Черта

      Никто из взрослых не имеет права находиться в Неверленде.       Нет, нет, и нет, пусть даже и не упрашивают!       Остров Неверленд полон загадок и чудес, на нем живут русалки и индейцы, и потерянные мальчишки, и пираты… Там есть целые плантации пальм с бананами и манговых деревьев, но это все ерунда. Самое крутое — это дерево, на котором растут клубничные пирожные, и еще то, с плодами из сливочных помадок, которое растет рядом с водопадом из молочного шоколада. В Неверленд, конечно, можно попасть, но только если ты мальчишка не старше четырнадцати, а еще — если ты терпеть не можешь взрослых и сам намерен никогда не взрослеть. Но самое главное — ты должен уметь летать. Если ты найдешь пыльцу фей и сможешь подняться в воздух, тогда тебе прямая дорога в Неверленд, ориентируйся на вторую звезду справа и прямо до самого утра! На острове тебя примут, как лучшего друга, накормят помадкой с шоколадом и посвятят в потерянные мальчишки.       Да, Неверленд — это не просто остров, это рай и мечта! Поэтому его и нужно защищать от всяких мерзких взрослых, желающих протянуть свои липкие вонючие лапы и заграбастать себе все самое лучшее. И поэтому Неверленд отделен от остального мира меловой полосой толщиной в два дюйма. Мел белый, крошащийся и пачкающий руки, его так приятно сжимать в пальцах и чертить, чертить свою неприкосновенную границу…       Меня зовут Питер, и я хозяин Неверленда.       Тебя зовут Малкольм, тупая ты башка, и единственное, над чем ты хозяйничаешь — это твоя зубная щетка.       Я трясу головой, чтобы противный голос вывалился. Не могу понять, как он все время попадает обратно? Бывает, я целыми днями только и делаю, что сижу в углу комнаты и трясу башкой, а под вечер, когда перед глазами уже все плывет, и так мерзко, что даже тошнит, я слышу, как он продолжает хрипло хихикать. Отвратительно, грубо и по-взрослому.       Черта с два ты от меня избавишься, щенок. Мы — одно целое.       Доктор Хоппер как-то спросил у меня, как давно появился этот голос, а я не смог вспомнить. Он точно уже был, когда я нашел Неверленд, и когда решил населить его потерянными мальчишками. И он точно был рядом, когда мы отправили первого мальчишку в его самостоятельный полет. Голос тогда очень весело хохотал. Но он же не мог жить во мне все время, верно?       Голос мне не нравится. Не только потому, что он очень грубый и невоспитанный, и заставлял меня отправлять мальчиков в полеты, хотя они явно не были к ним готовы. Он еще очень низкий, и хриплый, как у взрослого. А взрослые — это настоящие чудовища! Огромные, волосатые и потные. У них лица всегда в мелкую складку…        Это называется «морщины», недоумок…       … а еще у них растут волосы даже на лице, но не такие мягкие, как на голове, а короткие, жесткие и колючие…        … ты хотел сказать «щетина»? ..       И пахнет от них очень противно — чем-то кислым, и одновременно горьким, и едким…       … думаю, ты имел в виду «алкоголь» — лучшего друга любого взрослого. Как ты можешь называть себя хозяином Неверленда, если у тебя мозгов меньше, чем у мартышки?       Я вцепляюсь пальцами в свои волосы и начинаю выдирать один клок за другим, чтобы добраться до гадкого голоса, который оскорбляет меня и смеется надо мной… Но под волосами, под тонкой прослойкой бледной кожицы голос надежно охраняет крепкая кость черепушки. Она прочная и гулкая, как кокосовый орех. Ух, я бы многое отдал, чтобы схватить ее и расколоть о камень! Вот тогда бы я похохотал, глядя, как вместе с соком вытекает голос — слабый и беспомощный.       Из твоей-то черепушки и сока не вытечет — она пуста, как кошелек нищенки!       Я хватаюсь за волосы, что растут на висках, и изо всей силы тяну их в разные стороны: посмотрим, кто будет смеяться, когда я разорву лицо пополам и вытащу его наружу. Сейчас-то он смелый — спрятался во мне и говорит всякое, трусливый паразит! Но вот я его вытащу, и тогда-то… Тогда я схвачу его тонкую цыплячью шейку и буду держать, пока не хрустнет! Или отправлю в полет, как он отправлял неготовых мальчишек.        Как бы ты ручки не сломал, герой.       Голос становится сердитым, переползает из черепушки вниз. Он тянется за глазами, и все вокруг словно застилает черной пеленой, а в пустой покинутой голове глухо бьет набатом. Он спускается ниже, проскальзывает по горлу, шутки ради сжав его так, что мне не хватает дыхания.       Вот так хочешь меня схватить, да, мальчишка?       Я мечусь, хватаю руками воздух, царапаю надежно защищающее его горло. Если мне удастся вонзить ногти достаточно глубоко, то внутрь пройдет немного воздуха, и может, если мне повезет, я смогу уцепиться за краешек голоса и вытянуть оттуда. Но уже поздно — голос провалился в грудь и беснуется там, веселится, скачет и бьется в ребра, как буйнопомешанный.       Ты знаешь, как они выглядят — буйные? Твой сосед из таких. Все пытался выбраться из палаты, скреб пальцами проход в земле, пока не стер себе руку до самого запястья. Он думает, что его хотят обглодать крокодилы, только знаешь что? Они уже это сделали. А тот, другой? Что шьет шляпы одну за одной и все пальцы истыкал себе иголкой? Он, говорят, бросался на хозяйкину матушку, хотел ей сердце вырвать. Вот они — буйнопомешанные. Ты, кстати, такой же…       Голос мечется в груди, словно дразнится…       Давай, тебе нужно только вонзиться поглубже и раздвинуть ребра — и вот он я!       Звучит просто, да кожа слишком уж толстая. Пальцами не пробить. Было бы у меня что-то острое, может, кинжал, или крюк…Тогда бы помогло. А пальцами… Пальцами долго. И больно.       Хватит.       В голосе слышится мольба, и я, полный торжественной радости, лишь удесятеряю усилия. Пальцы мои скользят по чему-то липкому и горячему, в голове гремит все громче и больнее, а пелена перед глазами плотная, как саван, но сейчас не время останавливаться, осталось чуть-чуть…        Хватит, пожалуйста!       Ага, сдаешься!       Странно только, что голос стал таким тонким, и пронзительным, и полным плача, как будто совсем…       Девчоночьим. — Хватит, Питер, прекрати!       Пелена вдруг рассеивается, перед глазами становится светло и ясно, а голос прячется в угол черепушки, но продолжает наблюдать оттуда. Он злорадствует, глядя, как я сижу, скорчившись, в углу своей палаты. Пол вокруг усыпан моими волосами и окрашен алыми каплями, пальцы и глупая рубашка — все в крови, а за запястья меня хватают тонкие нежные пальчики Дорогуши Венди. Но я почти не замечаю ее: все, о чем я могу думать, все, что занимает мою голову, сдвинув в сторону даже голос, — это то, что Венди находится в Неверленде. — Черта! — кричу я, надрывая глотку, и Дорогуша, отпустив меня, торопливо выскакивает за меловую линию.       Венди-Дорогуша очень хорошая. Она умная, и добрая, и никогда не смеется над Неверлендом и его границами из мела. Она их уважает. У Венди-Дорогуши большие испуганные глаза, и мягкие светлые волосы аккуратно убраны под форменную шапочку медсестры. Она всегда зашивает мои рубашки, хотя ей за это достается. И иногда читает мне на ночь, но очень редко.       И она единственная может приструнить голос.       Выпроводи ее! Скажи этой мелкой сучке, чтобы убиралась вон!       Голос не любит Венди. Впрочем, он не любит и сестру Мэри-Маргарет, хотя она тоже очень хорошая и приносит цветы, и сестру Белл, и приходящих монахинь. Хозяйку Реджину Миллс он тоже не любит, но тут Питер с ним солидарен…       Им нельзя доверять, этим мерзким шлюхам! Они строят тебе глазки, кажутся милыми и сладкими, а потом ты и глазом не успеешь моргнуть, как они сунут тебе в руки пищащую красную личинку — на вот, мол, воспитывай! Прогони ее!       Я не прогоняю. Мне нравится, что голос так бесится в присутствии Венди, а мне рядом с ней спокойнее. — Это опять случилось? — Венди говорит тихо, почти шепотом, чтобы никто из персонала не мог бы услышать наш разговор. — Голос опять досаждает тебе?       Я киваю, потому что мне все еще больно говорить — горло у меня исцарапано и пережато, и слова не хотят из него выходить. — Если бы ты позволил мне, всего на секунду… — Венди прикусывает хорошенькую бледную губку и отводит глаза. — Я могла бы… я бы заскочила за линию, помогла тебе и тут же ушла бы.       Я мотаю головой. Венди нельзя в Неверленд. Она почти взрослая, да к тому же еще и девчонка! В Неверленде таким не место. И пусть я и хозяин острова, нарушать правила ради девчонки я не согласен.       Правильно-правильно, пусть прочь идет!       Дорогуша Венди печально вздыхает и теребит край своего линялого фартука. — Ну, а он? — вдруг спрашивает она, указывая в угол напротив. — Его ты впустишь?       Я почти забыл о том, что со мной в палате кто-то есть. Мой сосед — не тот, который стер себе руку, другой, — самый незаметный в мире человек. Он словно тень, лежит на своей койке день и ночь и только пялится в потолок да шевелит губами. Он не реагирует, когда голос в моей голове берет верх, или когда я веду беседы с потерянными мальчиками, которые так и не долетели до Неверленда. Из всех населяющих лечебницу безумцев он кажется мне самым безумным. Потому что если ты не кричишь, не царапаешь грудь, не пытаешься выгнать свое безумие всеми возможными способами, значит, ты примирился с ним. Значит, оно засело в тебе так глубоко, что и ножом не выковырнешь.       Но он, пожалуй, может войти.       Я киваю.       Венди подходит к его койке и что-то тихонько говорит. Мой сосед сначала словно не замечает ее, а потом переводит на Дорогушу свои белесые глаза и улыбается. Он выслушивает ее просьбу с той же апатией на лице, с которой пялится в потолок, но потом пожимает плечами и встает.       Он ниже, чем я думал. И куда худее. Наверное, он ниже меня на целую голову, если я не буду сидеть скрючившись, как креветка. Он забирает из рук у Венди бинты и антисептик, величественно пересекает черту Неверленда и подходит ко мне. Одним быстрым движением ноги сметает в сторону усыпавшие пол волоски, присаживается рядом, и начинает работу.       Антисептик жжется, как укусы пчел, и бинты сухие, шершавые и противные, как старушечьи руки, но они забирают в себя кровь, а вместе с ней, как мне кажется — немного от голоса. — Она спрашивала, — вдруг говорит мой сосед тихим, пыльным голосом, — не нужен ли тебе укол.       Я мотаю головой. — Голос ушел, — хриплю я, надрывая оцарапанное горло. — Я в порядке.       Я все еще здесь, дубина. — Она за тебя беспокоится.       Я поднимаю глаза на Венди. Она кусает губы, сминает в кулаках серую безликую ткань платья и взволнованно переступает с ноги на ногу, стараясь уследить за каждым движением моего соседа, чтобы он не навредил мне чем ненароком. Носки ее потертых ботинок то и дело грозят переступить черту Неверленда — так близко она подошла к границе.       Беспокоится. — Она за всех беспокоится, — говорю я. — Она медсестра.       Мой сосед хмыкает тоненько и качает головой, очевидно, выражая, какой же я дурачок. — К тебе она относится особенно.       Он вдруг наклоняется близко-близко, так, что я могу разглядеть в его белесых глазах зеленые крапинки. Красивый цвет, насыщенный, глубокий. Такой бы подошел хозяину Неверленда. — Мне кажется, — шепчет мне сосед, — она может быть твоей истинной любовью. Разве ты не видишь, что рядом с ней становишься почти нормальным? И голос замолкает…       Он, конечно, безумен, но и я тоже. На мгновение мне становится тепло, словно я сижу у печки, а потом, в тот же миг — холодно, как будто меня заморозили. Мне весело, и страшно, и больно, и щекотно… Голос в черепушке съежился от страха и дрожит. Нет. Нет-нет-нет!       Теперь мне смешно, и я смеюсь. Венди-Дорогуша смотрит на меня встревожено и печально, уголки ее красивых губ скорбно опущены, а я не могу остановиться и прекратить этот звонкий, болезненный смех, который словно лимонным соком обливает мое несчастное горло. — Ничего, — улыбается мне сосед, — ничего, что ты мне не веришь. Скоро Спасительница доберется сюда, и вернет вам всем память, и ты все-все вспомнишь. И тогда скажешь мне спасибо.       Мой сумасшедший сосед — он еще года три сможет спокойно заходить за черту — поднимается и уходит к своей койке, на ходу бросив Дорогуше Венди, что со мной все в порядке. Он укладывается, смотрит в потолок и шевелит губами, и мне кажется, что он пересказывает старые сказки, только так, что я таких версий никогда и не слышал…       Венди все еще стоит у черты, и рука ее то и дело дергается, словно хочет подняться и дотронуться до меня, погладить по кровавым залысинам, залечить больную грудь… Не позволяй ей, гони прочь!       Я отворачиваюсь к стене и делаю вид, что засыпаю, до тех пор, пока не слышу ее удаляющиеся шаги.       Я стараюсь не думать об этом слишком долго, чтобы голос не успел все разузнать, но про себя я уже давно все решил.       На следующий день я стираю старую границу Неверленда и рисую новую — чуть ближе к моему углу.