Прости

Казума не пронзает её тело — он его протыкает. Так ей говорят. Говорят, утверждая: «Это плохой знак». Плохой знак. Роковой, возможно. Казума ещё принесёт ей беду. Бишамонтен возражает, что он — её брат, такой же, как все остальные. Она — бог, который не верит в знаки и предзнаменования. Бишамонтен, возможно, наивна. Или глупа. Или недальновидна. Бишамонтен не видит разницы между этими словами: «пронзать» и «протыкать». И есть ли что-то плохое в гвоздике? Маленькая щепка в мочке уха ей совсем не мешает. Она не видит причин, по которым должна относиться к Казуме как-то иначе. Казума смотрит на неё и совершенно не знает, что ему думать. Казуме почти страшно, но он верит своей богине, потому что он — шинки. У него нет других вариантов. В мире бога войны Бишамонтен всё строится на доверии — так думает Казума, когда впервые к ней попадает. Казума ошибается. «Не нужен мне никто, только ты, Казума!» Он не плачет. Слёзы не скатываются на пол, растекаясь мокрыми осколками, их не впитывает ткань одежды, они не теряются в волосах женщины, что лежит на его коленях. Волосах, которые он гладит судорожно, перебирает пальцами, хочет успокоить, помочь, перенять часть той боли, что мучит её, мучит невыносимо, до этой бешеной, невероятной истерики, но не может; он совершенно бессилен. «Прости меня, Виина, прошу тебя, прошу, прости меня...» Казума повторяет это про себя, как мантру, и хочет сказать вслух, хочет признаться: «Это я виноват, Виина, я!» — но только крепче прижимает её к себе, уже совсем не боясь нарушить какие-то формальности. Женщина вцепляется в него своими изящными ладонями так крепко, что Казуме ни на секунду не удаётся забыть, что она, даже рыдающая, — бог войны. Один из сильнейших. Казуму что-то рвёт изнутри, но он загоняет это как можно дальше. Ещё одно осквернение никто не выдержит. Он готов на всё ради Бишамонтен. Казума будет приносить ей завтраки по утрам или истреблять аякаши, он будет расчёсывать ей волосы или ринется с голыми руками на толпу разъярённых богов. Казума будет слугой, Казума будет воином. Казума будет дипломатом, он будет героем, злодеем, чьей-нибудь нянькой или убийцей, — кем угодно, Казума будет кем угодно, если это хоть чем-то поможет его богине. Если это хоть как-то искупит те несколько слов, что он сказал Ятогами. Казума — всего лишь гвоздик. И он протыкает тело своей хозяйки. Если бы у него был второй шанс, он бы сделал то же самое. И полусидел бы сейчас, обнимая Виину, и совсем, совсем не рыдал вместе с ней. — Я люблю тебя, Казума. У неё красные распухшие глаза, и ему больно смотреть, как прошло по её щекам солёное раздражение. Казума как-то бездумно, совсем без задней мысли проводит пальцами по этим дорожкам; смысл сказанных слов доходит до него медленно, и слышит он их сквозь туман. — Виина... Она тянется к нему губами. Казума не отстраняется, но отмечает, что она похожа на пьяную. Хватает одной секунды касания, чтобы он понял, что происходит. — Виина, подожди. Он держит её лицо в ладонях, когда Бишамон снова заходится в рыданиях, утыкаясь ему в грудь. Он гладит её по спине, прижимая к телу, и прячет лицо в волосах. Она больше не пытается что-то говорить и вскоре устало засыпает, а Казума смотрит на неё и совершенно не знает, что ему делать. Из всех комнат опустевшего особняка он выбирает самую ближнюю к спальне Бишамон, потому что боится её оставлять. Потом это проходит, как проходит всё. С каждым пробуждением она выглядит всё лучше; отёки спадают, лицо принимает естественный оттенок. Бишамон начинает улыбаться. Она видит бесхозного шинки и говорит: «Казума, можно мне его взять?» Казума не понимает: она же богиня, хозяйка, это он — шинки, подчинённый. Всего лишь гвоздик. Что он должен ей сказать? Что бог войны не может сражаться щепкой? Глаза у неё светятся искренней заботой и переживанием, и Казума кивает: «Конечно, Виина», — хотя всё ещё думает, что шинки совсем не похожи на котят. Казуме нравится, когда она счастлива. В такие моменты счастлив будто и он сам, счастлив так, что теряет всякую нужду в чём-то ещё, кроме её восклицания: «Спасибо, Казума!» Она целует его в щёку, задерживаясь на полсекунды дольше, чем следовало, и тут же оборачивается. Казума прижимает руку к месту, которого касались её губы, до тех самых пор, пока она снова не кидает на него взгляд. Он совсем скоро привыкает к этому. Что она задаёт ему вопросы, что советуется с ним, что... доверяет ему. Бишамонтен постепенно обрастает шинки, как дерево — листвой, но ни с кем из них она не говорит так, как с ним. Так много. Так откровенно. Трансформация Казумы была приятным, но всё же не очень удивительным сюрпризом; теперь Бишамон отзывалась о нём с ещё большей гордостью. Казуме нравилось это. Казума наслаждался этим. Казума словно попал туда, где не было уже места их таким недавним проблемам, где всё шло хорошо и прекрасно, где он мог показать себя во всей красе на месте, которого заслуживал. «Виина... прости меня». Он потерял счёт разам, когда хотел это сказать, но помнил, что на двадцать восьмой грубо перебил сам себя, склонившись к лицу Бишамон как-то слишком близко, так, что мог сосчитать каждую морщинку вокруг её глаз. Она не оттолкнула его. Глядя на безумный рост клана «ха», Казума чувствовал, как бежит по его спине юркий холодок, расходясь по рёбрам — к сердцу. Он быстро учится его преодолевать и прятать, а взгляд Виины становится всё серьёзней, когда она общается со своими шинки. — Как мне не допустить того же, Казума? Казума не знает; он снова порывается всё ей рассказать, но понимает, что сейчас уже поздно. Открывает рот, готовясь произнести первое слово: «Прости», — но лишь опускает голову, поправляя очки. — Нам нужно лучше за всеми следить, и... нужен врач. Чтобы мог вылечить скверну, не показывая её остальным. Он не говорит ничего принципиально нового, но она почему-то кивает, и Казума видит, что ей тоже страшно. Великий бог войны не любит, когда умирают души, и наивно лелеет надежду спасти всех — до единого. Казуме нравится эта её черта. Она делает Виину добрее. Превращает её из идеи — в бога, из бога — в человека, из человека — в женщину. В женщину с мягкими волосами и каким-то совершенно особенным лицом, одновременно и суровым, и заботливым. В женщину, которую он не может, не должен потерять. Она не должна перерождаться, она... должна быть Вииной. Именно этой, а не какой-то ещё. — Между вами и госпожой что-то есть? — спрашивает его как-то один из новеньких, и Казума кивает: — Да. Мои попытки её спасти. И огромный камень вины. Казума совсем не хочет быть роком. Он просто серёжка, но чем дальше, тем больше осознаёт: серёжка важная, возможно, ключевая. Он уже не простой гвоздик — цветок, оттого лишь более красивый, что некрупный по размерам, и без него Виина становится какой-то... беззащитной. Она не знает, что ей делать. Не может нанести ни одного удара и только рушит всё на своём пути, как будто именно разрушение — её сущность. Но это неправда. Бишамонтен — богиня счастья. И Казума готов доказывать это снова и снова, себе, ей, другим. Всем. Виина кажется такой маленькой каждый раз, когда он прижимает её к себе, а она утыкается носом ему в шею. Сколько ей лет? Казума не знает даже, сколько времени они уже вместе, а ведь она старше — намного. Но не в такие моменты. В конце концов он перестаёт порываться что-то ей рассказать. Но каждый раз, когда они встречают Ятогами, у Казумы будто замораживается один позвонок. Раньше их было больше. Бишамон винит во всём Ято, потому что это он вырезал клан «ма». Безжалостно. Беспощадно. Оставив ей одного лишь чудом спасшегося Казуму, и она считает, что ради них — и ради него — непременно должна отомстить. На самом деле проблема в огромном куске боли и ярости, который она вынуждена носить с собой. Каждый день. Каждый час. Каждую секунду своей насыщенной на события жизни. Виина просто надеется, что Ятогами сможет его разбить. Казума ничего ей не говорит: тогда этот кусок станет только больше, — и просто выполняет свою работу, делая вид, что совсем не понимает осуждающих взглядов Ято. «Это моя вина, Виина». Боль Казумы не сравнить с куском — только с порошком, который облепляет его всего, до последнего миллиметра тела. Он тоже тяжёлый, он болезненно жжёт кожу, но его не видно. Казума научился прятаться и скрываться, и даже Кугаха никогда не видел его осквернённым. Потому что Казума не был осквернённым — никогда. Ради Виины он готов и на большее. Загнать внутрь себя весь страх, всю вину — не такая уж большая проблема. А потом всё раскрывается. И рвёт его на части. Это его вина. Только его. Казума не был уверен, что хочет просыпаться. Не знал, что случится, когда он откроет глаза, и оттого лишь больше боялся. Боялся найти ребёнка вместо своей Виины и боялся найти её такой же — осквернённой, умирающей. Какой он не смог бы помочь. Даже здоровой той самой Виине он не смог бы смотреть в глаза, потому что они наверняка были бы полны... злости. Заслуженной, может, но слишком болезненной. Его тело ноет, когда он пытается шевелиться. Он весь в бинтах и лежит, кажется, на чём-то мягком; Казума сжимает ладони в кулаки, понимая, что в его руках оказывается... одеяло? Голова раскалывается, но этому он, скорее, рад. Он не чувствует ничего, похожего на скверну. В последнюю очередь он открывает глаза. Всё вокруг него плывёт, размывается; это не казалось удивительным — он просыпается так каждое утро, ведь это нормально — на ночь снимать очки. Он не знает, что пытается выловить взглядом, но видит, что вокруг светло и... и будто бы спокойно. Казума ещё не успевает оценить этот факт, когда ему резко становится тяжело — кто-то бросается ему на живот, обхватывая руками за шею, и длинные волосы лезут в лицо. Он поднимает руку, чтобы немного пригладить их: иначе совсем ничего не видно, — но в итоге добавляет к первой — вторую, зарываясь пальцами в мягкие светлые локоны. «Прости» они выдыхают вместе, и Казуме впервые кажется: разницы между «пронзать» и «протыкать» на самом деле не существует, да и вообще это полная чушь. Смешные непонятные предубеждения. Он прижимает к себе Виину, осознавая, что вот теперь — только теперь — в мире бога войны Бишамонтен всё действительно будет строиться на доверии.