I
Неисправимый матершинник и хулиган по складу души, бесстрашный боец и неистовый драчун, герой для особых поручений Стальная Бита обожает сестрёнку. Свет в окошке, котёнок, чертёнок, искорка. Какие только слова не находятся, пусть и совершенно путающиеся в привычном к площадной ругани языке, когда неожиданная, неудержимой волной подхлестнувшая после столкновения с близкой гибелью нежность накатывает! Хвать сестру под мышки, легко подбросить вверх, закружить — лёгкая, как птичка: — Сеструха, свет очей моих, душа моя! Солнце, лапа, ты ж мой котёнок! Зенко стесняется, когда брат — такой уже вроде бы взрослый, широкоплечий, совершеннолетний, не первый месяц работающий на не самой безопасной, пусть и хорошо оплачиваемой должности, — не спускает её с рук. Умора! Ноги тонкие, как спички, белые чулки, развязавшись, сползли на щиколотки, на коленках под подолом платья — поджившие царапины, короткие волосы, которые так удобно закладывать за уши, растрёпанно торчат: — Спусти меня, я большая! Смех берёт. Разве она большая, дурочка? Для Биты она, конечно, всегда маленькая, даже когда он и сам в школу ходил. Он, помнится, уже подтянулся и немного развернулся в плечах, когда неуклюже таскал её в измятом тёплом одеяле и кормил из согретой бутылки, сидя в раскладной палатке у медички Айи. И плевать, что она иногда капризничает, что упрямится, что у неё вечно рвутся майки. И всё равно, что дерётся и царапается побольнее, чем иной раз кусаются уличные крысокошки. И похер, что она темноты боится и визжит хуже комара. Всё равно у него самая-самая-самая лучшая сестра. И другой не надо.***
Зенко, конечно, не самая тихая и послушная, — впрочем, при наличии такого старшего брата это было бы очень странно. Зенко упряма, Зенко драчлива, Зенко вспыльчива и своенравна, Зенко морщится, когда брат дышит на неё перегаром, Зенко разбивает лакированные туфли, укоризненно перехватывает за пояс у штаба с самодельным печеньем в подоле, хохочет над дурацкими детскими передачами, утыкается носом и обиженно сопит в локоть, когда на экране телевизора маленький бродяга Чарри в сотый раз оказывается на улице без гроша в кармане, тискает толстую пятнистую кошку Таму, которую они вдвоём нашли на улице в коробке, тогда ещё маленькую и слепую, и тайком делится с ней нелюбимыми вечерними сосисками, Зенко лупит мальчишек портфелем, ноет, получая замечания от учителей, звонит прямо в те минуты, когда он не может поднять трубку, как бы ему этого ни хотелось, Зенко обижается и хмурит брови, когда график опасной работы Биты пересекается с её выходными днями и экзаменами в музыкальной школе, и упрямо тянется на носках рядом с братом, которому достаёт всего-то чуть повыше локтя. Мать, умершая несколько лет назад после той самой катастрофы в городе, когда-то просила упрямого, вечно лезущего на рожон угрюмого первенца: присмотри за маленькой Зенко. Побереги. Вот только Зенко сама должна суметь защититься, и Бита знает это лучше всех. Потому что он, пускай и принадлежит к высшему классу ассоциации — что бы там ни думали в чёртовой верхушке, с постным видом отправляя его на очередное задание, чреватое хрустящими костями, подозрительной болью в груди и разбитым носом, — совсем не всемогущ, не безгранично силён и когда-нибудь может не успеть, когда это будет необходимо. Кто знает, как оно всё повернётся? Может быть, когда-нибудь станется так, что он не сможет, что кто-то переломит ему хребет или продавит грудь, ломая рёбра и калеча лёгкие и трахею. А если не переломит, так случится что-нибудь ещё. Или его вздёрнут на обгорелом суку за Карантином, за теми пустошами, где когда-то жили люди, — там много кого вздёрнули. Всем прекрасно известно, за что: кому захочется жить и делить чудом держащуюся ещё крышу рядом с теми, кто сильней, чем монстры? Уж не они ли сами могут стать чудовищами? А ведь, если притихнуть и пораскинуть мозгами, в этой грёбанной фразе есть правда. В тёмный час человек человеку и впрямь-то — зверь. Поэтому Бита иной раз не спешит уходить с поля боя, совсем не замечая, что в воздухе пахнет потрохами, а сидит, закрыв глаза и съёжившись, и задумчиво напевает старую песенку о мертвеце-висельнике — ту самую, которую услышал у тюрьмы. Потому что молодой парень должен жить, — должен, может и обязан. Даже в этом мире, особенно в этом! Даже когда всё наперекосяк. Даже когда кошмары уже не снятся, потому что их слишком много. Должен, мать его женщина! Ради себя и маленькой лохматой сестры.***
Когда Зенко в первый раз разбивает коленки, гоняясь с соседскими детьми в догонялки на улице, и капризничает, обвиняя в этом слишком короткие шорты, Бита приводит её домой за руку, помогает обмыть кровь и совершенно честно предупреждает, смачивая бинт в антисептике: — Сейчас заболит. — Буду плакать, — маленькая сестрёнка привычно надувает губы. — Ну, вечно болеть не будет. Потерпи немного. Зенко стоически терпит неумелое лечение и даже не прикусывает язык, пока Бита, высунув от напряжения кончик языка и на все сто выкладывая свой малый опыт лекаря-любителя, старательно мажет свежие глубокие ссадины и ругается сквозь зубы, безнадёжно измазываясь, а потом со всей серьёзностью четырёхлетнего ребёнка заявляет: — Поцелуй коленку, и всё точно пройдёт. Когда Зенко идёт в школу и только в октябре получает первую плохую оценку, Биты нет дома — его ещё с утра отзывают в другой город, до которого добираться не меньше часа, а кому-то другому маленькая гордячка говорить не хочет. Сестра встречает его поздним вечером на пороге и сразу же виснет на шее — ябедничать. — Щас не получается, потом получится, — смеётся Бита с её жалоб, — выучи, и без базара. — Там всё сложно, — жалуется Зенко. — Объясни мне! Бита не особо любит науку и вообще предпочитает пореже вспоминать о небольшом опыте общения со школой, прервавшемся довольно глупо и грустно, неожиданно и как-то в один день, но с готовностью берётся за её портфель: — Валяй. Чё объяснять-то? Когда Зенко обижает противный мальчишка классом старше, она крепится и стойко молчит, а Бита, заметивший, как у неё дрожат поджатые губы, не говорит ни слова утешения, пока не выясняет имени обидчика, не вылавливает его на школьном дворе и не даёт сопливому нахалу смачную оплеуху пополам с не очень-то вежливой — себя в краткий срок не переделаешь — и довольно краткой речью. А потом обнимает её, почти забыв испуганный, совсем не из-за площадной матерщины охолонуто расширившийся беспомощный взгляд тощего, вмиг утихшего мальчугана, увидевшего то, что осталось на предплечье Биты от клыков бешеной волкособаки. — Да он ни хрена не сечёт! А ты забей, не хнычь и давай утри скорее нос. Я тебя люблю, и другие тоже любят, разве это не здоровско? Когда Бита в драке против паукообразного монстра обжигается и чудом успевает домой, пока сестра ещё не выбежала на автобус до музыкальной школы, Зенко тут же разувается и, забыв упрекнуть его двухдневным отсутствием, сурово уговаривает подставить обожжённую руку под холодную воду, а потом дует на покрасневшую ладонь и опухшие, еле-еле болезненно сгибающиеся пальцы. — Давай я ещё поцелую, и всё пройдёт. Бите хочется бестактно расхохотаться с этого наивного лечения, но он знает, что ради целостности его рук маленькая сестрёнка жертвует приходом в школу вовремя. И чувствует, что опалённая ладонь болит меньше. Самую-самую малость.II
Когда Бите исполняется пятнадцать, он — тогда ещё вовсе никакой не Стальная Бита, а лохматый и хлёстко жилистый, мало кому известный Бадо Унтама — убивает в первый раз. Это случается совсем рядом со Старым Карантином. Успевает краем глаза выцепить цифры на электронном табло, отмечающие двадцать восемь минут после полудня, — и искренне удивляется, когда, тяжело дыша и запоздало поправляя на плече разодранный рукав, закусив во рту сбившийся в визг яростный крик отчаявшегося пацана, обнаруживает, что потребовалось лишь четыре минуты и двадцать пять секунд на то, чтобы огромная пластинчато-мохнатая тварь непонятного происхождения, безжизненно распластавшаяся на клетчатом полу, наконец перестала трепыхаться и скалить щербатые клыки. — Лю-уди… — сорвано хрипит Бадо, удивляясь собственному севшему голосу, смеясь и облизывая разбитые губы, и ещё крепче, ещё судорожнее сжимает какой-то железный лом, удобно подвернувшийся под руку в нужный момент, ловко лёгший в ладонь; в голову ударяет муть, нагоняющая неприятное склизкое кручение в животе, — горький и утробный запах крови, своей и чужой, лишь разжигает её, — и Бадо отирает проступивший на лбу холодный пот, прилипший на коже грязными мокрыми прядями. Смявшийся бумажный пакет лежит в стороне, около разбитого холодильника. Бадо, опомнившись и ещё раз облизнув губы, нервно отшвыривает лом, на негнущихся ногах бредёт к никуда уже не годной морозильной установке и поднимает пакет: он холодный и мягкий, в нём что-то вязко хлюпает — наверное, пролился из лопнувшей упаковки кефир, и мелко дрожащие руки сами по себе жмут бумажный свёрток к груди. Из-за остывающей зверюги с разбитой башкой так и не расплатился за сегодняшний и завтрашний паёк, как же это глупо. Сестрёнка, наверное, уже вконец заждалась у автобусной остановки и, может быть, даже слёзно раскапризничается, обижаясь, что он снова опоздал её встретить… Здесь остались только двое — подыхающий монстр неизвестного происхождения, обмякающий на полу, забрызганном раскрошенными в желе мозгами из раскроенного черепа, и маленький убийца с расцарапанным плечом, глотающий ком запоздалого, смешавшегося с азартом детского кошмара. Ведь эта тварь могла появиться не в торговом центре, а в том захолустье, где они живут, — там, где на балконах сушится застиранное бельё и с улиц не выветривается запах маргарина, масла и лука, где Зенко всего лишь три месяца назад пошла в первый класс и со смехом гоняет по мостовой обруч в обеденную перемену. Ведь эта тварь могла выползти тогда, когда его, Бадо Унтамы, не было бы около маленькой сестры. Бадо, обтерев рукавом кровь и вытряхнув лопнувшую коробку кефира в ближайшую урну, рассеянно бредёт по улице, и солнце сушит глаза, щиплет и жжёт чем-то горячим. Под стенами дымится, ознаменовывая разрушенный старый почтамт на углу улицы, сизый дым щебневой пыли. Около стены недвижно лежит, вперя застывшие синие глаза в небо, убитая женщина. Молодая. Беременная… была. Победивший чудовище сам может превратиться в чудовище, приходит на ум старое поверье. А кому же сражаться ещё, мать ихнюю? Разве его вина, что единственным на весь район, кто мог держать хоть подобие оружия, оказался малолетний разнорабочий? — Значит, именно так выглядит всё это долбанное дерьмо, да? — сипло спрашивает сам себя Бадо. — Зенко… Ненавижу бедность… И, перестав сдерживаться, надрывно плачет, с неизбывным омерзением к самому себе забивая ком слёз торопливым пережёвыванием душистой хлебной корочки, выдернутой из глубины разворошенного зелёного пакета.***
А ведь какие лёгкие, право, деньги — за одно только веленье подраться с какой-нибудь зверюгой! Будто за уличный бой. Даже больше. Красота! Работа на организацию много легче, чем кажется и чем можно вообразить с одних только слов очумевших очевидцев; Бита хорошо помнит, словно полчаса назад это случилось, что и первое задание оказалось нетрудным, и первая зарплата после нескольких лет с не самой достаточной финансовой поддержкой со стороны мэрии всё путала в голове. Бита некоторое время мялся около офиса и ошеломлённо, с каким-то суеверным недоверием и неописуемым восторгом рассматривал пахнущую чернилами и типографской краской бумагу с оттиском на выдачу двухсот тысяч иен на фамилию Унтамы. Конечно, на хорошую зарплату, если учесть кризис и то, что на эти деньги будет жить не одна персона, а две, одна из коих сопливая и капризная, это не тянет, — но это после долгого символического пособия пострадавшим от катастроф о-го-го какая сумма! И заработать-то на этом можно неплохо, если скромно жить. И на душе спокойно, что в городе тихо-мирно, и деньги теперь есть. Чего ещё пожелать можно? — Подрастёшь, начальную закончишь — укатим к хе… к чертям из этого Аша, — воодушевлённо излагает Бита свои взгляды на будущее серьёзной Зенко, когда они, совершенно не торопясь, идут домой. — Тут скучно и некрасиво, чисто на помойке, ей-богу. Вот, примерно — в Каасу давай жить, к морю! Там воздух свежий, там вода летом тёплая-тёплая — буду тебя плавать учить, креветок наловим и крабов; там пошлину не надо платить по выезде, там манго — вот чисто с мой кулак! — А в Каасе ты что, тоже будешь драться и приходить побитый? — тоскливо и категорично отрезает сестра, суя в беззубый рот ещё один кусок засахаренного сушёного яблока. — Надоело! Не хочу, чтобы ты так много дрался. Бита не смотрит в глаза: ребёнку — он уже давно привык громогласно и хрипло называть милую ляльку-сестру «это мой ребёнок», когда некоторые, косясь на его рваные молодёжные штаны и причёску под американский стиль, выплёскивают недоверие в начальственный окрик немедленно отпустить девочку к родителям — пока ещё лучше не знать, что лишь от него одного теперь зависит, выкарабкаются ли они из ямы. — А чё такого? Одни вон фильмы снимают, другие бумажки пишут, траншеи копают. Все сейчас делают, что умеют. А я драться умею, вот и моя работа! Я на этом зарабатываю. В Каасе доучусь, как мне полагается, своим делом займусь. А потом женюсь на самой лучшей девушке! — А меня ты потом будешь любить меньше? — Зенко ревниво смотрит исподлобья и сосёт кусок сушёного яблока. — Дурёха! Вот придумала! — Бита хохочет и, порывисто нагнувшись, чмокает её в лоб. — Нет, конечно. Тебя я никогда в жизни не разлюблю. Зенко лукаво улыбается — видно, ей приходит в голову что-то хитрое и абсолютно непостижимое. — Братик! А можно мне за тебя замуж выйти? — Нет, конечно! — Бита хохочет ещё громче. — Ты вовсе кнопка! Сопля на спичках! — Почему-у? Я, по-твоему, маленькая? Так я ещё вырасту! Буду лучше всех. — Оскорблённая сестрёнка пытается подтянуться на носках, и брат, ухмыльнувшись, защемляет её маленький нос меж двумя пальцами. — Не, сестра, лучше за другого замуж выходи. — Он меня бросит. Бро-о-осит, — слёзно ноет Зенко. — Не хочу, чтобы меня бросали, как нас мамка и папка бросили. — Она порывисто обхватывает его за пояс — выше пока не дотягивается: — Братик, пообещай, что про меня не забудешь! Дай слово большого пацана! Можно и денег мне не приносить, только сам приходи. Мне даже и чулок новых не надо! Я старые зашью и застегну повыше. И яблоки не покупай часто, я и так не буду капризничать! Хочу, чтобы ты был в порядке. — Послушай-ка! Давай я буду твоим тылом. Давай мы с тобой будем кровные товарищи раз и навсегда! Товарища бросить — последнее дело. Вот и мы вместе будем. Как тебе такой расклад, мелкая? — Мне уже давно шесть, — обиженно надувает щёки сестра, уязвлённая очередным напоминанием о возрасте. — Ме-е-елкая! — Бита, торжествуя, таращит глаза и нагло показывает язык. — Мелкая-мелкая-мелкая! Кнопка канцелярская! — Дылда! Стоп-кран! Старик! — Красная, до глубины души возмущённая Зенко несколько раз тычет его кулаком в бедро, но, не встретив никакой реакции, унимается и упрямо подпрыгивает, а старший брат смачно и снисходительно щёлкает её по широкому открытому лбу. — Так будем товарищи? Сестра серьёзно и надолго призадумывается, не отрываясь от сушёных резаных яблок в бумажном пакете, — молчит, пока они идут мимо магазина и переходят затихшую к середине горячего, раскалившего углями асфальт дня дорогу, крепко держится за его руку и старательно жуёт сушёные ломтики — размышляет над предложением брата; а потом важно, с высоты искренней житейской мудрости неполных семи лет, соглашается с этим заверением. — Да. Это, пожалуй, на-амного лучше.***
Зенко не притворяется, что готова всё простить при виде знакомой разболтанной, чуть вихлястой из-за хромоты походки, и не скрывает обиды после нескольких мучительно долгих часов или даже суток ожидания, ограничившихся торопливым поцелуем в макушку и мутным обещанием «скоро прикатиться», когда брат наконец-то возвращается с задания с наспех подвязанной рукой, кровоточащими ссадинами на скулах или даже обычными царапинами, — и идёт кое-как, и морщится от тупой боли. Зенко выбегает навстречу на улицу в одной своей застиранной пижаме, чуть ли не босиком, спотыкаясь на ступенях в незавязанных уличных ботинках, и костерит его на все лады со слезами на зарёванных глазах, отчаянно топая пыльными башмаками на босу ногу, — сестрёнка умудряется найти сотню не самых лестных эпитетов и ни разу не повториться. — Идиот! Дурак! Лопух! Безмозглый! Глупый брат! А ещё старшим называешься!!! Нос разбитый! Рука вывернута! Говорила я тебе — не ходи туда! Подождёт твоя работа! На реку бы сходили, сока попили! Не ходи!!! А ты! Ты! Козёл! Остолопина! Тупица! Все мозги отшиб! Нарвался! А я? А вдруг я без тебя останусь?! Обо мне подумал?! Как же я?! И-ди-о-ти-ще!!! И утюжит, и пилит, и утюжит распоследними словами, повисая на шее и крепко, как двухмесячный кенгурёнок, вцепляясь в расстёгнутый ворот. Вот уж действительно моя сестра, кисло думает Бита и, выждав, пока Зенко утихнет и, жалко всхлипывая, уткнётся сопливым носом в шею, обнимает её. Наверное, опять не смогла заснуть — проторчала несколько часов на окне, тоскливо и жадно вглядываясь в опустевшую улицу: не идёт ли непутёвый старший брат домой? — Чегой ты не спишь, шибздик? Поздно уже! Зенко уже не ругается и не плачет, выплеснув весь скопившийся гнев в злую отчаянную тираду — легонько задвигает коленом под рёбра: отпускай, — и легко спрыгивает с рук. Мамочка Бита, горько хмыкает он, вот как следовало бы звать наглую полууголовничью рожу в ассоциации. Крутой с ребёнком. Мать-юноша с разбитыми кулаками и тяжёлой битой на плече. — Братик, а я ужин сделала. Ждала, пока ты придёшь, а тебя нет, — немножко сипло, но уже примирительно-мирно сообщает она. — Это зверюга была большая, да? — Не, — вздыхает Бита, — это поезд от Це задержался, — и не врёт в этом: последний электропоезд снова слишком долго простоял на раскурошенных окончательно чьими-то неуклюжими лапами путях, а Бита, терпеливо ожидая перегона на запасные рельсы, свернулся в клубок на холодной скамье пустого вагона и сонно клевал носом, бездумно глядя в окно и вспоминая о давно знакомой красной вывеске секонд-хэнда в первом этаже их дома. — Ты будешь ужинать вместе со мной? — почти требовательно смотрит Зенко, щурясь на свои нечёсаные лохмы и ёжась от холода — пижама мало защищает от вечерней прохлады. — А чё ж ты сама-то не лопала? — укоряет её Бита, стаскивая тёплую куртку и накидывая на озябшие плечи сестры. — У тебя пузо оркестры выписывает! — Не захотела, и всё! — отрезает Зенко и, оттопырив губы, кутается в огромную для неё кожанку, расстёгнутые рукава с никелированными клёпками которой болтаются где-то на уровне её колен — Бита обычно не упускает возможности пошутить, мол, с таким-то «польтом» и варежек никаких не надо. — Врёшь. — Вру, — капризно надувает сестрёнка щёки. Бита на мальчишеский манер ерошит разбитыми костяшками её тёмную стриженую макушку. — Эх, ты, прилипала глазастая! Пойдём жрать твои кулинарные шедевры, самолучший в префектуре шеф-повар Зенко. — Пирожки и тушёная морковь, — почему-то смущённо сообщает Зенко и робко улыбается, уцепившись за его ремень тонкой девчачьей рукой в кое-как подвёрнутом неуклюжем толстом рукаве. — Давай я тебе и молоко разогрею. И, несмотря на вывихнутый локоть и жгучие дешёвым антисептиком ссадины, от простодушной солнечной улыбки сестрёнки где-то внутри становится уютно и мирно.***
Его сестре в голубом платье уже перевалило за восемь лет, у неё такие же чёрные раскосые глаза — обжигающие и яркие, как у солнечной испанки, — братняя раскачка в движениях — семейная черта, ничем не вытравливаемая, — и его же порывистость в дворовой футбольной атаке, ибо Зенко любит футбол ни единым граммом меньше, чем музыку. Они порой выбираются на окраины, и Зенко деловито гоняет мяч и стойко держится в самодельных воротах. Бита свистит ей, когда она спрыгивает с подножки дребезжащего чудовища-трамвая, и Зенко, косясь на подружек-одногодок, степенно кивает и ничуть не ускоряет шаг — лишь затем, чтобы тут же кинуться к брату, повисеть у него на локте и идти рядом с ним домой, перепрыгивая через тёмные плитки. И он очень любит слушать, как она смеётся. По утрам Бита провожает Зенко до остановки в школу, а по вечерам уговаривает её в магазине взять для себя самой любимые финики к чаю, терпеливо объясняя, что они не так уж бедны для этого. Бита готов носить её на руках, когда она подворачивает щиколотку, но сдерживается и с гордостью подставляет локоть, когда она пламенно и сердито заверяет, что уже может идти сама, но всё ещё спотыкается и кое-как переступает с ноющей ноги на здоровую, закусив от боли губы. Бита учит её правильно сплёвывать колючую шелуху от семечек и пускать лёгкие бумажные кораблики, сделанные из выдранных тетрадочных листов, по каналу так, чтобы этого не заметил уличный жандарм. Бита уже взрослый и дерётся лучше всех в районе, но он до сих пор не умеет толком общаться с девушками и ковыряет носком кожаной сандалии асфальт, когда робко пробует сказать красивой девчонке, что её глаза такие чудесные. Бите попросту было некогда этому учиться. Брат-мать, горько шутят соседи и знакомые.III
Зенко нравится спать у него на коленях в обнимку с мурчащей кошкой, осторожно перебравшись к нему на диван и блаженно вытянув поверх шерстяного одеяла ноги в задравшихся выше колен красных пижамных штанах. Зенко обожает трепать, теребить и таскать его за волосы, окончательно угробляя аккуратно уложенную с утра по старой привычке модную причёску и мстя таким образом за его долгое утреннее торчание в ванной комнате. Зенко любит, когда её коротко остригают, и безапелляционно заявляет в ответ на укоризненные замечания женщин: «А зато шея вентилюется». Зенко может без конца пересказывать и с небывалым артистизмом изображать в репликах любимые фильмы — даже во время коротких вечерних походов за продуктами, когда руки оттягивает тяжёлый пакет. — А Чарри? Что бродяжка Чарри сделал потом? — Не помню ни хрена, хоть ты тресни, — плоховато подыгрывает Бита. — Помнишь! — Зенко слегка, но очень настойчиво толкает кулаком в бок и сурово сдвигает брови. Бита нарочито морщится, изображая мучительную работу мысли. — По-омню! Окно целое вставил и лыжи смазал поскорее. — А-ага! — И, удовлетворившись этим ответом, сестрёнка, схваченная бледным светом и тенью рано зажжённого уличного фонаря, снова о чём-то глубоко задумывается, крепко держась за локоть брата и свободной рукой прижимая к груди зелёный магазинный пакет с душистым хрустящим хлебом и коробкой чая. Бита смотрит на неё искоса — она, несмотря на боевой норов, обожает лёгкие платьица, она прелесть до чего хорошенькая в своём голубом летнем, почему никто на это не обращает внимания? — и думает, что не сможет защитить её от всего на свете — да и оно незачем. Но вот одно есть. Утробно-болезненное, отчаянное, как горькая застарелая боль. То, чего он не сможет изменить.***
— Мелкая! — А? Зенко безмятежно засовывает за щеку кусок душистого мятного печенья, стараясь не накрошить на праздничный костюм — они гуляют среди растянутых палаток на фестивале, и Бита, от души послав на три большие буквы все свои карманные расходы, с немалым трудом уговорил Зенко в честь полученного приза на вчерашнем конкурсе выбрать для себя впридачу к ленте в волосы всё, что захочется, и ещё какое-нибудь дорогое печенье или пирожное, «нечасто вдвоём гуляем на праздниках, не жмись, бери какое только понравится, сколько хочешь, я угощаю, считай — подарок!» — Ты не боишься монстров? — В голове необычайно отчётливо сидят обрывочные воспоминания об инциденте недельной давности; чёрт подери, Бита слишком хорошо помнит, как похолодел и швырнул на пол пригревшуюся на коленях Таму, услышав по радио экстренное сообщение о сбежавшем крысоволке в том районе, где учится Зенко, как инстинктивно схватился за мирно пристроившуюся в углу биту, на мгновение забыв о собственном недосыпе и о том, что туда уже отослали бойца классом ниже, и как облегчённо выдохнул, услышав через четверть часа, что тварь уже поймана и отведена обратно. — Нет. У меня есть ты, пусть они тебя боятся. — Сестрёнка хмурится. — Я боюсь, что они тебя убьют. — Вот пусть только попробуют залупаться! — А ты сам любого страшилища убьёшь, да? Правда ведь? Ты ведь самый лучший, да? — Зенко грустна, даже потухла, словно ветер задул праздничный огонёк. И печенье дожёвывает без удовольствия, роняя на отогнутый атласный ворот крошки. Словно в одну минуту повзрослела, и это как-то не вяжется ни с новой яркой лентой в волосах, немного ослабшей и сползшей на ухо, ни с тёмно-пёстрым праздничным платьем под широким поясом. — А вдруг кто-то будет сильнее? Бита, почувствовав, как холодная рука сжимает сердце, торопливо, инстинктивно перепугавшись чего-то неосязаемо безликого и страшного, притаившегося за спиной, хватает сестру на руки, сминая пёстрое платье, — так, как всегда нянчил её маленькую, пока она не переставала капризно хныкать, — и зачем-то трётся носом о её щеку. — Слово пацана — никогда не проиграю. Никогда не буду убивать кого-то рядом с тобой. Никогда и ни за что. Даже за миллион иен в час. Зуб даю! Зенко устало молчит, тесно и душно обняв за шею, и крепко зарывается пальцами в его сбившийся ворот. Она, золотая, каким-то неуловимым смутным образом всегда чувствует, что именно в такие беспомощные минуты брату, взвалившему на плечи бремя заботы о маленькой брошенной семье, необходимо ощутить на руках тёплую тяжесть одной-единственной человеческой жизни. — Можно я посплю у тебя на руках?***
От сестрёнки остро, до отчаянной болезненности, до наворачивающихся слёз сладко пахнет парным молоком, недорогим стиральным порошком, весной и оставленным домом. Когда Бите хочется орать, рвать и метать, бить стёкла, злиться, материться, драться и ломать чужие хребты, как охваченный азартом, наплевавший на травмы и сломанные кости берсерк, подниматься, сжимая в руках верное оружие, и идти на смертный бой, выхаркивая кровь и сплёвывая выбитые зубы, его на самой грани, удерживая от окончательного падения, останавливает тонкий голос Зенко или её тёплые пальчики, чуть сжатые в его кулаке. Маленькие-маленькие-маленькие. Хрупкие, как последняя надежда. Ещё совсем детские.***
Бита понимает, что обязан сделать этот неидеальный, ломкий, оголённый своими худыми хребтами истощённый мир хоть чуточку, но лучше — теми, может, не всегда правильными способами, которыми он умеет — ради тех, кого по мере сил может защитить. Ради тех, кого он любит. Ради лёгкой на язык, иногда чересчур уж своенравной Зенко, которая сидит у него на плечах, болтая худенькими ногами, что-то щебечет про недавно увиденную книгу с картинками и увлечённо тычет пальцем в чистое, ничем не омрачённое небо, увидев там тонкий перистый след от почти потерявшегося в солнечной летней дымке самолёта. — Братик! А куда он летит? В Кью или в Дзету?***
У тебя будет чистое небо, сестра моя Зенко. Я обещаю.