***
Магия не оставила на шее синяков, но Голд все помнил. Помнил больше не сами события, а ощущения. Магические путы были невидимы, а на ощупь… Он даже не мог сказать, на какой материал это похоже — не ткань, не кожа, не металл, просто плотный сгусток магии, обвивший его горло. Тогда ему было до чертиков страшно, а теперь к этому чувству прибавилось злорадство и… любопытство? Те, кому магия дается от рождения, первые ее проявления не контролируют. Обычно, правда, это случается в детском возрасте, но у Спасителя — особенный случай. А не контролирующий себя взрослый опаснее такого же ребенка. Интересно. Эмму Свон не нужно было толкать к тьме. Она добровольно идет в ее объятия.***
Эмма всегда приходила в шесть часов. — Голд, — бросила она, зайдя в камеру следующим днем; было видно, как она старалась, чтобы ее тон звучал небрежно, но Голд не без удовольствия отметил, что не так уж хорошо у нее получается. Эмма Свон повидала много жуткого за свою жизнь, но что может быть более мерзко, чем потеря контроля над самой собой? — Этого не повторится. Продолжим там, где начали. А Голду даже немного смешно смотреть, как она пытается выглядеть уверенной. Где ваша резкость, шериф, почему у вас дрожат руки? Шериф, что случилось, подскажите, шериф, чем я могу помочь вам? — Почему-то мне так не кажется, мисс Свон — ответил наконец он, чуть наклонившись над столом. Румпельштильцхен был трусом. Жалким продажным трусом, трясущимся за свою ничтожную жизнь и готовым ради нее пойти на любое унижение. И не сказать, что мистер Голд не перенял у него это качество — только вот теперь ему терять было нечего. Все отличие заключалось только в этом. Герои, черт бы их побрал, все обнаружили, раскрыли его план, и Белль от него отвернулась теперь уже навсегда, и от черного сердца не избавиться. Все карты побиты и туз в рукаве не спрячешь — так зачем лишать себя удовольствия наблюдать, как Спаситель ломается? — Оставьте шпильки, Голд. Я полностью себя контролирую, — взгляд исподлобья. Румпельштильцхен на одно ее слово вставлял бы десять и уже давно вывел бы ее из себя, но Голд молчит: его игра изощреннее, изящнее и подлее. — Я как и раньше не буду ничего вам говорить, — пожал он плечами, ухмыляясь. Начни он яро доказывать свою невиновность — было бы легче. Когда слова не вытянешь — это хуже всего. Выводит из себя больше, чем крики… Те два человека просто оказались не в том месте не в то время. Они не получили никаких телесных повреждений; они явно были убиты магией, и явно — Голда. Это было просто как дважды два, учитывая все, что Эмма с Дэвидом откопали о его планах, но у них не было конкретных улик, а его показания… Голд не говорил ровным счетом ничего. Расспросы Эммы, молчание Голда. Эмма дико устала от этой канители, а Голда она забавляла. В кончиках пальцев пульсировала кровь и магия. Во второй раз это было уже что-то среднее между бесконтрольным и осознанным действием: Эмма была не в аффекте, она действительно устала. Она очень, очень устала… Сжимающийся на горле ошейник отчетливо отдавал холодным металлом.***
Эмма обрела привычный контроль над собой, но не перестала использовать магию. Она оправдывала это тем, что хоть так вытянет у Голда какую-то информацию. И это стало для нее нормальным, вошло в порядок вещей. Это должно было испугать и ее, и Голда, но они уже слишком помешались. Или просто слишком устали от всего этого. Но самым жутким было даже не это. Жутко было днем улыбаться родным, отводить сына в школу и смеяться с родителями, а вечером приходить к Голду. Жуткость была в двойственности. Эмма не наслаждалась тьмой. Она просто очень устала.***
Эта пытка сводит его с ума, но стоит Голду услышать скрип открываемой двери - он ухмыляется. В этом городе больше нет Спасителя, ведь Эмма всегда приходит в шесть часов.