Необратимость

Все знают, что Тодд немного помешался. На Тиме Дрейке, в сущности, сложно не помешаться, беда лишь в том, что Джейсон из тех, кто, зарабатывая обсессию, начинает гнить с головы. Одержимость любого способна довести до точки, в которой кто-то должен взять уже в руки старый добрый девятый калибр и отстрелить бешеную собаку, но Дрейк – это что-то другое, особое. Не столько повод жить, сколько тот, об кого хочется стереть костяшки до самого мяса. За углом переговариваются проститутки. Фонари плещут леденцовый свет прямо в жидкую грязь. В неосвещенной нише между контейнерами и чьим-то древним потрепанным Доджем, с которого местные оборванцы уже успели снять передние колеса, Тим сгибается пополам, пытаясь выкашлять горечь из горла, но Джейсон грубо тянет его за волосы, вынуждая выпрямиться, и вжимает в стену. Тим запрокидывает голову, бестолково ведет руками по его лодыжкам, пытаясь вывернуться, оттолкнуть, но получает несильный пинок под ребра. Дождь колотит в плечи и грудь, уличная грязь, стекая в водосток, пропитывает джинсы, колени разъезжались бы в ней, не удерживай Тодд его за волосы. Самого Джейсона колотит дрожью с ног до головы, в голове грохочет колокол, бьют барабаны. Он смотрит в запрокинутое бескровное лицо, и в груди трещит костром смесь из каленой ненависти и чудовищной обсессивной нежности, от которых невыносимо хочется то ли пристрелить его, то ли вытрахать, то ли разбить об него кулаки. Чувство глухое к доводам разума. Слепое, как сама Фемида. Рот полон вязкой слюны, голова – густого тумана, зато на лице Дрейка ни следа прежнего невыносимого самодовольства и, кажется, вообще ничего человеческого. Зажмурившись, Тим со свистом вдыхает сквозь сжатые зубы. Дышит часто-часто, будто пытаясь на полную использовать жалкие секунды между двумя приступами удушья. Джейсон почти мягко сдавливает влажной ладонью его горло, потом, очертив пальцами адамово яблоко, сжимает челюсть, вынуждая открыть рот. Тим сглатывает, подчиняясь. Джейсон ведет головкой члена по побелевшим губам. И сгребая волосы в кулак, давит на затылок, вынуждая взять в рот до основания. * Для того чтобы свихнуться, не понадобилось ни долгого времени, ни веских причин. Оказалось, что нужен всего лишь повод, небольшой толчок, один короткий шаг в сторону. Подорванная связь с реальностью, легкая клаустрофобия, немного старого доброго чувства неотрывного взгляда в спину. И все. Адская кухня – паршивое место, но кто-то должен работать даже здесь. Они не справляются, о чем речь, копы в этом районе поколениями не справляются с самых шестидесятых, но они делают все, что могут. Эти подворотни без потерь пережили времена криминальных гениев и преступных синдикатов, а сейчас здесь редко появляются свои Джокеры или Риддлеры. Зато в достатке уличных банд – их больше, чем пару веков назад было чумных крыс, и всех не переловишь. Многоголовая гидра уличного хулиганства, в сущности, стала за эти годы роднее, чем могла бы быть собственная жена. Справедливость – это семейный бизнес. По крайней мере, до недавнего времени так и было. У Дрейка наверняка останется ссадина на щеке от того, как Джейсон вжимает его лицом в кирпичную кладку, пока грубо растягивает, зубами впиваясь в шею, плечо под белой футболкой. Останутся следы от того, как он зализывает следы укусов, а потом кусает снова. Уже к утру это будут черные синяки, которые чертовски сложно скрыть, потому что жалеть или беречь любовника он даже не собирается. Тим всхлипывает, прогибается в спине, бестолково шарит ладонями по кирпичам, но не пытается вырваться – Джейсон держит крепко. Смазка в одноразовой упаковке холодит пальцы, Тим горячий, до одури узкий, в другой ситуации его хотелось бы готовить медленно и неспешно, заботливо и внимательно, но такого у них, возможно, никогда не будет. Когда Джейсон приставляет головку ко входу, одновременно неспешно и нервно ведет ею между ягодиц, он сжимается, едва слышно всхлипывает, но выгибается все равно. Тодд отстраненно, почти холодно радуется, что не видит его лица. Если бы на нем оставался хоть след этого тошнотворного высокомерия, этой холодной насмешки, от которой сводило зубы, Джейсон, возможно, просто разбил бы это бесконечно красивое лицо о чертовы кирпичи. Для того чтобы свихнуться, в сущности, не понадобилось так уж много времени. Пара месяцев, если точнее. Апрель, это был апрель – Джейсон столько раз до боли в глазах разглядывал копии документов из риэлтерского агентства, что мог бы воспроизвести их по памяти в любое время дня и ночи. Договор между «Уоллесом и Бейкером» и Тимоти Джексоном Дрейком был заключен двадцать четвертого апреля. Крошечная студия в многоквартирном доме на углу 34-ой – будто на границе между Адской кухней и всем остальным миром. Адская кухня была довольно паршивым местом, но кто-то должен был жить и работать даже здесь. Джейсон работал. А Дрейк делал все, чтобы пустить его работу под откос. Он был хуже, чем все местные ублюдки вместе взятые, потому что был в сотни раз умнее и едва ли собирался это скрывать. Дурак может устроить взрыв. Одного умного человека достаточно, чтобы развязать гребаную вооруженную войну. Дрейк хрипит и бесполезно царапает ногтями кирпичную кладку, наверняка обламывая ногти до самого мяса. Джейсон склоняется, обхватывая ладонью основание его члена, и вколачиваясь в одном яростном, слитном темпе, нисколько не заботясь о том, что у ненавистного партнера явно давно никого не было, не думая о том, что ему может быть больно. Это вопрос расстановки приоритетов. У Тима разъезжаются в грязи ноги, его приходится придерживать, перехватив поперек живота, и проще было бы поставить на колени в ту же грязь, в которую его так хотелось бы втоптать. Джейсон рычит сквозь зубы, быстро скользя ладонью по всей длине, Дрейк протяжно стонет, и не разобрать, от удовольствия или от боли. У него дрожат ноги. Дрожат руки. Его всего колотит с ног до головы, и это чувствуется. Но стоит Джейсону на мгновение замедлиться, он сам отчаянно подается назад, отдаваясь, подставляясь, насаживаясь, и этот простой, пошлый, чудовищно откровенный жест вышибает из головы мысли, вышибает из тела душу. Кончая, он снова прикусывает гладкое, острое плечо. Эта острота, эта едва уловимая нескладность тоже цепляет, не позволяя отвести глаз. Тим выглядит так, будто не изжил в себе мальчишку до конца, будто ему едва восемнадцать, на красивом лице ни единой печати возраста, зато высокомерия хватит на четверых. По правде сказать, Джейсон думает, что это ненависть – та, от которой запекается нёбо, но даже она не позволяет лгать себе, говоря, что не одержим. Тим кончает ему на ладонь с едва слышным всхлипом и валится на колени в грязь, стоит только его отпустить. Его колотит, белая футболка промокла насквозь, поперек сгорбленной спины мучительно хочется ударить плетьми. Джейсон глубоко дышит сквозь сжатые зубы, пытается трясущимися руками застегнуть брюки, опускает голову, и когда поднимает снова – Дрейка уже нет. Только где-то наверху дребезжит пожарная лестница. Как всегда. * Все знают, что Тим Дрейк немного одержим. Так говорили даже его многочисленные сообщники, которых Джейсон отлавливал по одному и обещал немного старой доброй помощи, поддержки и программы защиты свидетелей за информацию. Информации было предостаточно, но толку от нее никакого. Поймать его за руку не удавалось, и хотя он верил, что все только начинается, что рано или поздно удастся поймать каждого, Дрейк с самого начала вел себя так, будто он всей Нью-Йоркской полиции не по зубам. И оправдывал эту дешевую позу, как театральное амплуа, с таким блеском, что ему кто-то должен был вручить за это статуэтку. А потом проломить этой статуэткой череп. Допрашивают его другие. Всегда другие, потому что формально Джейсон не имеет к его делу никакого отношения, он простой патрульный, немного слишком мелкая сошка для личной вендетты такого масштаба, как на его вкус. По крайней мере, если Тимоти Дрейку не известны до конца подводные камни и некоторые личные мотивы. Джейсон старается верить в лучшее, потому что никаких альтернатив этой вере у него нет. Он наблюдает сквозь стеклянную перегородку за тем, как Дрейк сидит спиной к нему – красная рубашка, высокий воротник удачно скрывает следы укусов между шеей и плечом, нога на ногу, спокойная, расслабленная поза. Он слышал записи допросов пару раз. Он точно знает, как Дрейк говорит, когда не умоляет то ли отпустить его, то ли поставить на колени и позволить взять в рот – очень коротко и точно, лениво и спокойно, так, что любой посчитал бы его приятным собеседником. За плечами у него частная школа в Эл-Эй и Калифорнийский университет, степень по математике, работа на Майкрософт и Ай-Би-Эм – видит бог, с ним должно быть интересно поговорить. Беда только в том, что Джейсон с ним не разговаривает. Он ловит его – он попадается ему – в слепых зонах дорожных камер и подумывает написать книгу о психологии одержимости. О том, как она выжигает до самого мяса. Краем глаза он отмечает, как Дрейк откидывается на спинку жесткого стула и смеется. Он что-то говорит, но вполоборота читать по губам не выходит, зато Джейсон в очередной раз отмечает короткие, точные, безупречные жесты, которыми он сопровождает свои слова. В нем чувствуется слишком жесткая выучка, слишком хорошее воспитание в духе старой Орлеанской школы для того, чтобы верить самому себе, вспоминая последние ночи в патрулях. Реальность перечеркнута крест-накрест, когнитивный диссонанс расплавляет мозги. Джейсон потирает висок ладонью и старается больше не смотреть в его сторону, сосредоточившись на отчетах. С работой справляется неожиданно быстро – ярость подстегивает сильнее, чем хотелось бы. Вечером по дороге домой он берет пару бутылок пива, трешовое порно в видео-прокате и еду на вынос, подпевает радио, выруливая на 34-ую – на волне сплошь олдскул, старый джаз, блюз или бибоп. Рваный ритм, который Джейсон выстукивал ладонью по рулю, не отпускает, даже когда он выходит из машины и поднимается на три лестничных пролета, и когда открывает скрипучую дверь единственным ключом. Дверь совсем тонкая, при желании ее можно выбить ногой, но здесь проще не хранить ценных вещей, чем пытаться защититься от грабителей, потому – плевать. Не иметь личного – тоже стратегия выживания. По крайней мере, его нечем шантажировать. Ни семьи, ни друзей, ни сентиментальных ценностей. Одна работа да дешевая обсессия, выжигающая мозги. Но когда Джейсон прислоняется затылком к дверному косяку, ему плевать даже на собственную одержимость. Усталость накатывает волнами, бутылки в пластиковом пакете позвякивают друг о друга, вечер обещает быть долгим, а через пару месяцев можно будет взять отпуск и рвануть в какой-нибудь город теплее этого. К каким-нибудь совершенно другим берегам. Он стаскивает ботинки, откладывает пакет в сторону и проходит в спальню – падает на постель, не раздеваясь, вытягиваясь всем телом. Перед глазами только темнота, такая же темнота, как во всей квартире, потому подарок он видит не сразу – флешка теряется в складках покрывала, Джейсон обнаруживает ее, только случайно нашарив пальцами. И замирает, вдруг отчетливо понимая, что это не единственное, что во всем этом неправильно. Запах. Незнакомый легкий одеколон, лосьон, смутные нотки то ли дерева, то ли аниса. Джейсон рывком поднимается на ноги, преодолев секундный приступ головокружения, и сжимает флешку в кулаке так, что тонкий пластик хрустит под пальцами, и осматривает всю квартиру дюйм за дюймом, но более не обнаруживает ни единого следа. Только подарок в постели и этот запах. Ярость еще не затапливает – он держит ее под контролем, он пытается сохранить холодную голову, но ладонь на кобуру кладет все равно. Впрочем, конечно, никто не прячется в шкафу или под столом. Под его кроватью нет ни монстров, ни чудовищ. На флешке какие-то видео и текстовый файл с короткой просьбой в следующий раз не жалеть смазки и оставлять за собой поменьше следов, если не трудно. Сияние монитора немного ослепляет после темноты, Джейсон прикусывает щеку изнутри так, что едва не чувствует привкус крови на языке, и тяжело хмурится, прежде чем встать и пройти по квартире, рывком открывая каждое окно. Он пытается избавиться от запаха. Он пытается игнорировать то, как при одном воспоминании член болезненно упирается в ширинку. Тянет сунуть голову под кран с холодной водой, но он ограничивается тем, что прижимается щекой к прохладному стеклу, прежде чем рвануть раму вверх, впуская в квартиру прохладный ночной воздух. Отпускает не сразу, но через пару мгновений дышать становится немного легче. Он возвращается к лэптопу, сцепив зубы от ярости, ярости и возбуждения, и наконец заставляет себя открыть видео. Узнать его на записи с камеры дорожного наблюдения сложно, но сопоставляет Джейсон даже быстрее, чем осознает. Расписание и маршруты его патрулей, привычная потрепанная коричневая куртка, белое запрокинутое лицо – если кто-то (он знает, кто) захочет манипулировать им с помощью видео, это будет несложно. Лицо второго человека остается в тени, но происходящее выглядит каким угодно, только не добровольным. Технически, это насилие, пусть даже практически игровое или постановочное – вот только Джейсон отдает себе отчет, что Дрейку достаточно расстегнуть рубашку и обнажить гладкое белое плечо, чтобы доказать, что это не игра и не постановка. Разум колотится в поисках способа доказать, что это не было не только игрой, но и насилием, и не находит ответа. Поперек быстрых, холодных мыслей, от возбуждения даже дышать тяжело, и с негромким обреченным стоном он расстегивает ширинку, сжимает головку члена сквозь белье, и тело простреливает острым, простым удовольствием с головы до пят. Дрейк на мониторе упирается ладонями в стену и камера не уловила, конечно, не уловила ни того, как он стонал, ни того, как он сам подавался назад, насаживаясь с каждым толчком, ни того, с какой отчаянной жадностью смотрел до этого в лицо – так, будто хотел его сожрать. Присвоить себе, сделать частью себя, никогда больше не выпускать добычу. * Все знают, что Тимоти Дрейк немного одержим, но Джейсон Тодд, пожалуй, лучше других. Этот раз становится первым из десятка, когда Дрейк проникает в его дом, не оставляя следов, но оставляя запах и подарки на подушке, и потому это место перестает быть ему домом. Становится временным постоем, холодным и полупустым, и это подрывает связь с реальностью еще больше. В следующий раз они сталкиваются в коридоре полицейского управления, когда Тим приезжает, чтобы забрать каких-то беспризорников под залог, а Джейсон возвращается с долгого ночного патруля на подкашивающихся ногах, едва осознавая себя живым. Они сталкиваются буквально – локтями и ладонями в дверном проеме, не успевая затормозить или отойти в сторону. Джейсон автоматически извиняется, а потом смотрит в глаза. – Офицер Тодд. – Мистер Дрейк. Он мягко улыбается и вдруг протягивает руку, стряхивая какие-то одному ему видимые пылинки с рукава форменной рубашки. Какая там может быть пыль, Джейсон не знает, потому что всю ночь шел ливень, он промок насквозь и пропитан уличной грязью, кажется, с головы до ног. Запах дерева и аниса забивает горло и ноздри, сознание плавится от усталости, потому он едва не шипит сквозь зубы, слыша в ответ: – Тим, пожалуйста. – Тим, – цедит Джейсон, глубоко вздыхая, чтобы справиться со злостью, – есть пара минут на разговор, Тим? Мгновение он выглядит растерянным. Потом вдруг мягко улыбается и треплет стоящего рядом черноволосого мальчишку по волосам. Области внимания, области контроля – вот что страдает от депривации сна в первую очередь, потому Джейсон даже не удивляется тому, что только теперь его заметил. – Беги домой, милый, – Тим ласков, Тим мягок, Тим почти воркует, – я зайду к вам позже вечером. Еще одна ипостась, о которой Джейсон не всегда хочет задумываться: Тимоти Дрейк – покровитель шлюх и бездомных. О том, что он пытается помогать каждому, до кого может дотянуться, тоже знают все – может быть, даже чуть больше, чем о том, что он одержим. Меценатство, впрочем, имеет свои вполне конкретные причины – Дрейк налаживает сети, расширяет пределы контроля, сотворяет из уличных банд структуру, которой ему было бы легко и приятно управлять. Степень по математике – наверняка ему удобнее работать со схемами, чем с хаосом. Джейсон успевает отстраненно задуматься об этом, пока наблюдает за тем, как Тим пристально смотрит мальчишке вслед, а потом коротко, быстро, будто полоснув лезвием по лицу, смотрит прямо в глаза. – Мы можем поговорить, – произносит он. Разрешает он. Дозволяет. Или отдает приказ. В зависимости от акцентуации. А во всем этом здании чертовски мало комнат без камер, это тоже злит, но искать какое-то другое место Джейсон просто не находит в себе сил. И это единственная причина, которая могла бы заставить его притащить одного из главных подозреваемых по целому ряду дел о грабежах, нападениях и наркоторговле в узкий закуток с папками двадцатилетней давности в архиве и закрыть дверь на щеколду. Тим скрещивает руки на груди. – Говори. Джейсон, в сущности, впервые видит его при свете так близко, впервые отмечает, каким усталым он выглядит, какая белая у него кожа, насколько синие глаза. Холодный, внимательный взгляд вобрал в себя всю Атлантику, в каждом мягком жесте – сталь и самоконтроль, прямая сейчас спина едва ли просит плетей – вернее было бы сказать, что она не допускает плетей. Джейсон разглядывает его с болезненным любопытством, отчаянно не понимая, почему позволил всему, что случилось, произойти, и просто едва веря в происходящее. Тим вздыхает: – Серьезно. У меня мало времени, офицер Тодд. И оно стоит дорого. Джейсон ухмыляется, поводит плечами, стряхивает с себя немое оцепенение и пересекает слабо пахнущее пылью помещение в пару шагов, останавливаясь на расстоянии удара. Дрейку приходится запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо. – Ты меня преследуешь, – говорит он, – я хочу знать, почему. Тим едва заметно кривится – будто дрожь прошла по лицу – и потирает тонкими пальцами переносицу бесконечно усталым жестом. – Я тебя преследую? Ты зачитал мое дело до дыр, у тебя мои фотографии в квартире, на половине дорожных камер Клинтона есть записи, в которых ты за мной следишь – ты чертов маньяк, Тодд, просто скажи спасибо за то, что тебя до сих пор не отстранили. Джейсон склабится, подходя еще на шаг ближе, так, что еще чуть-чуть – и он почувствует тепло чужого тела, но до этого чувствует, пожалуй, одну только злость. Тим оказывается еще красивее, чем представлялся в полумгле, издалека или на фотографиях – изящно сложенный, очень прямой, гибкий и быстрый, точный и аккуратный. Наверняка все, с кем он работает, его обожают. Каждая шавка желала бы есть у него из рук. – Ты был в моем доме. Ты подбросил мне видео после того, как стер его с камер. Ты подставляешься, черт возьми, и… Тим кривится еще сильнее, а потом вдруг протягивает руку и мягко накрывает ладонью его рот. – Послушай, – говорит он неожиданно тихо, – ты уверен, что здесь нет камер? Прослушки? Джейсон кивает. Расположение камер здесь все знают. Старое здание, мелкое управление, за безопасностью здесь следят сквозь пальцы. Тим хмурится и закусывает губы, глядя ему прямо в глаза. – Нам действительно нужно поговорить, – он добавляет, – и не здесь. И не о том, что у нас… проблемы, – он глубоко вдыхает, прежде чем потянуться, привлечь к себе, будто желая поцеловать, и закончить в самое ухо: – Джейсон, я знаю, кто ты. Мы на одной стороне. «У нас проблемы». Так он сказал. Хмурясь, едва чувствуя, как Тим кладет ладони ему на плечи, Джейсон думает об одном – у него чертовски большие проблемы и собственная одержимость только что перестала к ним относиться. Он определенно сможет уехать подальше, взять работу посложнее, вытравить из себя Тима Дрейка и никогда больше не вспоминать, вот только в Клинтоне все отправится к чертям и придется начинать сначала. Начинать кому-то другому. То, как плавится тело, остается где-то далеко. Когда Тим наматывает на пальцы его волосы, когда сбрасывает ботинок и проводит узкой ступней по лодыжке, он откликается верно и предсказуемо, и действительно чувствует, как горячечное возбуждение затапливает тело. Джейсон не лжет себе, говоря, что чудовищно помешался, что крепко влип, но думает, что, возможно, ему придется с этим справиться. Жить с этим дальше. На поверхности же он поддается, когда Тим толкает его к стене и расстегивает ширинку, и тянет вниз форменные брюки вместе с бельем. И опустив голову, Джейсон видит, как он опускает руку, сжимая собственный член сквозь одежду, и это – та картинка, что отпечатывается у него на изнанке век. Дрейк обхватывает губами головку, Дрейк быстро, торопливо скользит ладонью по всей длине, вбирает в рот, очерчивая языком выступающие венки. Его глаза закрыты. В последний момент Джейсон стискивает его волосы, вынуждая отстраниться, и в пару коротких движений доходит до разрядки, едва удержавшись от того, чтобы зажмуриться. Усилие вознаграждается, когда Дрейк слизывает кончиком языка сперму, попавшую в уголок губ, а потом проводит ладонью по щеке. И облизывает выпачканные белесым пальцы. Его улыбкой можно было бы клеймить диких быков, потому что она прожигает насквозь, оставляет живой, болезненный след. Джейсон выходит из архива первым, на ходу отправляя короткое сообщение на один из пары десятков анонимных номеров Дика Грейсона. С одержимостью пора заканчивать. * Снимки в его квартире пополам черно-белые и цветные. Одни он проявлял сам, копии других взял из архива, третьи нашел на сайте Калифорнийского университета. Восемнадцати- двадцати- двадцатидвухлетнему Тимоти Дрейку на них хочется врезать еще сильнее, чем тому, которого он знает как фигуранта десятков дел в Клинтоне, в других районах, во всем Нью-Йорке, возможно. Раз за разом Джейсон говорит себе, что это не его задача, даже не его юрисдикция – и не перестает следить с болезненной жадностью, и подставляться тоже не перестает. Дик проводит по самым свежим снимкам ладонью и болезненно хмурится, потирая кончики пальцев. А потом все-таки привычно широко улыбается, и эта улыбка все еще успокаивает лучше любых слов. – Этот человек мог блефовать, Джей, – присев рядом, он ободряюще кладет ладонь на плечо, – нет причин тебя отстранять. Ты отлично справляешься. – Когда я достану то, что ты хочешь, – Джейсон смотрит в ответ устало, отмечая вдруг, что глаза старого напарника будто выцвели – бледно-голубая радужка вместо привычной синевы, впрочем, это может быть игрой освещения, – ты выведешь меня из игры? – Ага, – Дик беспечно кивает, – и отправлю в отпуск. В Палермо. Хочешь в Палермо? Держу пари, ты там не был никогда. – У нас что, появились интересы в Италии? – Джейсон вскидывает брови. И на мгновение сбрасывает с себя сонное оцепенение, владевшее им с того момента, как он написал, что им нужно поговорить. Срочно. – О да, – помилуй боже, да он едва не закатывает глаза от самодовольства, – маленький правительственный канал, прикрывающий большой, очень большой, – по одному тому, как он тянет гласные, понятно, какое удовольствие Дик получает от происходящего, и в этом он весь, – канал наркотрафика. Ну что, ты в деле? Итальянские девочки и оливковые рощи. – И героин. Ты забыл про героин. – Ну, – Дик пихает его локтем в бок, – постарайся не тестировать. По крайней мере, на себе. Джейсон пытается оставаться серьезным, потому что кто-то просто должен оставаться серьезным. Это правило цирковой сцены, в конце концов. Веселый клоун, грустный клоун. Арлекин и Пьеро. И гребаная Коломбина между ними. Хорошее настроение улетучивается само собой без всяких усилий. – Я в деле, Дик, – он кивает, – а когда вернусь – отправь меня подальше от Нью-Йорка, будь добр. Видеть эти районы больше не могу. Но смотрит он не на карту на стене, даже не за окно, где пасмурное небо цедит слабый солнечный свет – только на фотографии. Дик прослеживает его взгляд и хмурится, встряхивая головой, будто пытается удержаться на пороге опасной мысли. Когда он уходит, Джейсон снова остается наедине с самим собой, с тяжелыми мыслями, с неявными намерениями и очень неотчетливыми планами на будущее. Дрейк будит его около полуночи. Прохладный ветер хлещет в распахнутое окно, которое он не закрыл за собой. Джейсон приподнимается на локтях, потирая ладонью горящий лоб, и пытается проснуться, но сознание плывет. – Здесь нет прослушки, – произносит он вместо приветствия. – Или я о ней не знаю. Ты не пробовал входить через дверь? Тим мягко пожимает плечами, вздергивая подбородок. – За мной следишь не только ты. И нам все еще нужно поговорить. – Говори, – Джейсон копирует его жест, копирует его интонации, он и мимику бы скопировал одной издевки ради, но вокруг полутьма, едва ли кто-то оценит его усилия. Тим – ни следа обычного высокомерия, только какая-то мрачная решимость, непривычно темный, давящий взгляд – обычно он дает себе возможность казаться чуть более легкомысленным. Но не сейчас. – Я могу тебе помочь, – мягко произносит он, садясь на край постели, – мы можем помочь друг другу. – Можешь для начала рассказать, кто ты. Тим почти болезненно кривится, быстро проводя ладонью по лицу. Когда он опускает руку, не остается ни следа мелькнувшей гримасы. Будто он молниеносно сменил маску, едва коснувшись кожи пальцами, вымоченными в спирте, чтобы бегло стереть театральный клей. В глубине души Джейсон признает, что даже долгие годы дружбы и совместной работы с Диком не сгладили всю его ненависть к позерству и театральщине. – Не могу. Но я знаю, что нужно тебе. Доказательства, не так ли? Я дам тебе все, что захочешь. Я утоплю твой отдел в информации, если потребуется. Вы захлебнетесь в доказательствах, Джейсон. Я лично покупал половину полицейских в этом районе – я могу донести на каждого. Только поверь мне, – он смотрит в лицо очень спокойно и твердо, – и провали дело. – Что? – Джейсон садится рывком. – Что ты несешь? – Дай мне полгода, – Тим продолжает монотонно, будто его не перебивали, – полгода – и я отдам тебе каждого. Пожалуйста, – он сжимает его ладонь, лежащую поверх одеяла, и переплетает пальцы. Ладонь Джейсона широкая, грубая, его собственная – узкая и мозолистая. – Полгода – и ты никогда не будешь больше гоняться за рядовыми патрульными. Ты накроешь всю коррупцию здесь одним колпаком. Только поверь. Джейсон молчит. У него нет ни единой причины верить. То, что он немного ненавидит сидящего напротив человека, а еще хочет так, что от этого зубы сводит, не считается даже за повод. Зато заставляет вспомнить, как все покатилось в пропасть, когда он поймал Дрейка на воровстве. Сейчас это кажется даже неправдоподобным – Тим и мелкий грабеж. Но тогда так и было. Позже, когда Тим сам защелкнул наручники на своих руках, защелкнул за его спиной, запирая их в уродливом подобии объятия, Джейсон, пожалуй, еще держался. Дрейк провоцировал его, Дрейк изводил его, Дрейк был повсюду, куда бы он ни смотрел, словно имя ему было – легион, но это еще не было той ненавистью, что мешала ему спать по ночам, от которой было попросту тошно жить; это не было ненавистью, но было ее предтечей. А Тим с невыносимой самодовольной усмешкой встал на колени прямо в пыль и грязь, стекающую в водосток, и посмотрел в лицо снизу вверх. В слабом свете было не разобрать, какого цвета у него глаза, зато отлично видно, насколько расширены зрачки. Взгляд был безумным. Восторженным. Пьяным. Влюбленным. Это необратимость. Это чувство, с которым едешь в машине с неисправными тормозами – один сбой в системе запускает огромный механизм разрушения, избавление от которого уже ни купить, ни выиграть, ни заработать. Чувство начала конца затапливает грудь секунд двадцать или тридцать. Потом тебя больше не будет. «У нас проблемы». Так он позже сказал. И, да, у них проблемы. Потому что все знают, что Тим немного одержим. Все знают, что Джейсон немного помешался. Только легче от этого не становится никому. А в той подворотне ночью Джейсон потянулся, чтобы оттолкнуть его, заставить опустить руки, переступить через его сомкнутые запястья, скрутить его, засунуть в машину, отвезти в участок. Но Тим мягким, кошачьим жестом прижался к протянутой ладони макушкой, прежде чем поднять голову и вобрать в рот большой палец по фалангу, покусывая, вылизывая, обещая. У Джейсона потемнело в глазах и пересохло в горле, предтеча этой ненависти колотилась в голове набатом, отдаваясь во всем теле так, как удар топора разносится в лесу. Выпустив его руку, Тим сам потянулся, проводя губами по ширинке, и жар его дыхания чувствовался через два слоя ткани. Джейсон сглотнул и прикрыл глаза. Попытался было что-то сказать. Спросить, какого черта. Закончить зачитывать права. Остановить. Остановиться. И зажмурился сильнее, запуская ладонь ему в волосы и расстегивая молнию. В глазах темнело, когда он вспоминал о камерах, тут же понимая, что Тим умен, Тим попался ему в слепом пятне – никто никогда не узнает. А Дрейк умудрялся едва заметно улыбаться – эта улыбка чувствовалась в выражении глаз, пожалуй, – даже когда медленно очерчивал языком головку его члена, готовясь, пробуя на вкус. Невозможный, невыносимый, самодовольный, самовлюбленный – такой чудовищно красивый, яркий и живой, что его хотелось. Хотелось растоптать. Хотелось вытрахать каждую высокомерную интонацию из этого потрясающего рта, каждую каплю жизни из гибкого тела – его хотелось смять, испачкать и уничтожить. О да, это была ненависть. И когда он двигался, грубо удерживая Тима за волосы, когда болезненно кривился, вдруг понимая, что дал именно то, чего он хотел, на что нарывался, на что провоцировал, в конце концов, тот мягко, почти восторженно водил сомкнутыми руками по лодыжкам и бедрам, и безмолвно соглашался на все. Спустя чертовы пару месяцев, за которые все успело покатиться в ад, Тим ведет ладонью по его руке и смотрит в лицо, прося: – Пожалуйста. Поверь мне. Джейсон трет ладонью лоб, потом убирает руку и проходит в кухню, чтобы сварить кофе. Разговор не обещает быть коротким или простым. * Тим распахивает окно и достает сигарету из его пачки, не спрашивая разрешения. Джейсон на мгновение замирает у кофеварки, потом хмурится и отводит глаза, не удивляясь. Он никогда не чувствовал запаха табака, но от него не так уж сложно избавиться, а в остальном – что он, в сущности, вообще знает о Тиме Дрейке. Тот глубоко затягивается, высунувшись наружу по плечи, но ветром дым все равно гонит обратно в квартиру, и Джейсон, вздохнув, трогает его за плечо и сует в руки пепельницу. – Оставь окно открытым и сядь, – он говорит чуть жестче, чуть суше, чем сам хотел бы. – И попробуй еще раз. Почему я должен верить тебе и помогать? Тим садится за стол, прихватив пачку его сигарет, и Джейсон молча ставит перед ним кофе, садясь напротив. Расстояние между ними разделяет, делит одержимость, которой не повезло оказаться общей, надвое. Тим опирается локтями о столешницу и глубоко затягивается, запрокинув голову и выпуская дым под потолок. – Я даже не прошу о помощи, – он прочерчивает в воздухе горизонтальную прямую, будто перечеркивает эту мысль, – только о невмешательстве. Это не очень сложно. Скажи, что Адская кухня чиста, перебирайся в Южный центр Эл-Эй, становись героем. Получай свои награды. Ты еще можешь многое, – Тим устало потирает ладонью лицо и замирает, очевидно поймав себя на нервных жестах, – гораздо большее, чем сгинуть здесь. – Ты угрожаешь мне? – Ага, – он пожимает плечами, будто не видя смысла отрицать. – Потом я буду тебя шантажировать. Потом умолять. Потом попытаюсь отсосать – ты поддашься, но решения не изменишь. Поэтому часам к четырем я скажу тебе, что у меня есть обширное досье на Дика Грейсона, согласно которому он не так уж чист, и ты врежешь мне. До сих пор ты не позволял себе причинить мне… боль, – он запинается, отводя взгляд, – сверх той, которой бы я хотел сам, но в этот раз не сдержишься. Возможно, мы подеремся, но вероятнее – ты оттрахаешь меня, вжав лицом в стол, чтобы я замолчал. Потом я уйду. И мне придется устранить тебя силой. – Ты все еще угрожаешь, – напоминает Джейсон, сузив глаза. Тим вздыхает, потирая пальцами висок. – Я не очень лажу с людьми, – вдруг признается он, – никогда не ладил. Легкая форма социопатии, как говорят, – Джейсон молчит. – Не хочешь спросить, откуда я знаю про Дика Грейсона? – Ты знаешь. Это паршиво – думаю, ты знаешь и то, насколько это паршиво. Но даже если всю структуру придется переводить из Нью-Йорка, на мое место придет другой, – он барабанит пальцами по столу, гипнотизируя пачку, но понимает, что если они закурят оба, здесь станет попросту нечем дышать, – ты только испортишь мне карьеру. На процесс не остановишь. – Да не нужно мне останавливать процесс, – он снова запнулся, вдавливая сигарету в пепельницу, – я прошу о паузе. Не останавливай машину. Притормози. Перед глазами снова проносится один образ – Кадиллак с неисправными тормозами мчится по хайвэю, неизбежно скатываясь к встречной полосе. Если он не врежется в другую машину, то его размажет по заграждению. Сложно предсказать, выживут ли пассажиры, слишком много факторов, но водитель, скорее всего, умрет мгновенно. Физика – уравнение скорости, предел усталости металла, прочность материалов. Джейсон качает головой: – Чего ради? И вот тогда Тим без улыбки произносит одними губами: – Красный Колпак. В этом слышится все сразу – угроза, насмешка, обещание и шантаж. И доказательство того, что Дрейк знает его настолько хорошо, что это вызывает приступ паранойи, потому что прошлое озаботилось тем, чтобы постучать в дверь, прежде чем выбить ее с ноги, вальяжно пройти в дом и опустить поперек его позвоночника бейсбольную биту. Джейсон перегибается через стол, кажется, сшибая на пол пепельницу, сгребает его за воротник рубашки, дергает на себя, глядя прямо в невозмутимое бескровное лицо, и пытается что-то сказать, но не может. И тогда он действительно бьет. Не за Грейсона – за себя самого, и вот этого Тим предсказать не мог. Или не стал. От удара он дергается, коротко вскрикивая, и пытается закрыть руками лицо, пытается защититься, но Джейсон сильнее, и он бьет снова, впечатывает кулак в острую красивую скулу, в челюсть, наотмашь ударяет по подставленной щеке, по красивым, ярким губам. Кожа лопается, крови оказывается неожиданно много. Что-то дергается внутри, царапает, разбуженное яростью и болью. Что-то темное и отвратительное. Что-то, что заставляет его в два шага обойти столешницу и грубо толкнуть Тима в спину, с силой вжимая лицом в теплое дерево, почти не слыша, как он глухо что-то выстанывает от боли. Бил он, не соизмеряя сил. И бьет снова – по спине, по бедрам, по ягодицам, наверняка оставляя злые алые следы, и рука сама тянется к ремню, но он не успевает расстегнуть пряжку. Когда от ударов тональность стона вдруг меняется, Джейсона встряхивает, как от удара током, и он почти неверяще смотрит на собственный кулак, так и сжимающий ткань рубашки между лопаток. И отходит на шаг назад. Тим оборачивается, не меняя позы, и улыбается залитым алым ртом, говоря: – Первые удары я бы упустил, следующие – повторил. В остальном идем по графику. Джейсон прислоняется спиной к стене, а потом сползает по ней на пол, глядя со смесью ярости, жадности, жажды, непонимания – целый клубок чувств, с которым не получается бороться, а жить не хочется вовсе. Тим хмурится, закусывая губы, и морщится – это наверняка больно, да и вкус крови приятным не назовешь. И выпрямляется только для того, чтобы осторожно присесть рядом. – Я знаю о тебе все, – мягко произносит он, проводя пальцами по его ладони, но даже не пытаясь сжать ее в своей, – я видел досье на Робина. Колпака. Хаша. Заключенного 357-428. Все твои фальшивые лица, вся работа под прикрытием и без него – ты герой, Джейсон. Правильный парень, который делает правильные вещи – как и я, даже если сейчас ты меня просто не услышишь. Я знаю тебя, знаю, на кого ты работаешь, еще я знаю весь этот город и могу бросить его к твоим ногам по кирпичику. Просто не мешай мне. Просто дай мне время и не мешай. – Уходи, – Джейсон отдергивает руку и тяжело поднимается, доставая из кофеварки свою забытую чашку. – Выметайся, Дрейк, пока я не выкинул тебя из окна. Кажется, Тим смотрит на него с сожалением. Возможно, он пытается что-то сказать. Но после покидает его квартиру молча и бесшумно, выскальзывает из окна и спускается по пожарной лестнице. Джейсон все-таки закуривает, выдыхая в распахнутое окно. Времени прошло не так много – ночь только наливается черным, уже сгущаясь, впрочем, в переулках и подворотнях абсолютной, доводящей до тошноты мглой. * Это оказывается сродни чувству, что застрял в девяносто четвертом. Нежелание быть частью системы умножается на непонимание ее структуры, сверху густо приправляется паршивой экономикой и недовольством администрацией Клинтона. Подавать горячим, как студенческие бунты шестидесятых. Не взбалтывать. Первым порывом оказывается разрушение – содрать фотографии со стен, уничтожить газетные вырезки и протоколы допросов, долгие записи наблюдений в патрулях и досье на фигурантов «сети Дрейка», но это нанесет ущерб его собственной работе, так что – плевать. Докурив и вдавив окурок в пепельницу, он отмечает себя самого в набросках схемы чужих информаторов, связных и просто должников, прочерчивает линии. Под поверхностным слоем личных мотивов и дешевых манипуляций остается то, что Дрейк пытался его купить. Валюта не так существенна. Увлекаясь, Джейсон почти начинает насвистывать, на какое-то время забывая о собственной злости. Закончив с рассветом, он удовлетворенно потягивается и снимает куртку с вешалки, подумав о том, что по дороге надо будет перехватить энергетиков или стимуляторов, потому что иначе он продержится на ногах часов двенадцать, не больше; мысли ленивые, отстраненные и Тима уже не касаются. Тим глядит ему в спину с цветных и черно-белых снимков до тех пор, пока за спиной Джейсона не захлопывается дверь. В машине он привычно ловит ту волну, где иногда гоняют блюз или бибоп, и выстукивает ритм ладонями по рулю, позже в патруле они с напарником, одним из новеньких, накрывают банду мелких грабителей, а значит этот день – хороший день. Увлекаясь работой, стоя на ногах на одном адреналине и энергетиках, развлекаясь, перерабатывая всю глухую ярость в наблюдение, Джейсон не замечает слежки. Позже день за днем он с удовольствием отмечает, что его работа здесь близится к завершению. Во всем управлении осталось не так уж много людей, которых однажды не удалось шантажировать или купить, но они есть, и вокруг них, вероятно, будет строиться новый штат. Всей полиции в этом городе давно нужна была встряска, но здесь, в Клинтоне, особенно сильно, потому что вопреки поговоркам никто не начинает гнить с головы, гниение начинается там, где грязь попадает в открытую рану. Джейсон перестает помнить, когда и сколько он спал, последний разговор оказывается все дальше и дальше, проходит неделя, другая, и лицо Тима не столько стирается из головы, сколько перестает возникать перед глазами каждую чертову секунду. (Лицо, узкие мозолистые руки, шрам, пересекающий впалый живот). Сезон дождей заканчивается также стремительно, как начался. Здесь это редкость – затяжные дожди, так что круговорот воды в природе отрабатывает норму, кажется, на пару лет вперед. Но лето наконец начинает походить на лето – пропыленное и жаркое, яркое до тошноты и правильное. Азарт мешается с адреналином, схема обрастает деталями и разрастается по краям там, где увязываются в одну структуру новые имена, даты, номера счетов, банковские выписки и подставные документы на собственность в странах уютнее старушки Америки. По крайней мере, той Америки, какой она стала после Уотергейта и 11-го сентября. За периодом горячечного возбуждения, схожим с абстиненцией, приходит покой. И страшная тоска, выкручивающая внутренности, которая, дай ей волю, сократит весь круг зрения до одной сияющей точки, но он держится. Держится, но настойчивого взгляда в спину не замечает все равно. И спустя пару недель, за которые Джейсон переключается с наблюдения за одним человеком, которого почитал за ядро разрастающейся схемы коррупции, на структуру этой схемы, оказывается, что озарение – это больно. Озарение – это удар монтировкой по ребрам и привкус крови во рту. Озарение – это вспышка, от которой темнеет в глазах. Оно приходит вместе с запахом гнили и циркового грима, мгновенным понимаем, что в его квартире кто-то был, распахнутыми окнами и знакомой флешкой на столе. Фотографии смотрят со стен, но он замечает их будто впервые за последние две недели – отвлекся, с головой ушел в работу, упустил из виду. И проиграл. На флешке сплошь фотографии – залитое кровью лицо, искаженный гримасой рот, судорожно сжавшиеся руки, бурая грязь под ногтями. Короткая приписка в текстовом файле – адрес одного из заброшенных складских помещений на 34-ой и издевательские рассуждения о паршивых хозяевах, которые бросают животных без присмотра, когда вся Адская кухня полна извращенцев и живодеров, и еще о том, что же лучше – прецедентное право или суд Линча? Едва ли Джейсон знает или может сформулировать сейчас ответ на этот вопрос. Он бросается прочь из дома, не отключив лэптоп, едва не забыв запереть дверь, выбегает в дождь – ничто не кончается просто так – подчиняясь собственному бешеному сердцебиению и глухому к доводам разума адреналину, смертельному страху, еще – ярости. До указанного места пара кварталов напрямик, нет смысла брать машину, но, возможно, Дрейка потом придется везти в больницу, потому он возвращается, пересекает узкие улицы, едва глядя на дорогу, на светофоры, совсем не думая о том, что может разбиться. Когда машину заносит на влажном асфальте, навязчивые образы едва не становятся реальностью, потому что инерция и хреновое сцепление шин мчат его поперек разделительной полосы прямо к заграждениям, кажется, еще чуть-чуть – и страх утонет в оглушительном скрежете сминаемого о бетон кузова. Но обходится без аварий, в последний момент Джейсону удается вернуть себе управление, и спустя считанные минуты он тормозит у нужного места, вжав педаль в пол, и выходит из машины, чуть не забыв захлопнуть дверцу. Внутри полуподвального помещения тишина и густая мгла. Гнилостная вонь будто приглушается специфической отдушкой театрального грима, а поверх этой смеси витают запахи преющих тканей, вытертого бархата, старого дерева, белил и пота. Это запах цирковой гримерки. Бедности, частых переездов, театральных склок и нарастающего безумия от потери реальности. Безумие воняет, на самом деле. Здесь душная вонь чужой диссоциации забивает горло и ноздри. – Так, так, так… – скрипучий протяжный голос рассекает тишину синхронно с дребезжащим звуком, с которым металл ударяет в металл, и Джейсон вздрагивает, вскидывая на звук фонарик, – и кто же тут решил, что может взять себе мое имя? Кто взялся очернять алое, а? В луче света мелькает абрис плеча под вытертым фиолетовым пиджаком, впалая грудная клетка, рука, сжимающая монтировку. Он вскидывается, крепче сжимая пистолет, сглатывает, делая выводы молниеносно. Очернять алое. Наспех состряпанное прикрытие, под которым он проворачивал пару операций для управления по борьбе с терроризмом в разных уголках страны. Спектр интересов – от банд мелких бунтовщиков и каких-то студентов с промытыми Талибаном мозгами до бывших бойцов ИРА. Чтобы вспугнуть психопатов от идеологии вооруженной сепарации, нужен был символ, и вот тогда в ход пошел Красный Колпак. Лицо Джокера, первого Колпака, в луче света дергается и кривится. Белила поверх обезображенного шрамами и ожогами от кислоты лица, кажется, осыпаются клочьями. Джейсон крепче сжимает пистолет, непослушными губами приказывает стоять, но тот не останавливается – идет вперед шатающейся походкой пьяницы, говоря так, будто вовсе его не слышит: – Колпак – это не просто маска, бестолковая ты птица. Эта масочка… ха-ха, масочка, – на мгновение он вскидывает голову и жмурится от удовольствия, посмеиваясь, а потом опускает подбородок молниеносно до отчетливого хруста в шее, – сломала меня, мой дорогой. А теперь, – голос стекает к хриплому, почти соблазняющему шепоту, – она сломает тебя, и это будет весело. Весело! – Где Дрейк? – Джейсон старается говорить медленно и отчетливо, он так и целится из пистолета, но Джокера не впечатляют ни его слова, ни его немые угрозы. Он хохочет так, будто смех раздирает ему глотку. Встав на месте, он смотрит прямо в лицо, а потом, осклабившись, указывает ладонью в белой перчатке на свою голову. – Посвети чуть выше, глупая птица, и узнаешь. Все-все-все в моей голове, скоро ты в этом убедишься. Джейсон немного приподнимает фонарик. И видит, как откуда-то из-под потолка на голову Джокера медленно опускается на леске нелепая бумажная корона, какую мог бы вырезать из упаковочной бумаги маленький ребенок на рождество. Перекошенная, смятая, будто ее с силой сжали по краям, а потом расправили, но тонкие грани почти перестали держать форму, нелепая поделка разваливается на глазах. Красная бумага по краям оклеена комьями кровавой ваты. – Отрубить ему голову, – вскрикивает он, когда корона наконец плавно опускается, – отрубить его чертову голову, он плохо играл в крикет! От первого удара из темноты Джейсон успевает увернуться, но за вторым следует густая тьма. * Разбитое лицо Тима Дрейка множится на фотографиях на каждой стене. Как бы ни пытался отвернуться, отвести взгляд, не видеть – синие глаза с расширенными от боли зрачками кажутся безмолвным доказательством собственного уродства. Собственного чернеющего гнилья. По полу метет сквозняк, трогает обрывки бумаги и края снимков, заползает под одежду, прохладными ладонями схватывает щиколотки и запястья. И те, и другие связаны – крепко, умело, на совесть, с целью обездвижить, а не сыграть в дешевую игру. Джокер может кривляться, как безумец, но поступает он как логичный, полностью осознающий свои действия и глубоко рассудочный психопат. И это пугает до тошноты. – За вами было весело следить, птенчики, – монтировка ударяет в гонг так, будто сейчас должен начаться раунд бойцовского поединка, но Джейсон связан, обезоружен и, кажется, накачан какой-то наркотой, из него сейчас паршивый боец, – страсть! Страсть – вот что держит нас на сцене! – Джокер вскидывает руки в почти молитвенном жесте и перебрасывает свое нелепое оружие из ладони в ладонь. Бумажная корона, закрепленная лентой, протянутой под подбородком, норовит сползти на шею. – Но ты-то, птичка, все время пытался с нее сбежать. Назывался Робином – уехал в Эфиопию, надел маску Колпака – и начал обижать моих друзей… у меня мало друзей, пернатый ты уродец, – произносит он неожиданно проникновенно. – И половину ты посадил. Джейсон не отвечает. Почти не чувствуя рук, он дергает узел веревки, неплохо понимая, впрочем, что закреплять его так близко от пальцев – это просто издевательство, призванное показать ему собственное бессилие. Узел держится крепко. Одними полубесчувственными пальцами он будет возиться долго. Возможно, до конца своей жизни – довольно скорого. – Кто так играет роли? – Джокер низко наклоняется, глядя ему в глаза, и проводит монтировкой по груди под вытертой форменной рубашкой. – Ты не актер, птенчик, ты од-нод-нев-ка, ты Соломон Гранди: в понедельник родился, в воскресенье отпели, вся жизнь пролетела, считай, за неделю. От театральной сцены ты, дорогуша, Бетти Буп, опереточная шлюшка, а все туда же – надевать мое лицо. Резко выпрямляясь, он принимается снова мерить шагами помещение, рассуждая на ходу: – Тридцатые нас, актеров классической комедии, если хочешь знать, немного подкосили. У нас отняли Сухой закон – но дали Великую депрессию, мы сместили Гувера, но выбрали Рузвельта; мы были богами, – болезненно поморщившись, он с наигранным всхлипом закрывает лицо ладонью, а потом театрально взмахивает руками, – но те, кто был опьянен нашим искусством, теперь надирались виски и проклинали Гомстед Акт. Но даже тогда. Тогда! Театр знал себе цену. А что теперь? – Да ты в тридцатые даже не родился еще, – Джейсон говорит невнятно, потому что наркотик действует, сплавляя мозги, и лица Тима на фотографиях вокруг начинают казаться калейдоскопом, только вместо того, чтобы смотреть сквозь него на свет, он с отвращением глядит в собственное нутро. И дергает, дергает, дергает пальцами за узел. – К черту это. Где. Дрейк? – Уснул на «Гамлете», – Джокер всхлипывает, – а вот тебе для того, чтобы выспаться, придется дождаться конца пьесы, птенчик. Но не волнуйся. Тебе понравится, – он склоняется рывком, приближает свое лицо так близко, что можно снова почувствовать запах – гниль и грим, грим и гниль, – ты же ведь любишь боль, не так ли? Чужую, – он обводит стены мечтательным взглядом и снова смотрит в упор. – Но сейчас я познакомлю тебя с моим лучшим другом, – Джейсон видит только его глаза, они заполняют почти весь круг зрения, и потому едва может краем взгляда разглядеть, как он заводит руку за спину. – Офицер Тодд, это мой приятель принцип Талиона. От наркотиков визуальная информация превращается в слайд-шоу с ленивой анимацией. Щелк – Джокер отстраняется рывком. Щелк – металл монтировки ловит отблеск лампочек под потолком. Боль отдается во всем теле, взрывной волной расходясь от места удара, без замедлений и спецэффектов. Боль всегда одинакова. Кажется, хрустят ребра. Он бы кричал, но крик застревает в глотке, наверняка опрокинулся бы на бетон, но стул прикручен к полу. Очень функционально, в сущности. Каждый выдох дается сквозь тяжесть и хрип. Ребра точно сломаны. Пока только с одной стороны, но Джокер ударяет снова – наверняка для симметрии. Боль мешается с наркотиком, накладываясь на адреналин, кортиколиберин, бурлящее нервное возбуждение, и этот коктейль выжигает разум, не оставляя ни мыслей, ни чувств, ничего. Джейсону больно, он кричит. Потом смеется. Джокер смеется вместе с ним. – Вот видишь, – счастливо замечает он, нанося третий удар, четвертый, пятый – по ногам, по лицу, в живот, – ты смеешься! Смешить, птенчик, это великое искусство. И я стану твоим любимым комиком, ты просто – ха-ха! – не сможешь оторваться. Потому что ты умрешь, – доверительно сообщает он в паузе между ударами. – Как и положено Бетти Буп после принятия кодекса Хейса. Джейсон сплевывает кровь ему в лицо, но хохотать так и не перестает. Дышать он почти не может, поэтому к боли добавляется удушье. Сложно сказать, что отключит его раньше – болевой шок или асфиксия. Он надеется на последнюю. Просто перестать дышать не так уж сложно. Легкие жжет, в глазах темнеет, но это совсем не страшно. Это как уснуть. – Эй, не отключайся, – Джокер обиженно тянет гласные, с размаху ударяя ладонью по его щеке, – я буду выступать, пока тебе не станет весело, а тебе еще не достаточно весело, – Джейсон сцепляет зубы и не вдыхает, не вдыхает, не вдыхает. – Птенчик, даже не надейся уснуть на спектакле, у нас впереди еще один акт! Инстинкт самосохранения берет верх над разумом, как и должен, в сущности. Он делает вдох. – А вот и он, – Джокер глядит куда-то в сторону входа поверх его головы. Сам Джейсон сквозь красное марево смотрит в глаза Тиму. Бессмысленные от боли, невероятно синие глаза. Приходится признать наконец то, что он понял с первого взгляда – просто за ними следили. В его квартире стояли камеры. Это он разбил Дрейку лицо. Он, не Джокер. Тот обходит его кругом, вставая за спиной, и все, что остается Джейсону до самого конца антракта – лицо Тима и голоса. Среди них слышится голос Дика. Или ему только кажется. Боль доходит до мозга медленно-медленно, наваливаясь волнами, и потому он даже отключиться от болевого шока не может. Дышать почти невозможно, каждый вдох дается с усилием. И Джейсону весело. Он хохочет до спазма в горле и слышит, как в груди хрустит. Судя по тени на полу, Джокер воздевает руки, а потом эти руки скручивают за его спиной. Голоса приказывают ему сдаться. Отражаясь от стен, один из них зовет его по имени – не то ангельский, не то человеческий. А кисти рук онемели от боли и бесполезных попыток справиться с узлом, и потому Джейсон цепляется за этот голос, даже считая его галлюцинацией. Он успевает подумать, что это ангел смерти, и всхлипывает от собственного смешка. Каждый вдох отдается болью в черепе. – А вот и Готэмские умники, – Джокер не собирается заканчивать сцену на фальшивой ноте, даже если спектакль не удался. Джокер – артист. – Умников как-то Готэмских трое… – Джейсон, только не отключайся, – кто-то трогает его лицо прохладной ладонью, но он ничего не видит сквозь кровавую пелену. – Носилки! – В корыте заплыли в открытое море, – он хихикает от удовольствия, и наверняка потирал бы руки, не будь они скованы. – Если бы крепче корыто попалось… Кто-то развязывает веревки. Кто-то помогает ему встать, но Джейсон снова падает, отключаясь от боли и лишь отстраненно слыша собственный негромкий хриплый смех. А голос Джокера взвивается до визга под самый потолок: – То песня б длиннее моя оказалась. Антракт, дорогие зрители! Джейсон теряет сознание. Он не слышит и не чувствует, как подвал затапливает взрывной волной. * Они говорят, что это ПТСР. Рассуждают о психиатрии катастроф и «взгляде на две тысячи ярдов». Они многое говорят, потому что думают, что Джейсон не слышит, но он слышит все. Он слышит, как ветер трогает края штор в палате. Как приходят и уходят люди. Врачи и пациенты. Друзья и коллеги. Неожиданно много людей, но никто из них не смеется, и это плохо, потому что Джейсон мог бы смеяться вместе с ними. Но вместо этого ему приходится только молчать. В молчании он слышит все, он чувствует, как циркулируют по телу бесконечные препараты, отличая те, от которых должен уснуть, от тех, которые должны помочь ему проснуться. Еще он видит на две тысячи ярдов перед собой, видит за пределы палаты и больницы, охватывая внутренним взором карту города цепко, как никогда раньше. Он собран, крепко сбит и готов. Потому, когда однажды кто-то пытается ударить его, он отражает удар, даже не задумываясь. Тело это умеет. Тело умеет столь многое, что Джейсон не понимает, как ему могло быть когда-либо в своей жизни больно или страшно, если все это время его рассудок был замком на ящике Пандоры, стоило лишь отступить от него на шаг – он научился творить чудеса. К примеру, без сожалений ломать тянущиеся к нему пальцы, переворачивать капельницы, если не хочет спать, а еще сбегать из окна и забираться на крышу по пожарной лестнице, если желает спрыгнуть вниз и почувствовать, как его тело размазывает по асфальту. Собственное всесилие немного кружит голову. Вертиго накатывает в основном по ночам, и даже под препаратами он больше не может спать. И это хорошо, это правильно, потому что он никогда в жизни больше не хочет засыпать. То, что его перевозят из клиники на тренировочную базу, он понимает по тому, как меняется картинка. Парк за воротами перестает быть единственно возможным пейзажем, появляются пересечения улиц – одни кажутся знакомыми, другие нет. Потом за воротами с колючей проволокой показывается полигон – залитая асфальтом пустошь, перед которой высится здание испытательного центра, в котором Джейсон, кажется, был однажды, когда получал шлем и тестировал экспериментальное оружие. Оружие ему больше не нужно. Он сам – монтировка, проламывающая ребра. Удар достанет до самого сердца. Удар раскроет птичью грудную клетку, чтобы это сердце можно было хирургически удалить. Он улыбается, он собирается драться, пока не станет весело. Его не заставляют ждать – кто-то нападает в полукруге тусклых ламп, кто-то пытается ударить со спины, кто-то наблюдает за этим сверху. Тех, что остаются за сценой, Джейсон трогать не собирается, но жалеть своих врагов – тоже. Кажется, он наступает на чьи-то пальцы. Кажется, он выкалывает кому-то глаза. Память об этом стирается быстро, а весь предыдущий опыт никак не желает складываться в слова, потому что слова больше не нужны. По крайней мере, ему, а вот тем, кто дежурит за дверьми его новой палаты, они нужны всегда. – Последний раз, когда я пытался с ним поговорить, он мне пальцы сломал, – это Дик, Ричард Грейсон, когда-то они работали вместе, но теперь нет, – если я отдам тебе видео, ты уберешься отсюда? – Я не фанат снаффа, – его собеседник умудряются говорить одновременно умоляюще и высокомерно, – мне нужно поговорить с ним, агент 37. И вы все равно не сможете мне помешать, мы оба это знаем. – Кто вообще может остановить ФБР, – Джейсон знает Дика, потому он знает, что сейчас он выразительно разводит руками, просто это его не волнует, – на вашем же испытательном полигоне. – Именно. Но сейчас это личная просьба. Потому что ты его друг. Пожалуйста, – высокомерие исчезает, остается только мольба, – я должен попытаться. Пару мгновений Дик молчит. Потом вздыхает: – Не сделай хуже. Дверь едва слышно скрипит. Она всегда скрипит в одной тональности, кто бы ее ни открывал, потому врачей приходится различать по шагам. Эти шаги Джейсону не знакомы. Точнее, знакомы, но они не принадлежат этому месту – он слышал их не здесь, не так, не такими. Эта походка никогда не была осторожной, этот человек ходил самоуверенно и стоял на земле так твердо, как только может тот, кто в любой момент готов взлететь. Сейчас шаги шелестят. Стул у постели поскрипывает, задевая ножками пол. Человек в черном садится рядом и тянется к его ладони, но в последний момент убирает руку и просто поправляет очки на переносице. Очень знакомый жест. Только очков раньше не было. – Офицер Тодд, – он запинается, – Джейсон. Рад видеть тебя живым спустя… все это время, – кажется, он хмурится. Может быть, кривится, как от боли. – Рад, что ты жив. Джейсон медленно поворачивает голову и смотрит прямо в глаза. Лицо человека у его постели не залито кровью. Наоборот, оно кажется бескровно-белым, непроницаемым настолько, что это само по себе выдает нервозность и внутреннее напряжение столь огромное, что, наверное, даже говорить тяжело. – Бюро взяло Джокера, – продолжает он негромко, – мы охотились за ним несколько лет, а он просто подставился, чтобы поймать тебя. Мы поймали его, благодаря тебе. Я же говорил, – он усмехается тонко, неуверенно, но это первый человек за все это время, который смотрит на Джейсона с улыбкой, и потому он начинает слушать внимательнее, – ты станешь героем. Джейсон медленно поднимает руку и ведет пальцами в воздухе, ставшем вдруг густым настолько, что приходится преодолевать сопротивление среды для того, чтобы сжать чужую узкую ладонь. Падает на пол ручка, удостоверение, какие-то бумаги, лежавшие на коленях. Этого никто не замечает. Джейсон ведет от костяшек к запястью, узнавая текстуру не зажившего до конца ожога. Он сам на ощупь ровно такой с ног до головы. Наверное, это выглядит жутко, но в зеркало он не смотрел. Ожоги заживают, а ПТСР, наверное, лечится. Он не слишком хорош в психиатрии катастроф, на самом деле. Он смотрит Тиму в глаза и думает, что сейчас его зрачки расширены не от боли. Это можно исправить, если перехватить его ладонь крепче и вырвать лучезапястный сустав из суставной сумки, например, но делать этого совсем не хочется. Пальцы сжимаются на запястье, как браслет наручников. Тим улыбается.