Рождественское чудо

Что такое чудо? Это что-то волшебное, неожиданное, неповторимое, конечно же, приятное, завораживающее, вызывающее ощущение нереальности, словно вы попали в сказку. Чудо может быть маленьким – настолько, что и не заметишь – как не успевшая растаять снежинка на ресницах любимого человека. Может быть кратковременным – таким, что и запомнить не успеешь – как фейерверк в ночном небе, в считанные секунды рассыпающийся неизбежно тающими на глазах золотистыми искрами. А может появиться неожиданно, и вам придется заботиться о нем всю его волшебную жизнь – да-да, именно всю жизнь – как, например, о подобранном вами в канун Рождества на улице котенке. Оно может быть ярким и завораживающим, как разноцветные гирлянды на чужих окнах, может быть хрупким, как стеклянный снежный шарик – заденешь локтем, и оно разобьется, может быть совершенно нереальным, как увиденный в ночь Рождества Санта Клаус. Чудо может быть совершенно разным, но от этого его суть не меняется. Просто не все это понимают. Оно может принимать самые разные обличья – фарфоровая балерина, музыкальная шкатулка, метель в середине мая, звонок в два часа ночи, немного тягучий запах хвои, бродячий щенок, блестящие счастьем родные глаза, даже любимый человек. Поэтому чудо порой не все могут увидеть. Ах да, у чуда тоже есть свой характер. Оно бывает немного вредным и упрямым, но при этом до одури любит ласку и теплые слова. Бывает улыбчивым, мягким и покладистым, хоть и часто грустит. Иногда бывает тихим и незаметным. Иногда – ярким и выделяющимся. У чуда тоже бывает свое настроение, оно может иногда не понимать людей, может случайно нагрубить, обидеть или обидеться само. Но между людьми и чудом есть одно большое различие. Чудо зависит от человека, ради которого оно существует. Гурен тоже не верил в чудеса, не понимал их и, конечно же, не видел. Он фыркал на своих племянников Юи, Кимидзуки и Йоичи, которые в голос пытались доказать ему, что волшебство есть, и отмахивался фразой: «Чудеса творим мы сами». Хотя сам он чудес, ясное дело, не творил и лишь качал головой, вопрошая себе под нос, когда у этих пятнадцатилетних детишек мозги встанут на место. Чудо катастрофически нуждается в том, чтобы в него верили, его звали, его ждали. Если человек живет засчет завтрака, обеда, ужина и сна, то чудо живет засчет веры. Вера дает ему энергию – если же энергии нет, чудо истощается и исчезает. Чудо может не всегда прийти, не всегда успеть, не всегда произойти, но вера в него не должна угасать никогда. А иногда чудо просто приходит к человеку, который не верит – чтобы изменить его, переубедить, заставить поверить. И не столько ради чуда, сколько ради самого человека. Однажды чудо пришло и в дом Гурена, понял он это или нет. С Шиньей Гурен познакомился ровно год назад, в канун Рождества. Это вышло случайно – блондин в летних кедах и бежевой парке с распахнутым горлом играл на старенькой акустике в переходе, а замученный беготней по городу Ичиносе остановился послушать. Они разговорились, и выяснилось, что Шинья не помнит ничего, кроме своего имени и сегодняшнего утра, когда он продал свои документы за разваливающуюся в руках гитару и стакан горячего кофе. А затем Гурен укутал его в свой любимый красный шарф – настолько длинный, что даже завязанный на два оборота, он доставал Шинье до колена – и взял за руку, уводя за собой. Честно говоря, Гурен сам не до конца понимал, почему так поступил – наверное, все дело было в этих неимоверно наивных и доверчивых светлых голубых глазах и осознании, что один этот беспризорник на улице просто не выживет. А затем Гурен к нему просто привязался – так уж вышло. Шинья действительно был как ребенок – всегда улыбался, смеялся, замечал то, на что Гурен обычно не обращал внимания. А еще Шинье постоянно снился один и тот же сон, о котором он всегда рассказывал брюнету – длинная заснеженная аллея, свет окон домов вдалеке, холод, одиночество, хриплое дыхание и тяжелая поступь собственных лап, проваливающихся в снег. Шинья видел себя тигром – большим, белым, сильным, но почему-то он никогда не добирался до того теплого света – сон всегда обрывался. Этот сон сложно было назвать кошмаром, но Шинью почему-то всегда трясло, когда он рассказывал о нем. И однажды Гурен подарил Шинье тигренка – мягкого, плюшевого, до невозможности смешного, с заштопанной лапой и дурацкой футболкой – со словами, что с этого дня он будет защищать его от плохих снов. Шинья очень обрадовался – назвал тигренка Бьяккомару и таскал с собой дома повсюду. Сон продолжал сниться, но Гурену о нем Шинья больше не говорил. А еще он особенно любил Рождество – возможно, потому, что этот праздник свел их вместе – искренне верил в волшебство, ждал чудес, любил рассказывать Гурену сказки. Начинал готовиться к Рождеству Шинья чуть ли не за месяц – брюнет едва сдерживал смех, когда приходил домой с работы и заставал блондина в ворохе блестящей бумаги с ножницами в руках и кусочками фольги, приклеившейся к волосам. Вот только между ними с Шиньей было одно большое различие. Гурен не любил Рождество. Да, это был прекрасный волшебный праздник, пропитанный теплом и семейным уютом – Гурен даже не спорил. Но с возрастом проходило ощущение волшебства, под костюмом Санты оказывался наполовину трезвый мужчина, на смену детскому восторгу приходили взрослые хлопоты. Рождество со временем приедалось – из года в год одно и то же: беготня по магазинам в последнюю неделю, огромное количество народа, попытка вычистить квартиру до блеска и, наконец, долгожданная рождественская ночь, которую встречаешь либо в компании друзей, либо один. С телевизором. Гурен никогда не понимал, зачем это нужно – убивать свое время на поиски подарков, когда все равно ничего не успеваешь, изматывать себя генеральной уборкой по всей квартире, заниматься приготовлением прекрасного рождественского стола весь день, чтобы в десять вечера плюхнуться на диван и пожелать лишь поспать пару лишних часов. Гурен не понимал такого праздника. Он не любил Рождество за эту суету, за то, что все заняты – ни с друзьями встретиться, ни с коллегами выпить, а он единственный не у дел. И, как ему казалось, единственный здравомыслящий человек среди всех. Вот и сейчас Ичиносе ломал голову, как же так вышло, что судьба свела «единственного здравомыслящего человека» с таким чокнутым на голову любителем Рождества, как Шинья. Однажды Гурен все же спросил у него: – Шинья, почему ты так любишь Рождество? Тот отвлекся от распрямления пушистых ветвей только что привезенной в дом ели и удивленно посмотрел на наблюдающего за ним брюнета, подпирающего кулаком щеку. А затем солнечно улыбнулся и ответил, как само собой разумеющееся: – Потому что в Рождество случаются чудеса. Иногда Гурен все же сомневался, действительно ли этому человеку меньше месяца назад стукнуло двадцать пять. – Шинья, чудес не бывает. Шинья замер – в груди почему-то болезненно защемило – но продолжил улыбаться. Так бывало всегда, когда они говорили на эту тему. Шинья не знал, почему. А Гурен почему-то никогда не замечал в его глазах растерянности и отчаяния. – Бывают, конечно, – Шинья остановил открывшего было рот брюнета и терпеливо продолжил. – Знаю-знаю, «чудеса творим мы сами». Но ведь чудеса бывают разными – даже такими, которые люди не могут сделать. Они приходят к нам сами. Новый болезненный укол в сердце сопровождался скептическим взглядом фиолетовых глаз. – Ты так говоришь, будто они живые. Шинья улыбнулся через силу. – А вдруг? Гурен лишь вздохнул и прикрыл глаза, положив голову на сложенные руки. – Все равно не люблю Рождество. – Новый вздох. – Не хочу его. Шинья знал это. Знал уже наизусть, потому что слышал не раз и не только от Гурена. Но Шинья хотел Рождество – хотя бы потому, что они будут справлять его вдвоем. И от этих слов сейчас почему-то было обидно. После этого разговора Шинья начал замечать трещины на своем теле. Сначала он не обращал внимания – думал, что царапины, что скоро заживут, но, присмотревшись поближе, увидел трещины – мелкие, как на фарфоровой фигурке, постепенно расползающиеся дальше. Шинья понимал, что у нормальных людей такого не бывает, поэтому Гурену не говорил ни слова, скрывал от него под бинтами, напульсниками и одеждой, хоть и было не по себе. Но с каждым таким разговором трещин становилось все больше. В этом году перед праздниками у Гурена было ужасное настроение. Он постоянно жаловался на суету, усталость, огромное количество дел и уже стоящую поперек горла рождественскую атмосферу. И хоть он улыбался, когда Шинья радовался красивому снежному шарику, поистине волшебному снегопаду или запаху хвои в доме, блондин понимал, что ему самому это не поднимает настроения даже на грамм. От этого становилось грустно. Иногда Шинье казалось, что он единственный среди огромного множества людей, кто действительно любит, верит и ждет этот праздник. В последнее время Шинья не любил выходить из дома – не хотел видеть безразличные лица, видеть сухие кивки в ответ на веселое: «С наступающим Вас», не хотел чувствовать эту атмосферу, которой заразился Гурен – уставшей, злой, слишком реалистичной. Он очень сильно хотел сохранить то ощущение, которое создал в стенах их дома – уютное, теплое, волшебное, с запахом хвои, мандаринов и корицы, мелодией музыкальной шкатулки и книжки со сказками под подушкой. Так сильно хотел, словно от этого зависела его жизнь. Но настроение Гурена ухудшалось с каждым днем. Шинье все сложнее было сохранять ощущение праздника даже внутри себя, не говоря уже о том, чтобы заражать им окружающих. Каждый раз, когда брюнет устало отмахивался от его позитивного настроя, Шинья продолжал улыбаться и опускал глаза, а где-то внутри все больше и больше разрасталась грусть – почти не обоснованная, но не желающая уходить и, в итоге, практически доводящая до слез. Шинье было тяжело, и это вызывало уже отчаяние, потому что в Рождество нельзя чувствовать грусть и тяжесть на душе, нельзя плакать. Нельзя – Шинья знал это лучше, чем кто-либо. Три дня до Рождества. Именно в тот день, когда Гурена отпустили с работы пораньше, и он хотел сходить куда-нибудь с Шиньей, тот как раз решил развеяться и пройтись по магазинам. Когда брюнет положил трубку, услышав виноватое: «Извини, сегодня никак», на душе остался неприятный осадок – словно необоснованная обида. Не виноваты ни Шинья, ни Гурен – виновато Рождество. Когда Шинья вернулся домой, Гурен встретил его на пороге со скрещенными на груди руками и обиженной мордашкой. Блондин неловко улыбнулся и поцеловал его в щеку, продемонстрировав тому два пакета. – Ну не обижайся. Скоро праздник, вот все и заняты. Я тебе подарок купил. – Вот поэтому я и не люблю Рождество. Гурен поджал губы. Шинья проронил неловкий смешок. – Я знал, что ты так скажешь. Посмотри на это с другой стороны – после праздников выходные, будет много свободного времени, и… – Боже, Шинья, да бред это все! – блондин растерянно смолк на полуслове, а Гурен сорвался. Ударил кулаком о стену и сорвался. – Никто ни черта не успеет, в Рождество все напьются, потом будут лежать в отключке еще пару-тройку дней, а затем начнется новая рабочая неделя – ничего не изменится, понимаешь? Ничего. Да следующего же числа уже будет обычный день! Ничего не меняется, Шинья. Из года в год ничего не меняется. Шинья поджал губы, потупив взгляд и сжимая в кулаке ручки пакетов, попробовал подать голос: – Но в ночь на Рождество… – Шинья, да не происходит чудес! – блондин вздрогнул, вскинул на него глаза. – А те, кто его ждут, получают только разочарование. Потому что часы бьют двенадцать, на улице гремят фейерверки, проходит десять минут, полчаса, час, два, хлопушки утихают, бенгальские огни догорают, посуда со столов убирается на кухню, праздничные костюмы складываются в шкаф, все ложатся спать и просыпаются на следующий день с головой, полной забот. Как и всегда. Шинья, чем больше веришь, тем сильнее разочаровываешься, тем обиднее становится. Гурен фыркает, смотрит в сторону и не видит, как на глаза Шиньи наворачиваются слезы. – А ради одной этой ночи люди так суетятся. Глупость какая. Ичиносе проходит мимо так и стоящего на пороге блондина, накидывает пальто, сухо бросает, что уходит на ночную смену, и закрывает за собой дверь. Пакеты падают на пол, а пальцы с силой сжимают ткань на уровне сердца. Шинья тяжело дышит ртом, а по щекам скатываются горячие слезы. По тыльной стороне ладони идут трещины, но Шинья словно не замечает. Больно. Больно. Больно. Как же больно. Шинья столько раз пытался переубедить Гурена – он не заставлял его любить Рождество, в конце концов, это личное дело каждого. Но он так хотел, чтобы Гурен поверил – хоть на секунду, самую капельку поверил в то, что чудеса есть, что волшебство возможно, что оно окружает нас повсюду. Поэтому было больно слышать сейчас эти слова. Так больно, как не было еще ни разу. Шинья чувствует, как на щеке что-то крошится, и когда отнимает ладони от лица, замечает оставшиеся на них частички фарфора телесного цвета. Голубые глаза широко раскрываются, блестят, а взгляд дрожит. Шинья проводит по щеке самыми кончиками пальцев и чувствует, что трещины появились и там, что они начинают крошиться, словно он превращается в хрупкую фарфоровую куклу, которая вот-вот разобьется на части. Внезапно Шинья вспоминает свой сон – теперь он помнит, что рядом с ним по аллее идет большой черный лев, и снег под его лапами проваливается, оседает, оставляя крупные следы лап. Шинья помнит, что у него был брат. Старший брат Курэто. Он помнит, что у него был своеобразный характер, но Курэто тоже любил Рождество, тоже верил в чудеса, хоть почти никому об этом не говорил. Он помнил, что в Курэто никто не верил. И однажды Курэто исчез. О нем никто не помнил, словно его никогда не существовало. О нем забыли все. Даже Шинья. В этот момент Шинье стало страшно. Он отшатнулся от собственного отражения в зеркале в прихожей, как от прокаженного, ударился спиной о стену, заплакал в голос, как ребенок, и съехал по ней вниз, обнимая колени. Шинья плакал, уткнувшись лицом в любимый красный шарф Гурена, и звал его по имени, словно боялся, что тот уже успел его забыть. Но Гурен не отзывался. С губ сорвался последний судорожный шепот: – Верь в чудо, Гурен. Всегда верь. Ведь если в чудо не верить, оно исчезнет. Когда Ичиносе вернулся домой, то обнаружил лишь записку поверх аккуратно сложенного красного шарфа, в которой Шинья писал, что его вызвали по работе на несколько дней, включая Рождество. – Ну зашибись, – констатировал брюнет, сминая бумагу в кулаке и вновь ощущая неясную обиду. Хотя теперь не были виноваты ни Шинья, ни Гурен, ни даже Рождество, которое он будет встречать один. Однако к празднику Гурен, на удивление, приготовился – прибрался дома, косо нарядил елку, очень старался повесить гирлянду на окно ровно и, провозившись с ней полчаса, оставил как есть – криво, приготовил какой-никакой праздничный стол и вытащил из шкафа свой костюм. Шинья за эти три дня даже не позвонил ни разу, и это было обидно, потому что он мог хотя бы его поздравить. В рождественскую ночь Ичиносе Гурен сидел перед накрытым столом в официальном костюме и тупо пялился в телевизор. До полуночи оставалось меньше получаса. Гурен пропускал мимо ушей официальные речи каких-то важных шишек, поздравления, пожелания счастливого Рождества и машинально переключал каналы, от которых уже начинало рябить в глазах. Выключив звук на очередной речи, Гурен откинул пульт в другой конец дивана и опустил голову, зарывшись пальцами в волосы. Такого отвратительного настроения на Рождество у него не было никогда. Гурен помнил прошлое Рождество – Шинья сидел на ковре у батареи, потому что ему было холодно, и всю ночь играл на гитаре, пел песни, которых он при отсутствии то памяти знал, на удивление, много. Тогда брюнет дал ему свой свитер и чашку горячего шоколада, а затем они благополучно пропустили бой курантов и вместе приготовили ужин в два часа ночи, открывая шампанское и смеясь. Это Рождество было немного нелепым, глупым, смешным, дурацким – да, именно таким, но все же лучшим в его жизни. Без Шиньи было хреново. Гурен откинул голову назад, упираясь затылком в спинку дивана, и закрыл лицо рукой. Выдохнул. – Хорошо, – прозвучал собственный голос в тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов. – Хорошо, Шинья, ты победил. Дожили. Еще не пил, а уже сам с собой разговаривает. Ичиносе Гурен, до чего докатился? – Я верю. Верю в чертово чудо. Слышишь? – Гурен раздвигает пальцы, смотрит сквозь них в потолок, сам не понимает, что несет и видит лишь образ расстроенных голубых глаз, полных слез, до которых блондина всегда доводил он. А ведь от него всего лишь требовалось единственный раз улыбнуться и попытаться поверить. Гурен понял это только сейчас. Но если он и попытается, не будет ли уже слишком поздно? – Ты не заставишь меня поверить в Санта Клауса, рождественских эльфов или оживающие по ночам игрушки. Я все равно буду говорить, что чудеса творим мы сами. Я, наверное, и дальше буду всегда портить тебе рождественское настроение, сбивать волшебную атмосферу, но я постараюсь – слышишь? – я изо всех сил постараюсь поверить в волшебство. Чудеса ведь бывают разными, да? Ответа не последовало, да и если бы это случилось, Гурен удивился бы куда больше. Он поворачивает голову и видит, что до двенадцати осталась одна минута. Переводит взгляд на экран телевизора, где на часах безмолвно двигается стрелка, отсчитывая секунды до наступления нового года. Гурен тоже считает – одними губами, почти машинально, а в душе селится отчаяние. Девять. Десять. Одиннадцать. Гурен закрывает глаза и едва слышно шепчет: – Шинья, ты – маленькое чудо. Я поверю в рождественское чудо. Поверю, если ты вернешься. Двенадцать. На улице слышны вопли, свист и поздравления – все вперемешку. В фиолетовых глазах отражаются огни фейерверков, заполнивших небо. Пуль тихо щелкает, и только начавшаяся рождественская программа обрывается. Огонек надежды, самый настоящий, живой, наконец, загоревшийся в глазах брюнета, гаснет, и тот тянет бутылку шампанского к себе. Пробка вылетает с глухим хлопком. Бокал наполняется золотистой жидкостью. Гурен подносит бокал к глазам, наблюдая за пузырьками воздуха, струящимися вверх. Конечно, глупо было ожидать, что он появится здесь и сейчас по щелчку его пальцев. Это ведь невозможно. Он сейчас в нескольких сотнях километрах от него. Но ведь Шинья всегда хотел от него именно этого, разве нет? Когда раздался звонок в дверь, Гурен чуть не подавился шампанским. Чертыхаясь сквозь зубы, с ясным желанием бесплатно разукрасить пьяную физиономию тому, кто перепутал квартиру, подъезд, дом или город, Гурен распахнул дверь и замер. На пороге стоял Шинья – слегка взъерошенный, широко улыбающийся, с блестящими глазами, снежинками на ресницах и связкой мандаринов в руке. От тихого родного голоса что-то теплое и знакомое отозвалось в душе. – С Рождеством, Гурен. Шинья больше не успел сказать ничего – Гурен обнял прямо с порога, крепко прижимая его к себе, положив ладонь на затылок и что-то шепча. Ичиносе был рад, что Шинья сейчас не мог чувствовать его сердцебиения – тяжелого, быстрого, что не видел его глаз – блестящих от слез и облегчения. Шинья здесь – значит, все хорошо. Гурен отстраняется, смотрит в сторону и приглаживает волосы – так, как Шинье не нравится. – Верю. Во что угодно верю. Только не заставляй меня больше отмечать этот чертов праздник в одиночестве. Шинья смеется, слегка подтягивается на носочки и ворошит его волосы, портит прическу, потому что ему нравится лирический беспорядок на темных волосах. А затем легко целует его в губы и лукаво улыбается. – Конечно. Главное – верь.