Большее Зло

      Всё произошло мгновенно: моховой ковёр только-только принял девчонку в свои пружинистые зелёные объятья, а он уже каменной стеной вырос перед изготовившимся к нападению чудищем. Отполированная сталь непременно полыхнула бы ярким отблеском – однако густые перешёптывающиеся кроны будто разом сговорились не допускать под свою сень ни единого солнечного лучика. И потому лишь глухой свист рассекаемого воздуха сопровождал первый удар.       Лезвие настигло монстра уже в прыжке. Буквально разваленный на две части могучим взмахом, он неуклюже рухнул к ногам врага. Но радоваться было некогда.       Ведь накеры всегда атакуют стаями.       Стремительный полуоборот взметнул всклокоченные белые пряди – и очередной огр, истошно вереща, скатился в неглубокий волглый овражек. Остальные, оценив опасность, на рожон больше не лезли – рассыпавшись ворчащим и скрежещущим от злости веером, они прижимали противника к краю яра, не оставляя ему пространства для манёвра.       Он скакнул к одному, другому – без толку. Краем ока заметил опомнившуюся девочку, которая, прихрамывая, стремглав неслась вглубь леса, в противоположную от поля битвы сторону.       Дура наивная.       От души выругавшись, боец поудобнее перехватил рукоять. Кинул взгляд на безобразные лысые макушки. На ровные ряды острых клыков. На вытянутые кривые когти. Сплюнул.       И швырнул оружие, единственную защиту, вперёд, вложив в бросок всю свою недюжинную силу.       Он не рассчитывал попасть – мелкие и подвижные, накеры не годились в качестве мишеней для подобных фокусов. Но когда отвлёкшийся карлик с победоносным пронзительным воплем отпрыгнул влево, избегая смертельного соприкосновения, на его черепушку уже опускалось острие большого охотничьего ножа.       Не одних лишь накеров – хвала Мелитэле! – небеса наделили скоростью и ловкостью.       Удачливый рубака развернулся – достаточно быстро, чтобы успеть вогнать клинок под подбородок чересчур ретивого выродка, чтобы локтем садануть по морде ещё одной твари…       Для него осталось загадкой, в какой именно момент земля предательски ушла из-под сапог, почему закрутившийся волчком мир вдруг встал вверх тормашками, кто ухватил его за волосы и запрокинул припорошенную сединой голову. И когда на его лихорадочно вздымающейся груди очутился вонючий, перемазанный грязью туннелей недобиток, жадно тянущий лапы к обнажённой, натянутой тетивой коже шеи.       Он закрыл глаза. Не хотел видеть, что будет, когда накер доберётся-таки до его глотки. Но даже перед внутренним взором, вытеснив смешанные обрывки мыслей и молитв, маячили лишь саблевидные, почерневшие от беспрерывного рытья кошмарные ногти-переростки.       Паскудно проживать последнюю отведённую тебе судьбой секунду с таким страхом в сердце. Когти вспороли ему горло раз. Другой. Третий. Воображаемые когти. А настоящие, отгороженные от жертвы непроницаемым занавесом век, всё медлили.       А потом он ощутил, как тяжесть с груди съезжает куда-то вбок, а после – и вовсе исчезает. Где-то в вышине, среди откликающихся на забавы ветра шелестящим шуршанием ветвей, задорно щебетала одинокая птичка. По-прежнему не открывая глаз, словно боясь спугнуть, развеять чудесное волшебство, воин осторожно сел. Немного помедлив, всё так же неспешно, как во сне, позволил себе подняться.       Никто не визжал и не рычал. И никто не торопился вновь повалить и растерзать человека, столь неразумно углубившегося в дремучую чащу.       Ему необязательно было размыкать веки, чтобы убедиться в том, что вокруг более никого нет. Будто всемогущая чародейка из давно позабытых сказок, пролетая мимо, сжалилась над злополучным странником и одним тайным словом обратила его недругов в пыль, лениво кружившую в крохотном, пробившем себе дорогу пятнышке света.       Впрочем, веру в такого рода чудеса здорово подтачивали три виднеющиеся рядом наспех выкопанные норы. И обычаи чародеек, которые без увесистого кошеля и пальцем не пошевелят.       Птичка не унималась.       Он даже не пытался найти объяснение происходящему. Не его это была работа – думать. И не за это ему платили. Но беззвучно, одними губами, избавленный от страшной гибели счастливец вознёс скупую благодарность всеблагим богам. Обагрённое кровью покромсанных накеров, подобранное оружие покойно устроилось на широком плече. Упущенный нож, к сожалению, так и не нашёлся.       Дряхлеющие буки неодобрительно скрипели, смыкали ряды, путая и мороча незваного гостя, однако сфагнум, примятый миниатюрными детскими стопами, привычными к замковым залам, но не к древесной глуши, возвещал о местоположении беглянки явственнее всяких ауканий. Спустя пять минут движения по следу под сапогами неприятно захлюпало. Мало того, что наивная, так ещё и безмозглая. Впереться посреди всей этой катавасии в болото… Обойтись без матерного словца вновь не удалось.       Зорко следя за тем, чтобы ненароком не провалиться в трясину, обманувшись кажущейся надёжностью топорщащихся осокой кочек, охотник двигался вперёд, руководствуясь скорее интуицией и выработанным за долгие годы чутьём, нежели приметами и подсказками. И те бессовестно его подвели – девчонка обнаружилась случайно, когда её опекун собирался свернуть на совершенно другую тропку.       Концы спутанных шелковистых волос утопали среди жёстких травяных стебельков и в лужицах застоявшейся протухшей воды – словно легкомысленная заблудившаяся русалочка напитывала, как могла, свои иссохшие, истосковавшиеся по прохладе морских пучин локоны. Алели губки чуть приоткрытого в немом восхищении ротика, и круглые ланьи глаза полнились почтительным любопытством. Не княжна, а сваянная и выброшенная в приступе досады эксцентричным скульптором мраморная фигура, увенчанная тусклым сверканием золотой игрушечной диадемки.       И он, изумлённый, тоже позволил себе застыть безмолвным истуканом – но только на миг. А после, не сдержав возгласа отвращения, одним махом снёс стоящему перед ней утопцу башку.       Пробуждённая криком от гипнотического наваждения, малютка моментально съёжилась, сжалась, заслонившись от своего спасителя крохотными нежными ручонками. А тот, смачно харкнув, примерился и с оттяжкой съездил рукоятью топора по скуксившемуся в гримасе ужаса бледному личику.       - Сучье племя! – он саданул ещё, повалив хрупкое тельце в хлюпающее и чавкающее месиво. – У-у, мразь нечистая! Она попробовала отползти, но ладони проваливались, не нащупывая твёрдой опоры, и задравшееся платьице цеплялось за коряги.       Мушле замахнулся опять, но вдруг опустил топор. И хищный, не виданный ранее блеск его единственного зрачка испугал её куда сильнее зверских побоев.       - Ну-ну, будет. Иди-ка сюда, - подобревшим елейным голосом позвал он, шагнув к дрожащей принцессе. Рывком поднял малолетнюю спутницу на подкашивающиеся ноги и поволок, бессильную, за собой – прочь от топей и их недружелюбных обитателей.       И болтаясь в грубой хватке, точно тряпичная кукла, не понимала Ренфри только одного: почему егерь, нанятый за пригоршню серебряков мачехин палач, до сих пор не позволил ей умереть.       Так несли её полчаса, час, а может быть, пять минут. Всё смешалось, и границы этих условных единиц расплывались, стирались в её воспалённом разуме. А наверху, под сводом невидимого неба, бесконечно простирался однообразный лиственный полог, давя, шумя, пестрея, скрывая от неё ясное солнце.       Внезапно ухнула она куда-то вниз, в мягкое и щекочущее из заскорузлых мозолистых ладоней, и обнаружила себя на небольшой овальной прогалине, на прохладной земле, среди буйных зарослей кислицы и ещё каких-то, незнакомых ей, кустарников. С трудом заставила себя приподняться на худеньких локтях, оглядеться.       Напротив, на старом трухлявом пне, устроился Мушле.       Морщины собрались в довольную ухмылку под неаккуратными висячими усами; нога, закинутая на другую, вальяжно покачивалась в такт неразборчивому сиплому мурлыканью.       Лесник хитро воззрился на неё, зажмурив левый бельмастый глаз, и с напускной укоризной покачал седой головой.       - Смилостивилась б, княжна, - егерь погрозил ей пальцем, будто выговаривая за невинную дворцовую шалость, - чай, не молод уж – по болотам скакать.       Ренфри со страхом уставилась на этого странного человека, не понимая, какую такую чудную игру он затеял. А тот, будто не замечая ходившего ходуном подбородка и застывших на ресницах солёных росинок, весело продолжал.       - Это ж надо! Полвека тута в егерях хожу, кажно дупло знаю, а вот такие оказии приключаются. Однако, однако! И ране туточки нечистые пошаливали, да чтоб вот так нагло да дивно, – вот такого не бывало! Век живи, век учись, а, княжна?       Мушле неожиданно подался вперёд, прошив Ренфри пристальным враждебным взглядом, рассыпавшимся по её спине роем холодных бешеных мурашек.       - А ведь с тобой не зевай, а, княжна? Непроста ты. Я уж на ухо туг, а и то слыхал. Всякое слыхал. И про проклятья, и про реки крови, и ещё страсть про какие дела – таково и произносить неможно, - убийца благочестиво совершил жест, отгоняющий злых духов, будто и вправду был безобидным богобоязненным старичком, чурающимся всяческих порочных кривотолков. – Да и колдун-то у вас вроде какой ошивался, прав я аль нет?       Внимая пространным разглагольствованиям егеря, ладошкой она накрыла увесистый шероховатый камешек. Подвёрнутую ступню жуть как ломило, и снова, судорожно глотая воздух, мчаться неведомо куда, словно затравленному оленёнку, не хотелось. Но очень хотелось жить.       Не дождавшись ответа, Мушле задумчиво хмыкнул.       - Да-а, всякое болтают. И в портки срутся от мелкотравчатой соплячки, а не от гнева Фредефалька. Вот тебе и диковина.       Егерь замолк, что-то соображая. Проведя загрубелым пальцем по посеребрённому – от накеров и прочей дряни – лезвию прислонённого к пню топора, с какой-то отрешённостью, даже грустью, вновь посмотрел на Ренфри.       - Знаешь, зачем мы здесь, княжна?       Девочка неуверенно кивнула.       - Конечно, знаешь. Так вот слушай, – опальная принцесса затаила дыхание. – Я того делать не стану. Я тебя отпущу. Не изверг я, что б чародей и Аридея там себе ни порешали. Я тебя отпущу, а твои чуда-юда меня не тронут, уговор? - лесник усмехнулся, но смешок вышел неловким, нервным.       В порыве дикого, пьянящего приступа облегчения бросилась она на шею своему палачу, мучителю и избавителю. Щуплое детское тело крепко прижалось к пропахшей потом и свежей кровью суконной куртке, к груди, подымающейся и опускающейся с каждым хриплым прерывистым выдохом. А когда Ренфри попыталась высвободиться из этих медвежьих объятий, ничего не вышло.       Она подняла недоумённый взор.       Встретилась с плотоядным, маслянистым взглядом Мушле.       И всё поняла, отчаянно забарахтавшись в его стальной хватке.       Тщетно.       - Ну-ну, будет, княжна, - невозмутимо увещевал егерь, прижимая её к пню и заламывая тонкие белые ручки. – Стерпишь. Это уж всяко поприятнее смерти.       Ренфри хотела что-то сказать, завопить, молить о милосердии – но легонький ленивый тычок куда-то в живот разом вышиб из неё дух. Мелькнуло перед глазами бесцеремонно сорванное и отброшенное в сторону бархатное платье, поползли вниз кружевные батистовые трусики.       Малышка сильно-сильно зажмурилась. Твёрдо пообещала себе ни за что не разжимать до боли стиснутых зубов.       И после первого же рывка не сдержала данного себе слова.       Утробный, поднявшийся из самых глубин крик разорвал девственную тишину бесстрастных мрачных дебрей.       Рывок.       Она глотала слёзы и светлые воспоминания о доме, гасила, загоняла обратно рвущийся наружу тоненький вой.       Рывок.       Она попробовала извернуться, выскользнуть. Позвать на помощь своих друзей, как там, у оврага.       Рывок.       Обмякшая, ослабевшая, в изнеможении она распласталась на своём занозистом брачном ложе. Золотая диадемка, запутавшись в пышных волосах, повисла над пухлой щекой.       Рывок.       В далёких далях, в прежней, вытекающей из неё жизни, выводила незатейливые печальные трели неприкаянная пташка, и она сконцентрировала себя самое на этой траурной оде, растворяясь, прячась в ней от натужного пыхтения над ухом и тупых вибраций отзывающегося на каждое новое движение лона.       Рывок.       Притихшая и покорная, она словно видела всё это сверху, чёрными глазками-бусинками махонькой птички, что единственная откликнулась на её призыв и пришла уберечь в этот адский час. Словно всё это происходило не с ней.       Рывок.       Она должна подчиниться. Свыкнуться. Забыть. Это правильно. Жалкая, хилая, невезучая девчонка. Кисейная княжна. Она уйдёт и в смирении обретёт покой. Это то самое Предназначение, которое…       Рывок.       Странно, но она не находила желанного успокоения в этой мысли. Почему?       Рывок, рывок, рывок.       А потому что это неправильно! Неправильно оставлять причинённое зло без ответа! Неправильно позволить им спать спокойно! В отплате, в крови и страхе будут её утешение и отрада! В их предсмертных стонах и…       Рывок.       Убьёт она лютую мачеху.       Рывок.       Убьёт её жестокого жадного сына.       Рывок.       Убьёт предавшего, бросившего её отца.       Рывок.       И уж конечно убьёт она чародея, с молчаливого согласия которого егерь взвалил её на плечо и уволок прочь от родного очага, от туфелек, пони и любимых кукол в эту жуткую могильную чащу.       Мушле и не думал останавливаться. Но теперь это можно было вынести. Это было даже приятно. Потому что потом, после, ждала её сладкая месть, и ничто, даже эти ярые животные рывки, не было во власти этой мести у неё отнять.       И так продолжалось полчаса, час, а может быть, пять минут.       А потом всё внезапно прекратилось. И он ушёл, напоследок прихватив с собой изящную золотую диадему и вырвав из ушей бриллиантовые серьги ценою в полкоролевства.       Ренфри же, любимая дочь князя Фредефалька и наследница славного удела Крейден, долго ещё лежала бездвижной, оправляясь, посреди прогнившего пня. А почувствовав, что уже способна идти, подтянула батистовые трусики, встала, и кое-как прикрывшись безнадёжно разодранным платьем, побрела прочь.       Любопытная птичка, беззаботно чирикнув, спорхнула к принцессе на плечо. И, сдавленно пискнув, свалилась наземь со свёрнутой шейкой.       Ренфри упрямо ковыляла вперёд.       Туда, где она могла видеть солнце.       Своё Чёрное Солнце. ***       - Где ты?       - Мне холодно…       - Ренфри! – она встрепенулась, моргнула, мотнула коротко стриженой головой, стряхивая последние капли утянувшего её в свой омут кошмара. Блестели в трепыхающемся свете свечи жёлтые щёлочки прищуренных кошачьих очей, искрились отполированные набивки на кожаных перчатках. Ни леса, ни монстров, ни егеря – только Геральт да зажатый в его кулаке серебряный медальон с волчьей пастью.       Сорокопутка взглянула на него – с состраданием: на седого, но все ещё по-детски наивного ведьмака с допотопным замшелым кодексом цеховой чести, на этот ходячий анахронизм, ревностно оберегающий свои нелепые принципы и не верящий в Меньшее Зло.       Он был прав.       Но только отчасти.       Существовало Меньшее Зло. Вот только были они с Большим неразличимыми на лицо братьями, и промахнуться, ткнув пальцем не в того близнеца, было проще простого. А разрушительности последствий не оказывалась в состоянии вообразить даже самая изощрённая фантазия.       Так обманулся старый Мушле, перепутав безжалостность с милостью, не положив паршивой истории конец, как было велено. Решив, что это уж точно Зло поменьше. И погубив тем самым Аридею, Фредефалька, себя самого и огромное множество невинных людей.       Так обманется завтра ведьмак, ворвавшись на городскую площадь с мечом наперевес. И так же не представляет он, сколь катастрофическими будут последствия этой ошибки.       Геральт всё так же безгласно сидел перед ней, дожидаясь ответа.       И Ренфри знала, что нужно сказать.       - Ты выиграл. Выиграл, ведьмак. Завтра рано утром я уеду из Блавикена и никогда не вернусь в этот задрипанный городишко. Никогда. Налей, если там еще что-нибудь осталось.       И уже после, слившись с ним в единое целое ласок и поцелуев, жалела она о том, что он, неспособный отличить Меньшее Зло от Большего, так и не догадается придушить её сейчас, пока есть шанс. И что завтра из-за этого неведения придётся ему умереть.