На пальцах моих порезы, на шее моей синяки; Разбиваются мои поезда, тонет мой военный корабль.
В промозглых лондонских квартирках крайне холодно даже в слякотные и жаркие зимы, а в этот* год мне казалось, что уже и внутренние стены постепенно покрываются голубоватой коркой льда. Я сильнее укутываюсь в плед, в надежде заснуть хотя бы сейчас, но куда там… А тебе очень даже неплохо, я погляжу — спишь себе мирно, ни о чём не волнуясь, распластавшись на этом съеденном молью и кишащим клопами диванчике. О Мерлин, до чего я докатился? Тайком ночую в клоповнике с предателем! Нет… не с предателем — с провидцем. Кожа у тебя мертвенно-белая, кажется, почти прозрачная. Ты лишь мешок тонких костей, почти готовых рассыпаться в прах от любого попавшего на тебя заклинания. Но ты держишься. Кидаешься напропалую безоружным и кричишь мне пламенные речи о том, что я встал не на тот путь. Ужасно осознавать ошибки. Особенно огромных предприятий, в которых участвуешь. Чувство такое, будто бы без меня этого кошмара могло и не быть. И пусть моё отсутствие ничего бы не изменило, я разбиваюсь на осколки от одной мысли, что причастен ко всему злу на свете. Пожалуйста, скажи мне, был ли другой путь у меня? Когда я сошел с тропы? Соври, что ты знаешь ответ или сплети первую пришедшую в голову чушь! Незнание отравляет сильнее, чем яд любой змеи. А ты лишь смеешься в такие моменты и продолжаешь показывать мне все ужасы выбранной идеологии. Мне остаётся лишь молча рыдать. Ты говоришь, что на свете нет более замкнутого человека, чем я. Ты утверждаешь, что знаешь про меня абсолютно всё, и это правда, ты не раз доказывал. Ты словно читаешь на моём лице какие-то намёки на истину и попадаешь в самую точку. Раздражает. Знаешь, даже сейчас, когда ты заткнул свой несмолкающий рот, закрыл глаза, оберегая от ледянящего взгляда, да и вообще уснул, ты всё равно выкрикиваешь свой громогласный некролог у меня в голове. Истеричка. Я поднимаюсь с дивана и иду к обмерзшему окну, всему покрытому невообразимыми узорами, что так нечасто можно увидеть в Англии. И как тебя радует столь дикий мороз? Но не скрою, Лондон в это Рождество безумно красив. Смешно, но я еще никогда не был в таком смятении. В моей голове настоящее поле битвы, где невозможно одержать победу ни громадными орудиями, ни блестящей стратегией, ни моральным давлением. Это самое настоящее безумие, ограниченное шахматной доской, тогда как я — счетчик времени партий. Беспристрастие — вот, что должно мною управлять. Желание уничтожить всю ложь вокруг и найти верное место — вот, что управляет мною на самом деле. Годы честного служения тьме против колюще-грубой правды. Целые годы, пойми же наконец! А ты считаешь, что сделать выбор легко! Сам же изощряешься доказать свою правоту самыми грязными способами, начиная с дружеского общения, заканчивая легкими царапинами на моей некогда девственно-чистой спине. Ты развращаешь весь свет своих слов. И всё же все твои поцелуи на моих сухих губах честнее тысяч проникновенных речей Тёмного Лорда. Забавно, не так ли — порой любая грязь оказывается верным путём. И я почти уверен, что путь действительно верный; лишь малая доля моего бедного мозга еще сомневается, надеется, что ты, чертов Ди Анджело, наврал. Глупая малая доля. Но самое противное во всем этом бреду моём: скрип дивана от твоих движений, прогиб половиц под твоими стопами, мурашки на спине и шее от твоих ледяных пальцев — проснулся, стервец. — Бессоница? — Холодно. И больше ты не задаешь вопросов. Зато обвиваешь руками-змеями мою талию, утыкаешься лбом в лопатку, горячо дышишь. Так мерзко, неправильно, аморально… Этой промозглой ночью так тихо и спокойно, будто бы лютый холод заморозил не только деревья и здания, но и трёклятую войну. Ветер срывает снег с разрушенных домов и пабов, свистит над разбитыми дорогами, окроплёнными маггловской кровью, воет в одиноких квартирках, ужасая и без того перепуганных людей. Раньше я смотрел на всё это действо с воодушевлением, не мог дождаться дня, когда выпущусь из школы и наконец вступлю в свой первый бой… Сейчас же я успокаиваю себя тихим свистящим твоим сопением за спиной. Дышишь сам — еще существуешь. Боишься за дыхание другого человека — еще живешь.С оторванными руками камикадзе летит в твою душу.