Иисус глядит на меня со стены, А Его лицо холодно, как камень. Она говорит, что Иисус меня любит - Тогда почему я так одинока?*
***
В баре стоит тяжелый спертый воздух, который пахнет только алкоголем и гнилью. Кажется, свежего воздуха тут не было уже целую вечность. Из старого музыкального автомата ненавязчиво льется музыка родом из девяностых. Какой-то джаз, наверное, Луи особо не вслушивается. Стул под ним скрипит, когда он двигается, а на деревянном прогнившем столе навеки отпечатались следы от пивных кружек. Напротив него сидит девушка, дергая свою майку вниз и открывая грудь все больше. Она готова его выслушать, потому что знает, что сюда не заглядывают от хорошей жизни. Она права. Ох, как чертовски она права! Луи отпивает со своего стакана и слегка морщится. Алкоголь привычно ощущается на языке, и он делает еще несколько глотков, встряхивая головой. Девушка хищно следит за тем, как он облизывает губы, задевая маленькую сережку с зеленым камешком в ней. Цвета искушения. Он сделал это с собой после того случая, со своей губой и бровью, а также своей кожей, оставляя чернила везде, где только хотел. Луи еще несколько секунд играет с серьгой в губе, а потом, вздохнув, начинает. - Я был хорошим вообще-то. Да, хорошим. Послушным, праведным, чистым. Чистым. - Он замолкает на время, перед тем, как продолжить. - Мой дом находился недалеко от церкви. Я бегал туда едва не каждый день еще мальчишкой, а затем и юнцом. Это был мой второй дом. Высокие окна, витражи, запах ладана и необъяснимое спокойствие. О, я любил это место, а меня любили там. Отец Петр был мне и другом и вторым отцом. Я рассказывал ему все о своих успехах и неудачах, а он учил меня молитвам и всегда подсказывал, как поступить. Его советы не подводили меня ни разу. Я жил в своем доме с любящими и верующими родителями, ходил в церковь, носил крестик, учился на отлично и читал библию перед сном. Все было так прекрасно. Он останавливается и отпивает свой напиток. На его лице медленно появляется маленькая улыбочка. Девушка напротив хмурится, силясь понять, что все-таки выражает эта улыбка - грусть или любовь. - Он привлек меня в воскресенье по дороге в церковь. В его руках гитара, в моих – библия. Он пел о девочке, которая плакала, потому что ее воздушный шарик лопнул, а я стоял и слушал его. Я подумал тогда, что он теплый и умиротворяющий, а он все пел, перебирая струны и сидя на земле. Его глаза были зелеными. Цвета искушения. Цвета камня в моей серьге. Люди бросали ему купюры в старый чехол, а я подумал, что он заслуживает большего. Я бросил ему свою библию, ту библию, в которой помечал простым карандашом важные моменты, которую клал под подушку на ночь и брал с собой на служение. Это была полностью моя библия. Я опоздал в церковь тогда и не остался поговорить с отцом Петром. В тот вечер я не читал библию перед сном. Я думал о том, как он читает ее. Луи замер, словно думая о чем-то. Его рука легла на сердце, слегка сминая куртку из искусственной кожи. Девушка напряженно молчала, оставив в покое свою майку. - Я вернулся к фонтану, где он играл, во вторник. Его было слышно издалека. Низкий голос с едва заметной хрипотцой сплетался с той музыкой, что создавали его пальцы. Он пел о парне с цветами в волосах и краской на его ногтях, а я никогда не слышал подобного в хоре, где растягивалось каждое слово и голоса вытягивались в высокие ноты. Когда же высокие ноты брал этот мальчик, его голос звучал как гитара и солнце и шоколад. Он ловит мой взгляд и допевает с широкой улыбкой, а люди начинают смотреть на меня и в этот раз в его чехле гораздо больше похвалы. Он говорит, что его зовут Гарри и отдает мне мою библию, достав ее из кармана его широкой толстовки. Я открываю ее, а она раскрашена в радугу. Каждая страница, от начала, до конца. Одна строчка - один цвет. Когда я спрашиваю, почему, - Почему ты раскрасил мою библию радугой, Гарри? - Луи не звучит укоряюще или обижено. Скорее, любопытно. Гарри улыбается. На его щеках ямочки, а в руках гитара. Луи думает, что даже когда пропустил церковь, не чувствовал такого. он молчит и улыбается, а потом пододвигается, освобождая мне место на теплой земле. Гарри учит меня играть на гитаре, его руки на моих, а мои - в его. Мне тепло и спокойно и мы поем рождественскую песню в июльский вторник просто потому, что она оказалась единственной, которую знаем мы оба. Луи отставляет в сторону опустевший стакан. Автомат прекратил играть старую музыку, и теперь в баре слышен только гомон говорящих людей. Девушка пододвигается ближе, но уже только для того, чтобы лучше слышать. - Дальше все, как и бывает обычно. Я читаю библию перед сном, но радуга каждый раз приводит мои мысли к нему. Это кажется немного неправильным, когда я смотрю на Иисуса на стене, но стоит мне услышать или увидеть Гарри, как тепло возвращается. Мы едим мороженое во вторник, потому что Гарри считает это важной датой, а я совсем не против. На самом деле, я провожу время совсем не так, как раньше, но ничего не могу с собой поделать. Гарри учит меня песням, и мы поем их вместе, собирая людей возле маленького фонтана. Все было прекрасно. Луи переводит дух, а его пальцы слегка дрожат. Он улыбается своей крохотной улыбочкой (грусть или любовь) и продолжает. - В одно из множества воскресений Гарри приходит к фонтану без гитары. Его рубашка застегнута на все пуговицы, а потрепанные кеды выглядят так опрятно, как только могут. Он пошел в церковь со мной, сказав, что устал скучать в воскресенье. Мы зашли, и на нас смотрела дева Мария и Иисус со стен и окон, а отец Петр мягко улыбнулся мне. Мы сели в самом конце и пробыли там все служение, а Гарри улыбался голосам хора и радовался знакомым песням. Я пытался услышать молитву, пытался услышать хор, но не слышал ничего, не видел ничего, кроме Гарри. Он перехватил как-то мой взгляд, его щеки покраснели слегка, но он спросил меня о чем-то, - На что ты так смотришь? - Гарри смущенно поправляет кудри, но не может разорвать зрительный контакт. Луи выглядит… Выглядит… Влюбленным. - На тебя. а я ответил. Я говорил на автомате, но что-то поменялось тогда в его глазах, что-то, от чего я захотел попробовать его губы, словно губы девушки, прямо там, в церкви. Иисус осуждающе смотрел на меня с иконы, и я испугался, что он услышал мои мысли. Тогда я не остался у фонтана вместе с Гарри и не прочел ни единой главы Писания, прежде чем заснуть, боясь, что мысли вернутся. Они вернулись без этого, вернулись сном, видением, мыслью. Это было настолько реально, что, проснувшись, я все еще странно чувствовал свои губы. Девушка подзывает кого-то, кто наливает ей выпивки. Она жадно делает глоток, а Луи не понимает, почему она еще не ушла. - В этот же день я прихожу к Гарри и он снова там, около фонтана. Мы поем песни, но я не слышу их, не вижу, как люди бросают слегка помятые доллары нам под ноги. Когда близится вечер, Гарри спрашивает, что со мной, а я спрашиваю, почему он раскрасил мою библию радугой. - Почему ты раскрасил мою библию радугой, Гарри? Луи кусает губу и стучит пальцами по своему колену. Гарри берет его руку в свою, и переплетает их пальцы просто потому, что хочет это сделать. Луи выдыхает, и они смотрят друг на друга, смотрят друг другу в глаза. В глазах Гарри что-то странное, но и в глазах Луи тоже и они тянутся друг ко другу, пока солнце садится слева от фонтана. Он целует меня. Или я его, я не понял тогда, я не понял ничего, потому что мы парни, а в библии, что раскрашена радугой, написано, что это мерзость. Но мне не мерзко, не мерзко, нет. Гарри теплый и мне немного (очень) страшно, но он теплый, так что я подумаю о страхе потом. И я думаю о нем потом, в постели, когда крестик становится слишком тяжелым и горячим на моей груди. Я решаю не видеться с тем, чьи глаза светлого зеленого цвета. Чьи глаза цвета искушения. Я проваливаюсь, потому что иду взять мороженное во вторник, а там Гарри и сегодня он на вкус как ваниль и мята. Мы целуемся и поем всю неделю, целую неделю, а Иисус над кроватью осуждает меня. Я снимаю крестик со своей шеи, и мы идем в церковь в воскресенье, и Иисус осуждает нас здесь тоже. Я провожу Гарри в свой дом этой ночью, чтобы прогнать страх, а Иисус отворачивается. Луи делает глубокий вдох, а затем выдох. На его лице уже нет той крошечной улыбочки. - Мы проводим еще неделю возле фонтана, покупая мороженое во вторник и забирая смятые доллары из чехла гитары. Вечером субботы я замечаю, что на руке Гарри синей ручкой выведена первая буква моего имени. Он приглашает меня к себе домой тогда, а я соглашаюсь, зная, что мать сойдет с ума, если я не появлюсь дома ночью. Я провожу ночь в его маленькой квартирке, на его кровати, которая полностью пропитана запахом мяты и молока. Так пахнет Гарри, на самом деле. Я засыпаю, уткнувшись в чужую шею, а когда просыпаюсь, спрашиваю один вопрос в третий раз. - Почему ты раскрасил мою библию радугой, Гарри? Голос Луи странный после сна, но голос Гарри еще страннее и в их глазах очень много чего-то странного и никто из них не против. - Потому что я люблю тебя. Он отвечает, впервые. Отвечает, что любит меня. Он любит меня в тот день на его кровати, которая пахнет мятой и молоком, он говорит мне эти слова миллионы раз, а я миллионы раз целую его в ответ. Я ушел в этот вечер, когда Гарри сказал, что уедет проведать маму и сестру ненадолго. Иисус повернулся ко мне и осуждал меня этой ночью, когда отец прочитал со мной притчу о заблудшем сыне за то, что я пропустил церковь и ночь в доме. Я не выдержал, на самом деле. Я надел крестик уже в среду, я молился дома всю ночь и утро, став на колени перед Иисусом на стене и на небе. Я пропустил завтрак, а затем и обед. Когда я спустился на ужин, мы помолились перед едой, сложа руки, а я чувствовал себя таким грешным, каким не чувствовал никогда. Еще целую пятницу я продержался в доме, но утром субботы я пришел в церковь, пока все спали. Отец Петр был там. Иисус не хотел смотреть на меня. Я рассказал все ему, рассказал в церкви, а он шепнул мне, что это любовь. Но я… Я могу выбрать. Между Богом и… И Гарри. Девушка за столом нервно сжимает пустой стакан, а в ее глазах стоят слезы. Луи не видит этого. Он не видит ничего сейчас. - В воскресенье, возвращаясь домой из церкви, я вижу Гарри с гитарой в руках. Он выглядит счастливым и солнечным, как всегда. Я не знаю, что чувствую, когда Гарри светится сильнее, видя меня. Его объятья ощущаются, словно дом, а запах вытягивает слезы, как если бы мама резала лук. Я мочу его футболку в соль и воду, говоря, что уеду из города. Семинария, вот мой выбор. Я убегаю, оставляя Гарри одного. Гарри сидит под моим окном на следующее утро и поет песни о мальчике, который думает, что любовь – грех. Слова в песни не всегда получаются складными, поэтому я позволяю себе считать, что это посвящено мне. Не то чтобы я слушал все это, но… Гарри остается здесь и во вторник, уходя только за мороженым и оставляя его на пороге моего дома. Я молюсь, но все равно слышу его песни, все равно вижу, как он спит ночью, подкладывая под голову чехол гитары. Мой автобус в четверг вечером, а в ночь со среды на четверг я пробираюсь в церковь, взяв ключи из спальни отца. Я молюсь - Боже, Боже, Господи! Молодой парень, согнувшись к полу на коленях перед мраморным распятием Христа, жарко молится, боясь поднять голову. Слезы срываются с его подбородка, но он даже не пытается остановить их, даже не пробует сдержать рыдания, что рождаются глубоко в его груди. Хрипы отражаются от стен эхом, а Луи только сильнее впивается короткими ногтями в руки. - За что ты так со мной, Боже? Отчаяние сквозит в сорванном голосе, пока он запрокидывает голову вверх, вглядываясь в лицо Христа. Христос смотрит в небо, а на его лице застыла мука. Он страдает. Страдает за грехи Луи. - Если это грех, - кровавые пятна от его стертых колен остаются на полу. - Тогда лучше убей меня сразу, Господи! всю ночь, но когда приходит время проводов, Гарри выглядит еще более изнуренным, чем я. Я не позволяю им всем проводить меня до автостанции. Я прощаюсь с ними еще у дома. - Гарри, ты должен отпустить меня. В глазах Луи отпечатана боль, но его лицо не выражает эмоций. Гарри вытирает слезы третий раз за двенадцать секунд. Не то чтобы Луи считал. - Почему ты уезжаешь, Луи? - Боль в его голосе отдается такой же болью где-то в груди сначала, а затем и во всем теле. - А почему ты раскрасил мою библию радугой, Гарри? Луи думал, больнее ему не будет, он думал, слезы Гарри не могут быть сильнее. Задушенные рыдания вырываются из чужой груди, а в глазах светлого зеленого (цвета искушения) цвета плещется боль и еще что-то странное. Любовь, на самом деле. - Потому что… - Голос срывается на хрип, и он шепчет. - Потому что я люблю тебя. Луи отстраненно понимает, что по его щекам текут слезы. - Да, Гарри. Потому что я люблю тебя. Он не оборачивается, когда уходит. Луи сглатывает ком в горле. Всхлипывания девушки не помогают, а его связки уже устали, но ему нужно… Нужно закончить. - Я сел в автобус с краю, закинув сумки на полку для багажа над головой. Было какое-то странное чувство. Почти физическое чувство во всем моем теле. Оно не покидало, когда автобус заполнился и тронулся с места. Наоборот, с каждым метром оно возрастало. В какой-то момент я остановил автобус - Стойте! - Луи резко завопил, вскакивая с места и кидаясь к водителю. – Остановитесь! Сейчас, остановитесь! и выбежал на улицу, забыв про вещи. Я будто… Будто почувствовал. Я бежал, не разбирая дороги, бежал слишком долго, слишком медленно, а легкие разрывались при каждом вдохе. Слезы мешали и, наверное, поэтому я не заметил, что потерял крестик Он бежит по разогретой за день дороге, а крестик бьет его по груди, будто приказывая остановится. Луи срывает его со своей шеи грубым движением и откидывает куда-то в пыль. Так намного легче. Так намного… Легче… Намного легче… Легче… Так… где-то там, но это не важно. Важно то, что ровно через две вечности я прибегаю на мост и вижу там Гарри. Он стоит на перилах, а под его ногами бездна и автотрасса. Я кричу, - Гарри! - Крик вырывается из его горла прежде, чем Луи может это осмыслить. Все останавливается. Замедляется. Это похоже на макросъемку, на самом деле. То, как вздрагивает Гарри всем телом и оборачивается, забыв, что стоит между жизнью и смертью. Его нога находит пропасть, когда глаза находят Луи. Он падает. Гарри падает. Луи тоже. а он пугается крика. И падает. Луи часто моргает, прогоняя непрошенные слезы, и глубоко вдыхает. Девушка заходится в рыданиях, а он на мгновенье задумывается о том, стоило ли выливать на нее все это дерьмо, но тут же забывает об этом, потому что кто-то окликает его. - Я не понял… - Какой-то грузный мужчина с маленьким лбом за соседским столиком разворачивается к Луи всем телом. - Ты что, педик? Луи секунду сидит, опустив голову, а потом на его лице расползается усмешка и он поднимает глаза. - О, да! Я педик. - Педик! - Крики его отца, который никогда не сквернословил, режут слух. - Грязный педик!***
Луи вышвыривают из бара какие-то особо милосердные мужчины. Скула саднит, а из губы идет кровь, пачкая сережку. Ничего, бывало и хуже. Боль отрезвляет даже лучше мелкого холодного дождя, который забирается за шиворот, заставляя мокрую футболку липнуть ко спине. Он засовывает руку вглубь куртки и, нащупав потайной карманчик, достает оттуда свернутую вчетверо фотографию. Она потерта на сгибах из-за частых сгибаний и разгибаний, но когда Луи раскрывает ее, она выглядит лишь слегка потрепанной. С фотографии смотрит молодой парень с широкой улыбкой, ямочками на щеках и кудрявым ореолом из волос. Этот парень счастлив, держа гитару обеими руками, а на одной из них синей ручкой выведена первая буква имени Луи. Под ногами оказывается знакомая плитка и Луи, наконец, останавливается. Он не хочет поднимать голову, но все равно делает это. Перед ним возвышается церковь.***
Отец Петр идет в церковь, едва восходит солнце. В его волосах прячется седина, а на руках и лице прибавилось морщин за эти годы. Он идет, глядя вперед, замечая что-то на земле еще до того, как сможет понять, что это. Он подходит к воротам церкви. Под его ногами лежит библия, и он поднимает ее, бережно оглаживая переплет. Священник раскрывает ее. Страницы раскрашены радугой. - Почему ты раскрасил мою библию радугой, Гарри? - Потому что я люблю тебя. * (с) Кэролайн Уайт, персонаж книги "Кэрри" Стивена Кинга.