Манипулятор

Пиво закончилось, и Гилберт подошел к барной стойке, чтобы потребовать еще. Пока бармен выполнял приказ Великого, тот обратил свое внимание на Южного Италию, сидящего с братом и лопочущего на итальянском что-то невнятное, но эмоциональное. Тот заговаривался, глотал буквы, время от времени пил вино прямо из горла бутылки и вообще выглядел пьяным вусмерть. Гилберт тронул Варгаса за плечо и сообщил ему очевидное с лицом невозмутимым и равнодушным: — Ты пьян. Романо выпучил глаза, надул щеки, а потом выплюнул Гилберту в лицо: «А ты сексуален!», после чего отвернулся обратно к брату и продолжил лопотать. Пруссия обалдел, если не сказать грубее. Он принял протянутую барменом кружку пива, сделал большой глоток, испачкав губы в пене, облизал их, раскрыл рот, закрыл, потянулся было снова к плечу Романо, но передумал, отошел обратно к Испании и Франции и остаток вечера пребывал в состоянии шокированном и, как сказал Антонио, «слегка заторможенном». — Тебе кто-то сболтнул спьяну чего? — заигрывающе подмигивая, спросил испанец, и Пруссия согласно кивнул. — И кто? И что? Давай колись, — усилил напор Карьедо, но Гилберт демонстративно присосался к кружке, давая понять, что рассказывать не будет. Остаток вечера прошел смазанно, Гилберт посматривал на Южного, уже почти лежащего на стойке, и на разговоре с друзьями сосредоточиться не мог. — Подойди к нему, — понимающе мурлыкнул Франция, уводя Антонио и подмигивая Гилберту, и тот даже знать не хотел, как Франциск всегда умудряется разобраться во всем, что его не касается. Ловино повис на шее вызвавшегося дотащить его до такси Гилберта с такой готовностью, что тот осмелел, впихнул его в машину, залез туда сам и решительно принялся целовать итальянца. Тот с неожиданной силой залепил ему оплеуху и возопил возмущенно на итальянском что-то явно матерное. — Ты же сам назвал меня сексуальным! — взвыл Пруссия. — Я?! — изумился Романо, и Пруссия понял, что даже если учесть поговорку «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», то все равно факта, что Южный ни черта о сказанном не помнит, это не умаляет. Байльшмидт открыл дверцу автомобиля, дав указание таксисту довезти Романо до гостиницы и доплатив за то, чтобы тот дотащил его полубессознательное тело, тем не менее, не потерявшее умения отвешивать пощечины, до номера. Но Южный Гилберта не отпустил, вцепившись в него со спины и засопев, пачкая его пиджак слюной. Пруссия чертыхнулся и изменил приказание, велев таксисту везти их обоих. Втащив Южного в номер, Гилберт рухнул на него, вцепившегося ему в пиджак и потянувшего на себя. — Возьми меня, — неожиданно потребовал Романо, и Гилберт посмотрел в его совершенно пьяные глаза и без лишних слов стал раздеваться. Южный стонал так громко и чувственно, что Пруссия задумался о том, что итальянцы могут считаться лучшими любовниками уже только из-за звукового сопровождения процесса. В силу состояния ничем особенным Романо удивить не мог, но это было и не нужно — он уже достаточно всего выкинул за этот вечер. Соблазнил Пруссию, например. Гилберт зарывался пальцами в рыжие волосы Варгаса и жадно целовал его, кончившего со стоном всего пару минут назад, но уже снова обхватившего его талию ногами. Если это в пьяном состоянии Ловино такой, то каково заниматься сексом с ним трезвым? Пруссия хотел это узнать. Потому с утра, проснувшись в обнимку с Романо, первым делом полез его целовать. И неожиданно получил хлесткую пощечину. — Да какого? Мы переспали, твою мать! Ты сам меня об этом попросил! В любви вон мне признавался! — возопил Пруссия. — Я?! — правдиво изумился Романо. Но не прокатило. Гилберт опасно прищурился и прошипел: «Я твои признания в любви на диктофон в телефоне записал!» Южный покраснел так, что не осталось сомнений: все он помнит, маленький манипулятор. И в баре тоже помнил. И ни черта не выйдет сделать вид, что если что и было, то спьяну и неосознанно. Видимо, Варгас это понял, потому что тяжело вздохнул и улыбнулся, сдаваясь: — Целуй меня, чертов сексуальный Король Мира с завышенным ЧСВ. — Называй меня просто Великим, — разрешил Гилберт и, получив уж теперь разрешение, прильнул к губам Ловино. Трезвым тот стонал еще громче, да и любовником был и правда шикарным. Пруссия ничуть не жалел о произошедшем, разве что немного терзал тот факт, что он солгал насчет записи на диктофон. Но, впрочем, эта маленькая ложь против череды обманов дурачащего его Романо не шла и в пример, да и послужила добрую службу, так что ладно.