Нравится

Половина пятого. Свет можно не зажигать — еще немного и взойдет солнце. У Вани упрямо поджатые губы без улыбки и кончики пальцев нервно подрагивают. Съемки затянулись до четырех, и все, о чем он сейчас мечтает — это добраться до жесткого, короткого дивана в своем кабинете — покупал такой, чтобы не было соблазна оставаться на ночь, только вот не работает это. Не работает это, Ваня. «Останкино» не отпускает. Оно жадное до людей. Как и ты. Мне это нравится. Эффективно. Глаза моргают часто, видно, что хочет спать. Ну, прости меня, мальчик, ну, прости. Ты мне очень нужен сейчас. — Открой, — говорю я, оттягивая его нижнюю губу большим пальцем, и он повинуется, послушно приоткрыв рот. Кладу цветастую половинку таблетки на его мягкий язык, и та с еле слышным шипением начинает медленно растворяться. Глажу по щеке, размазывая по скулам чахоточный румянец московского рассвета. Беру его руку и отсчитываю пульс. Мне нравится ловить тот момент, когда с 80 быстрых ударов он перескочит на охуительные 180. Как стрелка на спидометре — педаль газа в пол, и его несет. По Москве, Ванечка, по Москве. Дыхание учащается, он доверчиво подается вперед, ластится к моей руке как домашняя кошка, только, что не мурлычет. Лезет на колени, руками за шею, губами в. Щенок, маленький, сопливый щенок, что же тебя так развозит с полдозы? Ты у меня такой единственный. Другие крепче. Расстегивает на мне сорочку, сыпет пуговицами, поскуливает от нетерпения, а руки дрожат все так же. Интересно, сколько он еще выдержит. Что-то помнится такое про несовместимость тех веществ, которые он закидывает в себя. Мальчик умный, знает, что люди с депрессией интересны только в книгах. Мальчик умный. Но такие в этой стране не нужны. Протянет еще лет пять — хорошо. Главное, чтобы не стал унижаться, когда все кончится. Не люблю таких. Целует меня, грудь расцеловывает, ледяными своими лапками судорожно по спине водит. Задыхается. Ему сейчас уже не спать хочется. Любви хочется. А я ему любовь не могу, только симулякр. Ставлю мальчика на колени, расстегиваю ширинку, он тянется своими ледышками, а я все-таки успеваю их перехватить, вытягиваю тонкий ремень из брюк, перевязываю его запястья за спиной. Не люблю, когда холодными трогает. Как лягушка. А щеки у него горят. Вожу вставшим, на гладко выбритой младенческой коже появляются блестящие следы от смазки. Красиво. У нас с ребятами была девушка, на которую и поссать можно было, но здесь нет, здесь не надо — здесь красиво, возбуждает само по себе. И губы горячие и мягкие. Нравится медленно проникать. Чувствовать вялый язык, твердое нёбо, дергающееся горло. И кадык дергается. Красиво. И под шелковистыми брюками у него вполне красиво. Хочет меня. Приятно. Но руки не развяжу. Сначала для себя. Горлышко. Узкое. Горячее. И глаза безумные, черные как сливы. Можно и побыстрее. На затылок люблю надавливать, чтобы до конца. А усы ему не идут. Но мальчик хороший, нравится. Старательный, трудолюбивый. Зажимаю ему нос, перед тем, как накачать спермой. Каждый раз интересно, что победит: инстинкт выживания или экстази. Судя по тому, что секунд через тридцать мальчик начинает на пол заваливаться, дергаясь, глаза закатывая, побеждает экстази. Интересно, блокирует часть мозга. Интересно. Лежит на боку, ребра разорваться готовы, ходуном ходят. — Ванечка, — говорю я, присаживаясь рядом и расстегивая его брюки, и снова повторяю, — Ванечка. У него не очень большой, все-таки сучка она и есть сучка. Двумя пальцами надрачиваю головку. И все же красиво, когда лишнее срезано. Кончить ему трудно, приходится повозиться, в конце концов пара капель только. Интересно, экстази или трахается еще с кем-то? Вряд ли с женой. А он все равно ласковый, поднимается, как может со связанными руками, и лбом мне в плечо. Как лошадь. Только с лошадью проблем много. А от него пока не очень. Развязываю ремень, подставляю плечо, довожу до задней комнаты и сваливаю на диван. У меня-то удобный. Ну, что еще? Поцеловать? Ладно. Губы мягкие и жмется так, как будто жить хочет. Нравится.