи закусывает щеку изнутри, пытаясь не выдать разразившуюся внутри него бурю, и ему кажется, что его температура подскочила градусов на двести, и, наверное, он отравился, потому что в желудке крутит так сильно, что его почти тошнит. Но он не может отвернуться. Не может даже моргнуть. И, наверное, поэтому не пропускает тот момент, когда парень, похлопывая ладонями по острым коленям в такт одному ему слышной музыке, шевелит губами, повторяя какую-то строчку, а потом улыбается, и – это все. На его щеках расцветают ямочки, резко, внезапно и ярко, убийственно и всепоглощающе – так же, как и разверзается земля под ногами Луи. Это похоже на падение с небоскреба, на столкновение с поездом, на удар под дых, и когда двери вагона открываются на очередной станции, Луи выскакивает наружу за мгновение до того, как распахиваются малахитовые глаза. Ребра Луи трещат по швам, и он прислоняется к ближайшей колонне, чтобы не согнуться пополам. Его ослепляет внезапными вспышками жара, и это на самом деле намного больнее и страшнее, чем привычный холод. По крайней мере, он убеждает себя в этом, невидящим взглядом провожая уходящий поезд и чувствуя, как лед со скрежетом снова сковывает легкие и трахею.***
Неделю спустя Найл будит его телефонным звонком за полчаса до будильника, вереща в трубку что-то о зачете по истории театра «у того козла, который, ну, помнишь, выгнал меня с пары», и Луи стонет, выбираясь из своей вечно холодной постели в еще более холодную реальность, потому что «нам нужны шпоры, ну как ты не понимаешь, боже». Он стонет, пока пытается проснуться в вагоне метро, стонет, поднимаясь пешком на четвертый этаж главного здания, потому что чертов вечно ломающийся лифт, он стонет, видя до омерзения бодрого Хорана, а потом… А потом ему хочется взвыть, потому что он забыл, что сегодня пятница, и его волосы, наверное, в полнейшем беспорядке, и, кажется, он забыл завязать шнурки на левом кеде, а прямо перед ним, где-то за спиной Найла, маячит пара зеленых глаз, с интересом изучающая их с Хораном лица, и… Это конец. – Это конец, – скулит Найл, оттаскивая Луи к ближайшему высокому подоконнику и вываливая на него тонны конспектов. Луи молча соглашается, мелким почерком переписывая даты и фамилии в два неровных столбика на микроскопический обрывок тетрадного листа. – Помнишь, ты говорил, что тебе писал тот чувак по поводу большой вечеринки в следующем месяце? – Найл кивает головой куда-то в сторону, и Луи видит высокого брюнета, болтающего с тем рыжим парнем и его загадочным незнакомцем, на котором сегодня простая белая футболка с короткими рукавами, открывающая десятки татуировок на мощных бицепсах и предплечьях, а еще его волосы убраны в пучок, и чертовы ямочки… Луи давится то ли слюной, то ли воздухом, и издает какой-то нечленораздельный звук в ответ. – Это Ник Гримшоу. Он с композиторского, – говорит Найл, и какого черта, если он сказал, что не знает никого из этой группы? Хоран просто пожимает плечами на невысказанный вопрос, будто этот чертов Ник Гримшоу какая-то голливудская звезда, которую нельзя не знать. А потом хитро улыбается, будто все понимает, и Луи просто отводит взгляд, матерясь сквозь зубы и склоняясь в три погибели над шпаргалками. Он чувствует себя полным идиотом, когда вечером дома открывает ноутбук и заходит на страницу Ника Гримшоу в фейсбуке, и срань господня, у этого парня несколько тысяч друзей, и – ну, теперь понятно, откуда Найл его знает. Это кажется действительно бредовой идеей, но Луи настроен решительно, когда открывает полный список и переходит к вкладке «вы можете знать этих людей», и твою мать, там, наверное, весь их чертов университет. Спустя час он нервно кусает губы, открывая сотую страницу и тут же ее закрывая, потому что – нет, это не он – и мысленно спрашивая себя, почему он все еще не бросил это дело, попутно игнорируя дрожь предвкушения где-то в области диафрагмы. Черт возьми, у этого парня может вообще не быть фотографий в профиле, хотя это было бы несомненным кощунством – лишать людей чего-то такого прекрасного, и о, привет, докатились, и он думает, что даже в собственных мыслях звучит как влюбленный больной ублюдок, и… Его палец замирает на колесике мышки, когда глаза натыкаются на фото профиля какого-то рыжего парня, щелчок – и да, боже, ему не могло так повезти, не всего после пары часов поисков, и вообще… Его зовут Эд, и Луи быстро листает его фотографии, попеременно то краснея, то бледнея, чувствуя себя чертовым сталкером, но все еще разумно надеясь наткнуться на какое-нибудь общее фото, ведь они вечно тусуются вместе в университете, и, значит, есть шанс, что… С экрана на него смотрит широко улыбающийся Эд с гитарой в руках и огромными наушниками на шее. Он делает селфи, и чуть позади него за звукозаписывающим пультом в таких же наушниках и с такой же широкой улыбкой и чертовыми гребаными ямочками сидит… Гарри Стайлс. Луи быстро захлопывает ноутбук и откидывается на подушки, глядя в потолок и считая белые точки перед глазами. Он глубоко дышит, пытаясь утихомирить собственное сердцебиение, от которого подрагивает лежащая на желудке ладонь, и глупо улыбается в темноту. Гарри.***
Стоит признать, что теперь, когда это не просто парень-с-которым-он-встречается-взглядами-только-по-пятницам, а Гарри, все становится в разы сложнее. И Луи ловит себя на мысли, что просто в открытую залипает на Гарри, но если сначала это пугает его, то уже на вторую неделю он перестает бороться. Потому что у него есть огромное преимущество в виде его хронической незаметности, и он просто сидит на том самом широком подоконнике в очередную пятницу и смотрит, смотрит, смотрит. Ладно, возможно, отчасти это ложь, потому что, в конце концов, Луи никогда не был невидимкой. Он довольно шумный и веселый – точнее, он научился казаться шумным и веселым за долгие годы тренировок – и есть куча людей, предпочитающих проводить с ним свободное время между занятиями, и, к тому же, есть Найл, магнетизм и длинный язык которого способны сделать кого угодной душой компании, но все-таки это… не то. И Луи хватает двух недель, чтобы окончательно в этом убедиться. – Чувак, ты уже три месяца пялишься на этого парня, – говорит ему Хоран, и Луи хочется сказать «Гарри, Гарри, черт возьми, его зовут Гарри», – почему бы тебе просто не подойти к нему? Потому что я – Луи, а он – Гарри, думает он и грустно усмехается. Потому что Луи – это спортивные толстовки, это футболки с эмблемами футбольных команд или дебильными надписями и принтами, это кеды круглый год, это «что такое носки?», это мешки под глазами, это вечно холодные руки, это грудная клетка под толстым слоем льда и лохматые волосы, пахнущие сигаретным дымом. Потому что Гарри – это птицы и корабли, это широкая улыбка и сильные руки с огромными ладонями, которые вкупе с чертовыми ямочками, кажется, способны растопить все льды во всей чертовой Антарктиде. Потому что Гарри – это свитера с растянутыми петлями, это рваные джинсы, и не то, чтобы Луи никогда их не носил, но недавно у него гостила мама, не оставившая после себя ни одной пары, потому что «Лу, милый, они же все в дырках, разве тебе не холодно, ну и что, что Зейн тоже так ходит, ты лучше посмотри на Лиама». Потому что в волосы Гарри хочется вплетать цветы, распускающиеся глубоко под снегом в самом сердце Луи каждый раз, когда на него смотрят глаза цвета весны. Я идиот, думает он, вечером загружая в плеер все альбомы The Smiths и Oasis, потому что Гарри часто упоминает их на своей странице в фейсбуке, и – ну да. Я идиот, думает Луи, решительно хватаясь за ножницы и любимую пару джинсов. Я идиот, думает он, нагло стаскивая у Зейна несколько его самых модных маек. Я идиот, думает он, складывая всю свою самую лучшую одежду на отдельную полку и черным маркером выводя на темном дереве кривоватое «пятница». Я идиот, думает он, чуть погодя пририсовывая рядом однобокое сердечко. – Ты идиот, – говорит Найл, закатывая глаза, когда видит Луи в следующую пятницу во всем его хипстерском великолепии, но Гарри тоже видит его, и взгляд бутылочно-зеленых глаз скользит по его обнаженным ключицам, и Луи улыбается, потому что ему все равно.***
Через неделю Луи чертыхается, мелкими шагами семеня от метро до главного здания, потому что ночью прошел дождь, несмотря на то, что это чертов декабрь, и, разумеется, сейчас все покрыто льдом, и, однозначно, лондонская погода сошла с ума одновременно с Луи, и он просто надеется добраться до университета, не переломав половину костей по дороге. Голоса братьев Галлахеров в его наушниках прерываются трелью входящего вызова, и он берет трубку, со стоном выслушивая нытье Найла о том, что если он не поторопится – они не успеют зайти в кафетерий до начала пар, и тогда Найл очень, очень, очень сильно обидится. Он пытается идти быстрее, но понимает, что это плохая идея, почти сразу, когда любимые вансы подводят его, разъезжаясь в стороны, и он начинает падать, нелепо взмахивая руками и с каким-то смирением успевая принять тот факт, что добраться до учебы в целости и сохранности не выйдет, и… …и следующее, что он чувствует – хватку сильных рук на своей талии, а еще чью-то крепкую грудь под своим плечом, а еще как чьи-то волосы щекочут его лицо, а еще что все пахнет ромашками, и декабрь вдруг становится мартом. – Это было близко, да? – смеется его спаситель, немного отстраняясь, и Луи нечленораздельно мычит и тонет, потому что – это как нырнуть в море и посмотреть сквозь толщу воды на солнце, верно? – Спасибо? – почему-то вопросительно выдавливает он, становясь на ноги, и чужие ладони с его спины исчезают, и нет, нет, верни их обратно, слишком холодно. – Я Гарри, – улыбается парень, и его голос такой же, как и она сам – теплый, тягучий, глубокий и убийственно сладкий. Как мед, как двойной горячий шоколад, как карамель на яблоках на весенних ярмарках. Я знаю, я знаю, я знаю, – хочет закричать Луи, но вместо этого внезапно даже для себя улыбается в ответ: – Я Луи. Он протягивает ладонь для рукопожатия, и – серьезно, они ведь только что почти обнимались. Но в этот момент наушники, запутавшиеся в клубок во время недо-падения, выдергиваются из телефона окончательно, и глаза Гарри расширяются, а его пальцы в руке Луи сжимаются сильнее, пока пространство вокруг них заполняется ароматом цветов и аккордами проигрыша Wonderwall. И всю оставшуюся дорогу они обсуждают творчество Oasis, потому что Луи беззастенчиво врет о том, что тоже их обожает, и ему на самом деле плевать, потому что все стоит этого – немного безумной улыбки Гарри, и его восторженного голоса, и того, как он смотрит-смотрит-смотрит на Луи – не украдкой, не так, как это бывает в их обычные пятницы, потому что теперь все изменится, он уверен. Все стоит этого – трещащего вместе с грудной клеткой льда, и того, как он заставляет Гарри смеяться своими совершенно идиотскими шутками, и, конечно, взгляда Найла, когда они натыкаются на него, выходя из лифта на четвертом этаже. И плевать, что он почти опаздывает на пару, когда Хоран устраивает ему допрос с пристрастием в ближайшем туалете, потому что перед этим Гарри узнает его фамилию и говорит, что обязательно напишет ему в фейсбуке. И все стоит этого.***
Гарри действительно пишет ему тем же вечером, и они общаются каждый день в режиме нон-стоп, обсуждая музыку, учебу и все на свете. Страница Гарри уже почти месяц возглавляет список закладок в его браузере, с тех самых пор, как он узнал его имя, и Луи почти не чувствует угрызений совести, переписываясь с ним об очередном альбоме очередной инди-группы, пока на фоне надрывается The Fray, потому что ему уже хватило одного сеанса Neutral Milk Hotel вечером вторника, когда в его комнату ворвался Зейн с криками о том, что они с Лиамом выселят его из квартиры, если он не перестанет слушать это заунывное дерьмо. Не то, чтобы Луи спорил или сопротивлялся, на самом деле. Он почти не чувствует угрызений совести, поглядывая на полку с кривоватым «пятница», пока подтягивает вечно спадающие с бедер спортивные штаны с растянутыми коленками и поправляет тонкие очки на носу. Он почти не чувствует угрызений совести, говоря Найлу, что не собирается идти на гребаную вечеринку гребаного великого Гримшоу, потому что у него турнир по Call of Duty с Лиамом, а не потому, что Гарри написал ему, что не собирается идти. А в следующую пятницу Гарри улыбается ему при встрече и обнимает в знак приветствия, но все, чего хочет Луи – зарыться носом в ямку на его левой щеке и переждать там вечную зиму, бушующую внутри него. Гарри знакомит его с Эдом, а Луи знакомит их с Найлом, и Найл с ужасом пялится на непомерное количество татуировок Эда, но потом случается «о, это что, бутылка с кетчупом?», а потом «о, ты тоже любишь курицу по-португальски?!» – и Луи понимает, что они их потеряли, но не то чтобы ему грустно от этого. Он поворачивает лицо, натыкается на взгляд смеющегося Гарри и понимает, что тому не грустно тоже.***
В следующую субботу Найл обманом все-таки вытаскивает его из квартиры и тащит в гребаный клуб на гребаную вечеринку гребаного Ника Гримшоу по случаю гребанного Рождества, которое все нормальные люди проводят с семьями, но они не нормальные люди, они – гребаные студенты. И Луи задается вопросом, как он до этого докатился, но Хоран смеется, пихает его в бок и кричит на всю улицу что-то вроде «зачеты сданы, до экзаменов три недели, хватит вести себя, как старый пердун», и – ладно, это Найл, а Луи – не камикадзе. Он замечает Эда в первые полчаса своего пребывания в темном зале, кишащем студентами. Тот флиртует с какой-то высокой длинноногой блондинкой, и на мгновение Луи захлестывает паника – а что, если Гарри тоже здесь, а он одет не по пятничному, ведь сегодня чертова суббота, но ведь он говорил, что не придет, но что, если… – но Найл быстро останавливает поток его мыслей, заказывая им пива, еще пива и еще очень много пива, и через час Луи под звонкий смех друга кидает свернутые в трубочки бумажки с их именами в огромный стеклянный аквариум с наклейкой «караоке». Он почти промахивается, заставляя Найла ржать еще истеричнее, но улыбается, потому что чувствует тепло – не такое, как по пятницам под взглядом глаз цвета весны, не такое, как в любой другой день, когда он, поджав колени и кусая ноготь на большом пальце, тихо хихикает, переписываясь с Гарри – но все же, ему тепло, потому что он слишком давно не отпускал себя, слишком давно не забивал на последствия, слишком давно не вел себя безрассудно, повинуясь зову юношеского максимализма, бунтарства, ну, или Найла. Это какая-то гребаная караоке-рулетка, на самом деле, которую проводит, разумеется, сам гребаный Гримшоу, и он вытаскивает по две бумажки из гребаного аквариума и вызывает счастливчиков на сцену, и те выбирают песню, и поют, и все повторяется снова, и снова, и снова, и в какой-то момент это все скручивается диким пьяными калейдоскопом в голове Луи, пока он не слышит свою фамилию и не чувствует толчок в плечо от громко улюлюкающего Найла. И он настолько не в себе, что даже и не думает отказываться, а просто показывает хохочущему Хорану средний палец и, шатаясь, выползает на сцену. Его напарником становится Эд, и они слишком долго и слишком крепко обнимаются, радостно хохоча, и Луи лишь краем глаза замечает, как Найл отходит от бара и плетется куда-то в противоположную сторону, но там слишком темно, и разглядеть что-то невозможно, и Эд предлагает спеть Хозиера, и Луи кивает, улыбаясь, потому что Хозиер – это классно, это круто, почему бы и нет. У него немного плывет перед глазами, поэтому он закрывает их, вслушиваясь в голос Эда и медленно растворяясь в атмосфере, и это – вау, он давно не чувствовал себя так, и надо будет поблагодарить Найла за то, что он затащил его сюда… Из темноты у дальней стены клуба от одного поющего к другому мечется взгляд ясных зеленых глаз, потому что Гарри почти не пил, потому что его сюда, черт возьми, притащил Эд, который почти сразу начал подкатывать к этой Тейлор с вокального отделения, и ему оставалось только сидеть здесь и тянуть непонятного цвета пойло, которое не спешило заканчиваться уже час. Поэтому, наверное, он чувствует легкое облегчение и радостное удивление, когда на диван рядом с ним заваливается Найл. Они приветствуют друг друга, и ладно, теперь Гарри понимает, почему Луи здесь, хотя не должен быть. Ну, как и он сам, впрочем. – Отведииии меня в цеееерковь, яяя буду служить верным псооом алтарююю твоей лжиии… – Если честно, я думал, Лу выберет что-то из Oasis, – произносит Гарри, глядя, как парни на сцене пошатываются вместе со стойками, и, обнимаясь, голосят в один микрофон. – Я повееедаю тебе о своих грехаааах, так что моожешь точиить нооооож… Найл хохочет и почти давится орешками, стуча себя кулаком по груди. – Предложиии мне бессмеееертную кончииину… – Он терпеть такое не может, чувак, – Найл качает головой, засыпая в рот новую порцию орешков и громко выкрикивая в направлении поющих «Томлинсон, я хочу от тебя детей!» – Я вот думал, он выберет что-то из «Бриолина»… – Бооооже, позволь отдать тебе свою жиииизнь… Гарри переводит взгляд на сцену и задумчиво закусывает губу. Луи смеется в микрофон, его щеки раскраснелись, а волосы растрепались. На нем темно-красная футболка с эмблемой Манчестер Юнайтед, поверх нее черная олимпийка с растянутыми рукавами, и он совсем-совсем не похож на того Луи, с которым он видится по пятницам – но он такой милый, домашний и настоящий, что Гарри невольно улыбается, пока Найл рядом старается не смеяться слишком заметно. – Вот как, – рассеянно бормочет Стайлс, и Хоран закатывает глаза, запрокидывая голову и уничтожая оставшиеся орехи. Он достает телефон и снимает мечтательного Гарри и голосящего на сцене Луи, потому что, ну, он просто обязан потом показать это видео на их свадьбе.***
В воскресенье Луи пару часов борется с похмельем, потом пишет Нику о том, что «да, чувак, вечеринка удалась, и да, хватит заваливать меня сообщениями, я просто люблю поспать подольше», потом звонит маме и еще пару часов разговаривает со всеми сестрами, потом вместе с Лиамом помогает Зейну выбрать несколько картин для его первой выставки, потому что «мне больше не к кому обратиться, и будьте объективными, и, боже мой, неужели это правда происходит», поэтому в интернет он заходит лишь поздно вечером, после чего пишет Гарри, что Найлу все-таки удалось затащить его в тот клуб. Гарри пишет, что был там тоже, но не видел Луи, и тот радуется, потому что, кажется, он вел себя немного неадекватно, ну, он не уверен, потому что не все помнит. В понедельник глаза Луи лезут на лоб, когда он видит, что Гарри опубликовал в фейсбуке отрывок из «Бриолина» с песней You Are the One That I Want и подписью «волосы Зуко! хх». Он трет глаза и долбаных двести раз обновляет страницу, но видео остается там же, где и было, разве что под ним появляется комментарий той блондинки из клуба, состоящий из сплошных сердечек, а ниже - комментарий Эда, который пишет «тебя взломали?», и Луи смеется, потому что это так, так глупо. Он нажимает кнопку с большим пальцем и закрывает страницу от греха подальше. Во вторник Гарри меняет статус на «tell me more, tell me more», в среду выкладывает фото, на котором они с Эдом красуются в черных кожаных куртках и с заправленными за уши сигаретами. У них серьезные, даже брутальные лица, и волосы Гарри убраны в пучок, а еще он добавляет подпись в виде цитаты из Hopelessly Devoted to You, и Луи звонит Найлу и добрых полчаса пытает его, но тот клянется, что ни слова никому не говорил, и вообще – «Бриолин»? какой «Бриолин»? – и тогда Луи просто падает на кровать, обнимает подушку и глупо, невероятно глупо хихикает, чувствуя, как щекочет ребра от шныряющих туда-сюда по грудной клетке арктических бабочек. В пятницу он старается выглядеть как никогда хорошо, но с треском проваливается и забывает об этом, когда видит Гарри в черной футболке с логотипом МЮ. Тот выглядит возбужденным, когда обсуждает с ним их последний матч, и Луи чувствует себя полным придурком, потому что он потерялся, потому что ситуация вышла из под контроля, потому что – окей, теперь он решительно ничего не понимает. – Слушай, – говорит Гарри, и Луи выныривает откуда-то из своих мыслей, и – вау, эти глаза сегодня как будто зеленее, чем обычно, – у нас через две недели экзамен по истории искусств, и у вас, вроде, тоже, а я совсем ничего не понимаю, а Найл сказал мне, что ты лучший в группе, и я подумал, ну, может, мы могли бы готовиться вместе? …и Луи думает, что убить Найла – не самая плохая идея, потому что весь чертов семестр он списывал все работы у Хорана, чем и заслужил свой высший балл – но Гарри смотрит на него с такой надеждой, что Луи всерьез задумывается о том, чтобы проштудировать все пятьсот страниц учебника за выходные. – Конечно, – отвечает он, и Гарри улыбается, и ямочки – о, нет, только не сейчас, когда к нему вернулась возможность ясно мыслить, пожалуйста. – В понедельник после занятий в библиотеке тебя устроит? И Гарри кивает, потому что, конечно, его устроит. Если честно, его бы устроило даже на скамейке в парке в полночь, или метро в шесть утра – как и где угодно, пока Луи не узнает, что по истории искусств у него уже давно стоит автомат. Ну, он на самом деле очень надеется, что Луи не узнает.***
Поначалу они действительно собираются в библиотеке, и Луи послушно помогает Гарри понять и запомнить то, что Найл с набитым ртом объяснял ему самому во время ланча. Но они совсем забывают о зимнем расписании, из-за которого их выгоняют каждый день на два часа раньше положенного, потому что «мы бережем свет, молодые люди, как жаль, что вы не экономисты». Поэтому через неделю все время срываемых подготовок Луи, недолго думая, предлагает Гарри передислоцироваться к нему – и тот снова улыбается, и Луи жмурится, потому что это слишком. В понедельник, ровно за семь дней до экзамена, они впервые выходят из метро вместе, и вместе идут до квартиры Луи, и все это так чертовски странно, и не то чтобы он не представлял этого ранее, но все же – вряд ли он когда-нибудь надеялся, что это выйдет за рамки фантазии. Лиам должен быть на работе, но Зейн точно говорил с утра, что останется дома, поэтому он не утруждает себя поиском ключей и просто звонит в дверь. Малик открывает через полминуты, и – что же, Луи следовало предупредить его о гостях, потому что на Зейне одни боксеры, и он стоит со всем этим своим идеальным татуированным телом и пялится на Гарри. Который пялится на него в ответ. Ну отлично. – Фанат Oasis? – вместо приветствия говорит Зейн через мгновение. Он переводит заинтересованный взгляд с краснеющего то ли от ярости, то ли от смущения Луи на растерянного незнакомца и обратно, хитро щурясь и добродушно улыбаясь. – Эм… да, – недоуменно произносит Стайлс, хлопая глазами. – Это что-то типа пароля? Луи мысленно ударяет себя ладонью по лицу, потому что Зейн – догадливый идиот, а Гарри – просто идиот. Но, безусловно, самый очаровательный и восхитительный идиот в мире. – Типа того, – ухмыляется Малик, и именно тогда Луи решает прекратить весь этот спектакль, в котором один из персонажей практически голый, и это, к его величайшему сожалению, Зейн. – Зейн, это Гарри. Гарри, это Зейн, – произносит он, заходя в квартиру и разуваясь, пока новые знакомые жмут друг другу руку. – Зейн, ты уходишь. Или хотя бы одеваешься. Гарри, мы идем готовиться. Стайлс улыбается и кивает, бросая последний взгляд на Малика, и Луи изо всех сил сжимает челюсти, подавляя желание зарычать на усмехающегося друга и утащить Гарри за руку в спальню. Впрочем, они все равно идут туда, даже если из чисто образовательных побуждений. И все равно это звучит слишком пошло, даже в его воображении. Они готовятся уже четыре часа, играя в слова, ассоциации, придумывая забавные истории с терминами и датами, чтобы проще их запомнить, и это, на самом деле, целиком и полностью идея Гарри. И Луи думает, что он чертов гений, когда понимает, что за неделю в компании вечно улыбающегося парня запомнил больше, чем за целый семестр прослушивания лекций сонно бубнящего профессора. – Эй, Лу, – говорит Гарри, и Луи прикрывает глаза, потому что боится, что тот заметит, как его ресницы трепещут, и кашляет, потому что думает, что треск льда вокруг его ребер слышно на другом краю вселенной. – А твой парень точно не против, что я прихожу к тебе заниматься? Сначала Луи впадает в прострацию, потому что парня у него уже не было довольно давно, и вообще в последний раз все закончилось не слишком хорошо, как и всегда, когда дело касалось Луи и его отношений, и нет, это не то время, не то место, чтобы думать об этом, и нет, только не снова – но в этот момент Гарри неловко сдвигается, и его пальцы касаются ладони Луи, и его вдруг отпускает, так резко, что он почти давится воздухом. Гарри смотрит на него как-то виновато и с долей беспокойства, и когда в голове Луи окончательно проясняется, до него доходит смысл сказанных слов. – Что? Зейн? – ему хочется рассмеяться, но он не делает этого, потому что это было бы несправедливо по отношению к Малику, который, кстати, вполне может подслушивать под дверью. Очень в его стиле. – Нет, он мой лучший друг. Его парень сейчас на работе, и, думаю, мы ему не мешаем. Гарри на секунду замирает, а потом хмыкает и отворачивается, якобы утыкаясь в конспекты, но Луи смотрит в зеркало прямо сбоку от них и видит, как тот счастливо улыбается, закусывая губу. И тогда он улыбается тоже.***
Это последний день подготовки, и Гарри засиживается допоздна, но когда до закрытия метро остается час, он тяжело вздыхает, собирая книги и тетради, и грустно улыбается, когда Луи провожает его в коридоре. Он желает ему удачи на экзамене и как-то неловко хмыкает, когда Луи желает ему того же, после чего выходит за дверь, и… И Луи вдруг слишком явственно ощущает холод, пробравшийся под майку Зейна и пустивший мурашки по его коже, хотя в их квартире очень тепло, и он просто старается не думать, что этот холод идет изнутри. – Ты так ничего ему и не сказал, да? Зейн стоит у прохода в кухню, облокотившись о дверной косяк и поджав губы. Его глаза такие большие и такие понимающие, что Луи становится плохо и тошно, и он уходит в ванную, чтобы снять линзы, громко хлопая дверью. Сорок минут спустя он снова натягивает рукава своей олимпийки по самые костяшки и делает последнюю глубокую затяжку, выщелкивая сигарету и выпуская дым напополам с морозным воздухом. Он слышит, как Зейн открывает входную дверь, и думает, что Лиам сегодня освободился раньше обычного. Его немного трясет, но он списывает все на мандраж перед экзаменом, стараясь не думать о том, что его персональная весна больше не будет проводить с ним каждый чертов вечер его жалкой холодной жизни. К хорошему быстро привыкаешь, думает он, зябко потирая руки и чувствуя, как потрескивает лед на ребрах, и это как шагать по свежевыпавшему снегу. Жаль, что только к хорошему. Он закрывает балконную дверь и протирает тканью домашней футболки запотевшие очки, а затем водружает их на нос и взлохмачивает волосы, пока идет в направлении своей комнаты. И замирает на пороге. Потому что там Гарри. – Я забыл свой телефон, – говорит он, размахивая находкой в воздухе, – и мне открыл Зейн. Тишина, нарушенная тихим хриплым голосом, опускается снова, окутывая Гарри, сидящего на краю кровати с широко распахнутыми глазами, и Луи, побледневшего до коматозного состояния и попеременно смотрящего то на Гарри перед ним, то на Гарри на экране ноутбука, улыбающегося с чертовой страницы закладок не закрытого браузера, то на распахнутый шкаф за его спиной с будто бы выжженным «пятница» и кривобоким сердечком. Это конец, думает Луи, прикрывая глаза руками и устало выдыхая. Это конец. – Эй, – он чувствует, как Гарри дергает его за ногу, а в следующий момент вдруг оказывается прижатым его телом к собственной кровати. Гарри смотрит на него напряженно и будто бы изучающе, но на дне его глаз подводным течением искрится счастье с оттенком неверия, и Луи больно, потому что лед ломает его ребра, потому что он задыхается, и, кажется, он на грани истерики. – Эй, – повторяет Гарри, а потом берет его за руку, переплетая их пальцы, и о боже, о боже, о господи, – зайди в интернет. Он протягивает ему свой телефон, и Луи смотрит на него с непониманием, но все же тыкает дрожащим пальцем в иконку браузера, и тот открывается на списке закладок, и первая – страница в фейсбуке, и о боже, о господи, этого не может быть… – Это ты, – говорит Гарри, и Луи хочется закатить глаза, потому что спасибо, блин, капитан очевидность, но он не делает этого, потому что, наверное, ему нужно было это, просто чтобы убедиться, что это не плод его воображения. Ладно, думает он. Ладно, мы официально знаем друг друга около пяти недель, и, наверное, мы друзья, так что, должно быть, это нормально, и совсем не странно, если это продолжается всего пару недель, и можно выкрутиться… – Два месяца. Почти три, на самом деле, – просто говорит Гарри, и, честное слово, то, что он каким-то образом читает его мысли, абсолютно несправедливо. А потом до Луи доходит, и это похоже на лавину, на удар пыльным мешком по голове, на атомный взрыв, ведь это значит, что Гарри узнал о нем раньше, чем он сам узнал о Гарри, и нет, этого просто не может быть. Его глаза расширяются, и Гарри хихикает, стаскивая с него очки и улыбаясь, улыбаясь так широко, что ох, чертовы, чертовы ямочки… И тогда Луи резко, порывисто обнимает его, и чувствует крепкие мышцы спины под своими ладонями, и он просто поворачивает голову и зарывается носом в ямку на левой щеке – так, как давно мечтал, так, как давно должен был сделать. И в это мгновение что-то внутри него ломается с оглушительным треском, и это похоже на лопнувшую пружину или треснувшую подпорку, и он вдыхает полной грудью, так глубоко, как не вдыхал уже очень, очень, очень давно. – Прости, – невнятно бормочет он куда-то в подбородок Гарри и широко, неудержимо улыбается, – слишком давно хотел это сделать. Гарри тихонько смеется, и его смех прокатывается где-то под пальцами Луи и отдает в его собственной грудной клетке, и – господи, это слишком. – Я понимаю, – говорит Гарри так, будто действительно понимает, а потом вдруг, не отстраняясь, слегка поворачивает лицо и точно также утыкается носом в морщинки около его левого глаза. И тогда Луи заглядывает в его глаза и видит в них весну. И тогда Гарри улыбается еще шире, несмотря на то, что это кажется невозможным, и Луи решает позволить весне просочиться сквозь трещины в его ребрах. И тогда он целует Гарри. И Гарри целует его в ответ. И Гарри улыбается в его губы, и Гарри цепляется за его бицепсы и прижимается так крепко, словно мечтает срастись с ним воедино, и Луи зарывается руками в его волосы, и все вокруг пахнет ромашками, и он готов поклясться, что чувствует нежные лепестки под своими пальцами. И внутри Луи распускаются цветы – маленькие, слабые и неуверенные, но Гарри тихонько стонет в его губы, и это как коллапс, потому что Луи становится жарко, потому что это похоже на обещание, потому что цветы в его сердце тянутся к свету, тянутся к Гарри, который улыбается в его губы и целует его в ответ. – Я, на самом деле, не фанат инди-рока, – словно по секрету выдыхает Луи, когда всего становится слишком много, и с опаской заглядывает в глаза Гарри. Они улыбаются. И Гарри улыбается тоже. – А я «Бриолина». А еще метро, кажется, уже закрылось. И тогда Луи целует его снова.***
Рассвет раскрашивает крыши домов в ярко-розовый, и Луи делает очередную затяжку, прикрывая глаза и считая срывающиеся с крыши балкона капли. Им однозначно нужно объединить усилия и заделать его, думает он, но потом теплый мартовский ветер ерошит его волосы, и он просто улыбается, натягивая до самых костяшек рукава свитера с растянутыми петлями. За его спиной скрипит дверь, и он чувствует большие теплые ладони на своей талии. Губы Гарри припадают к сигарете в его руках, и он затягивается, а потом целует подушечку каждого пальца Луи, согревая их своим дыханием, и заканчивает мягким прикосновением к выпирающей костяшке, и Луи жмурится, как кот, и Гарри проводит кончиком носа по морщинкам у его глаза, счастливо вздыхая и обвивая руками крепче. – Замерз? – он поправляет ворот собственного свитера на Луи, прикрывая ключицы, и говорит тихо, словно боясь разрушить хрустальную атмосферу утра. Идеального утра, думает Луи. Он любуется весной в глазах Гарри, и цветы в его сердце привычно тянутся вверх, стремясь прорасти сквозь кожу. Не то чтобы Луи был против, на самом деле. Гарри выдыхает в его волосы, и по позвоночнику и ребрам ползут горячие, приятные мурашки. Его грудная клетка расширяется с очередным порывом ветра, и все вокруг пахнет ромашками. В его грудной клетке теперь вечнозеленые сады, и пока с ним его вечная весна, он не боится холода. – Нет, – говорит он, и Гарри улыбается. И Луи утыкается носом в ямку на его щеке. Это то, что есть, думает он, пока длинные пальцы скользят по скрытой свитером надписи на его коже – и Луи чувствует трепет, и тепло, и, главное, Гарри. К этому можно привыкнуть.