Умирающий город

Сердце бьётся в тощие арки рёбер, со сжатых треснувших губ рвётся тихий задушенный хрип, мелкие камешки от разбитой мощеной дороги и россыпь стекла разрывают кожу на босой ноге, царапают протез. Я бегу, не оглядываясь, но знаю, что капли крови оставляют на дороге жутковатую цепочку алых следов. Полуразрушенное здание с главной площади уже показывалось из-за кривых стен здешних домов. Дорога, вымощенная неровными каменными плитами, которые уже успели потрескаться и покрыться тёмным полотном грязи и пыли, изгибалась петлей, сворачивая за угол. Рык машин, эхом пролетевший над улицами становился громче и отчётливей, как рычание голодных хищников. Быстро запрыгиваю на каменную изгородь, оскальзываясь на треснувших булыжниках, и, стараясь не упасть и предусмотрительно раскинув руки для равновесия, иду к полуразрушенной обваленной стене. Сверху было видно, как толпа стремительно прорывается к площади по узким улочкам, обезумев и сметая все на своём пути, как глубокое, безнадёжное море. Море людей, опьянённых надеждой и отравленных бедой. Чтобы не быть задавленной этой массой, мне приходится перепрыгивать с крыши на крышу. Дома стоят тут очень близко, трусливо прижимаясь друг к другу хлипкими, пошатывающимися стенками. Этим домам было очень много лет. Стены, грубо сколоченные из деревянных досок, потемнели от времени, обветшали и облокачивались на соседние дома, чтобы не рухнуть на землю, рассыпавшись пылью и полусгнившим деревом, не выдержав частых землетрясений. Холодный, вялый ветер дышал сквозь щели, принося с собой лишь пепел и грязь, выдёргивая из стен солому, которой затыкали особо крупные дырки, забивал горло пылью. Заплетающиеся ноги бросают в прыжок, под ладонями со скрежетом расползаются ржавые листы железа, которыми покрывали крыши, от быстрых скачков и от высоты кружится голова, серое туманное небо делает кувырки, а в горле застывает плотный ком. Я цепляюсь за прорехи в стенах, оскальзываясь, железные листы с грохотом выскальзывают из-под ладоней, крыши дрожат, грозясь скинуть в кипящую безумием улицу. Дома все высокие, поэтому я стараюсь не смотреть вниз, слепо надеясь на устойчивость крыш и на собственный малый вес, хотя перед глазами плывёт, а потные ладони всё больше скользят по бурому от многолетней ржавчины, железу. До земли около шести или даже семи метров, если я оступлюсь, то толпа сметёт меня, как соринку, приставшую на бегу. Я бы и сама давно бы уже слегла под колёса проклятых машин или бросилась голодной толпе под ноги, если бы не старшая слепая сестра, которая и удерживала меня здесь. Ради неё действительно стоит жить, потому что она не сможет без меня. Здесь вопрос жизни и смерти, здесь отчаянная борьба за существование, здесь могут убить кого угодно, чтобы сохранить жизнь себе, особенно если дело касается машин. Они приезжают один раз в неделю, и я никогда не смогу поручаться, что вернусь домой живой в этот чёртов день. День ужаса и надежды, народного безумия, когда к нужному времени люди врываются на площадь, где их ждут машины, управляемые роботами. В машинах — полотняные мешки, наполненные продуктами, которые отсылают нам капиталисты, живущие в большом городе, далеко за горизонтом и правящие всей нашей страной. На улицах их Города бродят роботы — металлические звери с бездумными, жестокими глазами. Их используют для выполнения работ и охраны, перевозки различных грузов, они управляют машинами, они убираются, ходят по улицам, охотятся в лесах, но они не живые и никогда ими не станут. Равнодушные и бесстрастные железяки, не чувствующие ровно ничего и покорно исполняющие волю капиталистов. Мёртвые души, собранные из кусков металла и обрывок проводков. Каждый раз, когда я смотрю в их безразличное лицо и вижу чёрные стеклянные глаза, я вспоминаю тот день, когда обезумевшие механизмы с производства истребили половину нашего населения. Капиталисты говорили, что это сбой в системе. Некоторые им верили, но только не я, ведь они могли говорить что угодно — это почти никогда не являлось правдой. Я знаю, что они хотели убить нас, воспользовавшись роботами, как прикрытием. И я никогда не прощу им смерть родителей, брата и слепоту сестры. Когда-то давно капиталисты согласились высылать нам машины с продуктами, чтобы поддерживать численность населения. Их должно быть четырнадцать. Четырнадцать больших машин, наполненных мешками с самыми необходимыми продуктами, которые, при должном расходе должны служить источником питания на ближайшую неделю и фляги чистой, прозрачной воды, которой у нас тут не было. Разве что мутная жидкость, плескавшаяся в лужах и выпадавшая с дождями, не пригодная для питья. Эти мешки с едой были нашей последней надеждой, от них зависела наша жизнь. Мы умирали от голода, в то время, как правительство сократило количество машин до шести и вместо еды бросали в мешки очистки и обрезки — всё то, что должно идти в подкормку собакам, всё, что оставалось после трапезы капиталистов. Иным доставались крысы, другие мелкие зверьки, убитые роботами, или тощие, полусгнившие кролики. В треснувшие фляги наливали неочищенную воду с горьким металлическим привкусом. Но даже за это идёт отчаянная борьба, даже за это убивают. Вздыхаю и, примерившись, прыгаю на забор, находящийся от края крыши всего в метре, слыша хруст резко распрямившихся костей и слепо цепляясь на обветшалые доски. Они покачиваются, но выдерживают меня. Поцарапанный металл протеза на левой ноге стучит по дереву, я оглядываюсь на толпу, свесившись вниз — море людей ещё далеко, но мне надо поспешить. Свешиваюсь вниз и осторожно перелезаю на ту сторону, до боли сжимая вспотевшие пальцы на трещинах досок, молясь всем богам, чтобы хрупкое сооружение не рухнуло. Наверное, меня услышали, потому что я с облегчением отпустила доски треклятого забора, приземлившись на землю со стуком протеза и привычной болью от вспоротой стеклом кожи. Толпа была уже близко, гул её нарастал, а на площади пока было пусто. Я понимала, что теряю драгоценные минуты, а потом может быть уже поздно, поэтому ринулась вперёд, прямо к одной из машин с гостеприимно распахнутыми дверями в кузов, полный мешков. Робот сфокусировал на мне внимательный взгляд, ещё издалека наблюдая за моим бегом, сопровождающимся равномерным стуком. Подбегаю к машине, протягивая руки и стараясь не смотреть в морду бездушной твари, потому что от этих методичных движений, неподвижных, стеклянных глаз и негромкого скрежета становится не по себе и перед глазами кадрами из фильмов ужаса встают события их нападения. С негромким скрипом робот достаёт из машины мешок и передаёт его мне. Выдёргиваю его из металлических тисков прежде, чем робот сам разжимает свои пальцы, вслушиваясь в нарастающий гул. На площадь врываются люди. Я бегу, задыхаясь под тяжестью мешка, собирая последние силы и приглядываясь, на что бы запрыгнуть, чтобы оттуда влезть на крыши. Я могу влезть по тому же забору, но мешок будет мешать мне, поэтому я в растерянности оглядываю площадь, вжавшись в стену. Толпа уже хлынула на площадь, заполнив её, как безумное море, особенно глубокое и безнадёжное возле машин. Его смертоносные волны отхлынут, оставляя после себя трупы на земле, пустые машины и роботов, невозмутимо провожающих людей взглядом безразличных глаз из осколков стекла. Убитых они позже соберут и оставят, распихав по мешкам с едой, которые выдадут на следующей неделе. Примечаю несколько деревянных ящиков возле дома и пытаюсь понять, смогу ли я запрыгнуть на крышу с мешком в руках и протезом на ноге. Но у меня нет времени для раздумий, поэтому я бегу к ним, прижимая драгоценный мешок к груди и тяжело, хрипло дыша. Побег по крышам не прошёл для меня бесследно, а мне ведь предстоит ещё и возвращаться обратно, надеясь на крепость этих сооружений, поэтому я собираюсь с остатками сил и обещаю себе, что найду удобное и крепкое местечко наверху, и, наверное, всё же передохну. Я бегу, задыхаясь и даже не оглядываясь по сторонам. Мне чудится топот погони, которая стремится отобрать у меня мой мешок, поэтому я буквально перелетаю через рухнувшего мне под ноги парня, пытаясь запрыгнуть на ящики. Парень хрипит, пытаясь встать, но я даже не хочу приглядываться, что торчит у него из плеча и к месиву крови на дороге, поэтому взбираюсь на деревянное сооружение, чувствую слабую надежду… — Отдай мешок, тварь! .. — орёт грубый мужской голос, и я чувствую, как мою нелёгкую ношу пытаются выхватить из рук. Я визжу, пытаясь достать вора протезом и стукнуть по виску, но в итоге лишь обрушиваюсь на землю, слетев с ящиков, чувствуя резкую боль в позвоночнике и судорожно вдыхая отравленный воздух. Пытаюсь встать, преодолевая головокружение и тошноту… и едва не падаю обратно. Металлический протез застрял между камнями, не давая возможности убежать. Притягиваю мешок к себе, скорчившись на земле и чувствуя во рту сладкий вкус крови, не поднимаю глаз. Пытаюсь осторожно вынуть протез из каменного плена, не поцарапав металл. Но пальцы скользят по дешёвой, дырявой ткани, мешок выхватывают из рук, я чувствую острый холод лезвия ножа на запястье… — Драки во время раздачи запрещены. Драки во время раздачи запрещены, — хрипит металлический голос, и я чувствую, как хватка на мешке разжимается и слышится шум падающего тела. Открываю глаза и вижу робота с острыми лезвиями на лапках. — Драка во время раздачи запрещена, — ещё раз, для большей утвердительности, наверное, внушает он мёртвому мужику и отъезжает, негромко скрипя железками. Я выдергиваю протез из камней, сотрясаемая дрожью и в смертельном страхе взлетаю на коробки, даже не чувствуя боли в изрезанном мужиком запястье. Роботы, блюстители порядка, запрещающие драки и убивающие тех, кто осмелится нарушить их правила, убивающие людей, которые в смертельном ужасе и в отчаянной надежде теряют голову и чувство сострадания, раскладывающие мёртвых в мешки с едой. Мёртвые, бездушные машины, специально ввязывающиеся в драки и считающие умерших людей пищей для живых. Запрыгиваю на крышу и повисаю так, уцепившись одной рукой за железные листы, другой прижимая к себе мешок, и дрыгая ногой в воздухе. Кровь льётся из разрезанного запястья, пальцы скользят, а тяжесть мешка неумолимо тянет вниз. Я пытаюсь закинуть драгоценную ношу наверх, упираясь лбом в мешковину и помогая больной руке. Снова молюсь, чтобы крыша не рухнула под тяжестью мешка и запрыгиваю наверх. Со стоном падаю на железные листы и чувствую, как они скрипят и дрожат под моей тяжестью. Подношу руку к глазам, заслоняя ею мутное серое небо, и сажусь, на ходу разрывая трещащую ткань одежды и обматывая куском грязного полотнища руку, чтобы остановить кровотечение. Машины уже пусты. Роботы подбирают тела людей и сваливают их в кучу, последние люди, которым ничего не досталось, убегают с площади. Я отворачиваюсь. Не добывшие еды уже мертвы, дни тех, кто не успел и не победил сочтены. Со вздохом притягиваю к себе свой мешок и дёргаю завязки, заглядывая внутрь. Две фляги воды, мешок костей с сырым мясом, две крысы, кролик и три мыши-полёвки. Нам нужно прожить на это ровно неделю до следующей раздачи. Если бы я могла, я бы брала несколько мешков, но я не унесла бы всё. Если бы моя сестра могла видеть, то она… Смаргиваю слёзы, запрокидывая голову к небу и обратно завязывая мешок. Я слишком устала и если я полежу, отдыхая, ничего не случится. Небо серое, заслонённое туманом. Я никогда не помнила его светло-голубым, я никогда не слышала пения птиц и не видела солнца. Когда-то давно ходили легенды, что мы живём на спине огромного зверя. Он потерял покой и ушёл из излюбленного места, скитаясь по земле и не находя для себя места. Отсюда невозможно сбежать — ушедшие не возвращались, растворялись в тумане и, вероятно погибали. И сюда не вело дорог. Я ещё далеко в детстве поняла, где я живу. В Умирающем городе. Городе, который забыт и обречён, погребён в тумане и прогнил насквозь, которому грозит смерть.