Часть 1
28 декабря 2015 г. в 17:49
Расписание вряд ли позволило бы находиться в общежитии во время праздника больше пары часов, и всё же, по нудному настоянию младшего, желание украсить комнаты получило "добро" от лидера. И хотя тот долго ворчал, что настоящая ёлка будет сильно осыпаться, а её иголочки ещё месяц придётся вытаскивать из носков, выбор пал именно на неё. Зеленеющую и безумно приятно пахнущую хвоей, Воншик с торжественно-важным видом установил в гостиной. И сбежал, едва ли не силком утаскивая с собой Хонбина. Джехван долго извинялся, оправдываясь репетициями мюзикла, но тоже покидал дом с подозрительной спешностью. И пока Хакён воевал на кухне с предположительно праздничным пирогом — совсем не внушающим страха, нет, — Тэгун и Санхёк неуверенно переглядывались, изредка бросая взгляды на главное, благоухающее лесными ароматами украшение и на коробки, полные раздобытых неизвестно где игрушек.
— На тебе украшение ёлки. Хотел — получай, — невозмутимо заявил хён и, забирая себе коробку с гирляндами, удалился к окнам.
— Нечестно, — пробурчал младший, забавно морща нос, и всё-таки принялся за дело уже с более довольным видом. Он правда желал урвать себе хотя бы капельку праздника, вот только думал, что и остальные его поддержат. А теперь, оставаясь наедине с хёном, невольно переводит праздник из семейного в совершенно иной, интимный и романтично настроенный. — Хён? — почти стонет Санхёк, томно поглядывая в сторону старшего мужчины, увлечённого закреплением гирлянд на оконной раме. — Поможешь мне?
Когда Тэгун оборачивается, он меньше всего ожидает увидеть младшего таким: взлохмаченным чрезмерно, голодным на взгляды и поглаживающим продолговатый конус крепящейся на макушку игрушки. Недвусмысленно.
— Я не дотянусь… — шепчет, сжимая украшение у основания так, что костяшки пальцев заметно белеют, а тонкое цветное стекло только чудом не превращается в опасные крошки. Санхёк прикусывает губу, доигрывая, с довольным видом отмечая, что нужного эффекта добиться удалось несомненно.
Тэгун выдыхает тяжело, громко сглатывает вмиг загустевшую слюну и… переводит взгляд с пальцев младшего выше, встречаясь с его коварнейшими глазами. Хитрый прищур в ответ тут же лишился всякого рода растерянности и смущения собственным мыслям. Хён кратко усмехается.
— Сам дотянешься, мелкий, — последнее, предательски, срывается с губ почти покровительственно. Тэгуну всегда сложно было играть невозмутимость рядом с этим сгустком позитива и озорства, тем более теперь, когда провоцировали так небрежно. Так по-детски совсем.
— Ну и ладно, — вновь ворчит Санхёк и сам с очевидной лёгкостью водружает золотистый пик на подходящее место, завершая одну из частей украшения и переключаясь на мишуру.
Ему удаётся рассыпать ворох блестящих змеек по полу за считанные секунды, и ещё секунда тратится на то, чтобы усесться посреди них на колени, зажимая один из искрящихся кончиков в зубах.
— Хён, — получается ещё жалобней, чем в прошлый раз. И даже если Хёк понимает, что ведёт себя весьма глупо, это ничуть не уменьшает желания вести себя именно так: поднимать молящий взгляд снизу вверх на обернувшегося, тянуть к нему руки и чуть разводить колени, намекая. Хотя сложно называть подобные вещи намёками, когда действительно хочется. Когда стоит так, что уже впору самому к себе прикоснуться, лишь бы уменьшить болезненно тянущее напряжение. Для Хёка это становится последним козырем, когда Тэгун так немилосердно закатывает глаза и желает вернуться к своим обязанностям. Но старший успевает передумать, как только рука макнэ перестаёт тянуться к нему, как только она касается груди Хёка, стремительно спускаясь вниз. Провоцирующе.
— Не дури, — Тэгун переходит на шипение, прикидывая в одинаковой мере каков его шанс, незаметно для лидера, дотащить Хёка до ванной, и насколько незаметно можно взять того прямо здесь — на полу, прямо посреди этой чёртовой мишуры, которая потом ещё пару недель будет мозолить глаза и напоминать. Он добавляет, почти прося: — Займись лучше своим делом.
Вот только Тэгун никогда не умел просить. У него даже в мягкости тихих ноток — сталь. Санхёк, слыша это, едва не задыхается, улыбается дьявольски, чувствуя себя почти победившим, и уже представляет, каково это будет — разозлить хёна, и разбудить в нём зверя до самого конца, в подсознание основательно вгрызаясь своим порочным образом. Он ведёт рукой ниже, шипит, прикасаясь к горящему жаром паху, и разочаровано стонет, когда Тэгун всё своё внимание переключает ко второму, ещё не украшенному, окну.
А на кухне что-то звонко разбивается, будто бы напоминанием о том, что они не одни. И объяснением сразу же хохот Хакёна, извинения и оправдания, что эта солонка ему и не нравилась никогда вовсе.
— Мне кажется, эта гирлянда должна висеть не здесь, а ниже чуть, так… знаешь, — вместо пояснений, бросивший украшать ель Хёк подходит вплотную к своему хёну и проводит по его спине. Только подушечками пальцев. Током прошибая по позвоночнику. Волнообразно, вырисовывая именно то, что хотелось бы ему видеть, глядя на окна.
— И так нормально, — приходит очередь Тэгуна ворчать. Ему откровенно лень перевешивать, даже если Санхёк просит. Ему бы побыстрее закончить и утащить того куда-нибудь подальше от слуха и незримого присутствия лидера.
Вот только у Санхёка совсем другие планы.
— Представь, как было бы здорово. Прямо сейчас, здесь, слышишь? — не слышать этот шепот попросту невозможно. Он впивается в кожу поцелуями-укусами и клеймит старшего. Тот разворачивается на заветные сто восемьдесят и целует, сразу — без прелюдий и тысяч ласковых взглядов, что были подарены до, ведь на его губах столько нежности, что хватит и на десяток макнэ, но всё достаётся лишь одному — вредному и жадному. Единственному, которому мало.
Санхёк отстраняется и негодующе смотрит.
— Я хочу не так, хён, — шепчет, и в его глазах черти, блядские черти разводят костры. — Нужно по-другому. Сейчас.
— Мы не одни, — даже для самого Тэгуна это не звучит подобающей отговоркой от возможных, ещё не свершённых действий. Он сильнее сжимает в руках напряженную талию мальчишки, и тот тихо стонет. Благодарно. Тэгун всегда, ну или почти всегда, умел понимать его с полуслова, а сейчас, когда их желания совпадают — тем более.
— Я знаю, хён. Знаю, — тот рычит котёнком рассерженным, фыркает на попытки погладить лицо и отмахивается от ласковых рук, увлечённо возясь с чужой пряжкой на узких джинсах. Облегающих.
— А ещё ты пожалеешь, после, — последним аргументом кроет чужое не оглашенное безумие Тэгун, но заранее знает, что проиграет в так и несостоявшемся споре. Потому что самому хочется отбросить приевшуюся нежность. Он ещё силится последний раз пригладить рукой чужие волосы и неподдельно изумляется, когда по ней бьют с таким отчётливым негодованием и злобой.
— Прекрати! — почти на повышенных тонах, Санхёк сейчас так правдоподобно взбешён, что ему невозможно не верить. Вот только это не отталкивает Тэгуна совсем и не пугает — заводит ещё больше. Заставляет его потянуть младшего на себя, больно вцепляясь в запястье , чтобы через секунды оказаться сожженным чужой злобой и брошенным в лицо: — Я передумал. Отстань.
Это вызов. Определённо вызов. Достойный противника, которым сейчас невольно становится Тэгун, не удерживая мальчишку в объятиях — прорастая в него собой, ломая своей силою и на пол бросая едва ли не со всего маху, где-то на подсознательном сдерживая порывы. Ему так хочется ударить макнэ, что пальцы сжимаются до хруста в кулаки, а венка на шее бешено пульсирует, просвечивая своей синевой из-под тонкой кожи.
— Я сказал, отстань, — у Санхёка в глазах бесконечная гроза, в себя затягивающая, ей бы упиваться, да только тот не даёт — взгляд отводит, признавая чужую власть над собой. Он дрожит всем телом, ощущая надвигающуюся бурю — материальную, в отличие от той, что сейчас неустанно темнит глаза.
— Сейчас же, — выдаёт Тэгун с усмешкой и опускается на колени перед нелепо лежащим мальчишкой. Он проводит по худощавости коленей, неприкрытой домашними шортами, спускается до щиколоток когтями и тянет парня за ноги на себя. Резко. Совсем неласково, но Санхёк всё равно срывается на тихий возглас, более похожий на скулёж.
Стон с кухни кажется почти естественным. Если не считать, что он не просто чужой, а принадлежит лидеру и полон отнюдь не боли, а блаженного удовольствия. И это могло бы быть почти смущающее, если бы не было так плевать.
— Думаешь, всё так просто? — маленький дьявол ластится вперёд, обманчиво, пробуждает чужую ласку, проходясь поцелуями по шее и завершает укусом почти на ключице, а после срывается назад — силясь убежать прямо на четвереньках. И, кажется, стоит только миновать ёлку, а дальше и до спасения вроде кухни и Хакёна недалеко, вот только младший никак не рассчитывает, что его поймают попавшей под руку удавкой, которой окажется не развешанная, валяющаяся на полу гирлянда. Тэгун её сам до этого аккуратно разматывал, пуская по полу, а теперь также аккуратно, но с куда большей быстротой, в два витка украшает чужую шею, чуть придушивая. И Санхёк от неожиданности хрипит, всё ещё инстинктивно подаваясь вперёд, и острые уголки звёздочек впиваются в его кожу своими маленькими краями, так похожими на клыки.
От боли перед глазами плывут круги. От боли подкашиваются ноги. От неё — подступающей к оплетённому горлу тошнотой, приходится пятиться назад, упираясь в тэгуновский пах.
— Хороший мальчик, — хрипит тот, будто бы удушен не меньше, вот только его плети — невидимые — они в покорности того же Санхёка, в возможности оглаживать без сопротивления его округлые худощавые ягодицы, а после и вовсе стягивать шорты вместе с бельём.
Чувствуя себя окончательно беззащитным, Хёк дёргается ещё раз. Укус звёздочек-гирлянд, и он снова покорный и тихий питомец, ранящий пальцы в попытке ослабить тонкие шнуры, чередующиеся лампочками — пятиконечными убийцами. И вид алеющей на ладони крови пьянит не меньше, чем ощущение влажных пальцев меж отставленных ягодиц. Те проникают внутрь, поборов естественное сопротивление мышц, и почти не приносят боли, лишь ощущение заполненности и беспрекословного подчинения: этим пальцам, нетерпеливо трущемуся о бедро паху и голосу, что по сладости своей сравним разве что с мёдом.
— Ты такой узкий сейчас, боюсь, будет больно, мелкий, — это "больно" бьёт по сознанию лучше любых наркотиков и пьянит сильнее самого крепкого алкоголя. Санхёк, если даже и догадывается, что это не совсем правильно, понятия не имеет, почему всё происходит именно так. И ему нравится, несомненно нравится происходящее сейчас. О последнем как нельзя лучше говорит болезненно стоящий член, к которому хочется прикоснуться, провести по нежному бархату рукой пару раз и кончить, хотя бы от этих медлительно растягивающих, щадящих тело, но не щадящих похоть, пальцев.
— Хён, — стонет и вскрикивает, когда подушечки чуть надавливают на простату, подкашивая ноги волной резкого и всегда внезапного удовольствия. Тэгуну даже приходится выпустить гирлянду-поводок из рук, чтобы подхватить младшего под животом, лишь бы только не дать упасть.
— Сейчас, ещё немного, — шепчут над самым ухом, наваливаясь уже обнаженным телом сверху, позволяя почувствовать пульсирующий жар члена где-то на пояснице. А Хёку хочется сказать, что "ещё немного", и он попросту кончит от этого медового голоса, что, мешаясь с запахом отошедшей с мороза ели, наверное, действительно дарит настоящую атмосферу новогоднего праздника. У Санхёка она именно такая, особенная, хвойно-медовая и пробивающая тело блаженным удовольствием с головы до ног, когда входят неспешно. Когда берут уже не впервой, но вновь как в первый раз, заставляя захлёбываться внутренним восторгом и прикусывать ребро ладони, лишь бы не сорваться на протяжные стоны, царапающие горло. — Тебе нравится, мелкий? Скажи.
Это провокация. Ответная. Мстительная. Срывающая запреты и все моральные принципы, кажется. К чертям.
— Да, хён, да! Только не останавливайся, только не… — у Хёка в голове взрываются фейверки, разом, наверное, десятка два. Он прекрасно понимает, что оказался услышан, как минимум, колдующим на кухне лидером, но ему откровенно плевать. Ему важно стонами донести до своего, и только своего, Тэгуна, как ему хорошо сейчас. Как бесконечно здорово двигаться с ним в едином ритме и тонуть, когда пол из-под ног всё-таки уплывает. Когда чувство заполненности отправляет в лёгкое забытье.
Темнота не приходит. Есть лишь бесконечные не слепящие всполохи красок перед глазами, мелко дрожащее тело, а ещё послевкусие мёда на языке. И протяжный стон. Чужой. В отдалении.
— Хакён, у тебя ничего не сгорит? — громко интересуется ничуть не удивлённый Тэгун, он помогает Хёку встать, высвобождая того из импровизированных пут гирлянды. Он невозмутим, даже когда проходит мимо приоткрытой двери, замечая Ча сидящим на полу и прислонившимся спиной к одной из массивных ножек обеденного стола. Он провожает Хёка в душ, а лидер даже не смотрит на них, с ленивой медлительностью поправляя брюки и кивая.
— Всё хорошо, — ему даже хочется рассказать, до какой степени всё хорошо, но сейчас всё-таки лень. Хотя, кажется, его понимают без слов.
— Присоединяйся в следующий раз. Думаю, будет интересней, — совсем уж небрежно бросает Тэгун, прежде чем исчезнуть следом за макнэ. Фраза звучит достаточно громко, чтобы её слышал каждый из присутствующих.
Но почему-то никто не возмущается.