Краски

      «Это было бы небо». Да, именно так.       Я помню, мы говорили с ней очень долго. Давно догорело солнце, давно опустилась тьма, таяли свечи, но мы говорили, говорили и говорили. В тот странный зимний вечер под Рождество в полутьме, освещаемая лишь крохотными огоньками пламени (электричество, как всегда, отключили: так невовремя — и так вовремя сразу!), столь знакомая комната казалась совершенно иной, и будто не здесь я провела почти всё своё детство, и будто не это место, не эту пряничную квартирку считала своим истинным домом. Огоньки отражались в глазах, освещали серебряно-золотым поседевшие волосы, скрадывались морщинки, и даже надтреснутый старческий смех казался звонким и отчаянно-молодым, каким был больше полувека назад. Для неё, должно быть, это был вечер памяти, вечер ностальгии — тоски по чему-то давнему, полузабытому. Бесчисленные воспоминания, нашедшие своего слушателя. Для меня? Не знаю. Кинолента, медленно, кадр за кадром, отматываемая назад. И вот на западе поднимается солнце, закатившееся пасмурным летним днём сорок пять лет назад, и вот оживает, распускается давно увядшая роза.       Мне так бесконечно жаль, что нельзя вернуться в прошлое — всего один раз! Как бы хотела я вновь очутиться тем вечером, быть внимательней, стараться запоминать. Прислушиваться к её голосу, вглядываться в её лицо и жесты. Она закрывала глаза и с лёгкой полуулыбкой рассказывала то, что называла «сказками». Грустными и радостными, печальными и смешными, тяжёлыми и воздушными, наполненными тысячью эмоций. «Им столько лет, этим историям, что теперь и былью не назовёшь», — улыбалась она. Я помню так мало. Пара свечей погасли, клонило в сон, я сжимала в ладонях остывшую кружку, стрелки подбирались к двенадцати.       Иногда в полудрёме казалось, что старушка в вязаной шали всего лишь снится. Сон закончится, и она растает, будто и не было её никогда. И эта квартирка мне снится, и моё детство мне тоже приснилось: долгие часы возле пыльных книжных шкафов, пирамиды из книг, воздушные акварели на пожелтевших листах, стихи наизусть, кукольные платья и сдобные булочки. Сдобные булочки — вот с чего начинался мой долгий прекрасный сон. Мне было четыре или пять. Мама пропадала с утра до ночи на работе; отца, кажется, никогда не было, — или я его не запомнила. Так страшно было идти в незнакомое место к незнакомому человеку. Я, наверное, плакала и, наверное, не хотела отпускать мамину руку. Старушка ласково улыбнулась, а из квартиры доносился тёплый запах сдобы.       Гасла очередная свеча, кинолента крутилась в обратную сторону.       «Это было бы небо, — донеслось до меня. — Если бы я могла что-то нарисовать теми оставшимися красками, непременно небо. И солнце — обязательно круглое, обязательно ярко-жёлтое, с длинными лучами, пронизывающими весь мир. И трава — высокая, густая, целое заросшее поле. Осталась бы чёрная, и ею бы я рисовала птиц далеко-далеко в поднебесье. Так далеко, что они действительно кажутся чёрными точками. Вот что это бы было. Представляешь, шестьдесят лет тому мальчику и шестьдесят лет тем краскам, а я до сих пор иногда о них вспоминаю. И помню так отчётливо, так живо, что даже в груди щемит. Хотя, быть может, просто снова прихватывает сердце».       Совершенно не помню начала истории, но отчего-то часто вспоминаю эти слова.       Голубая, жёлтая, зелёная, чёрная краски.       «Это было бы небо».       Я знаю, она любила небо. Идя по улице, мы часто останавливались, поднимали головы и стояли, глядя ввысь. Пожилая женщина и маленькая девочка. Кадр из киноленты.       В конце концов я заснула в кресле с кружкой в руках.       Знаете, прошло столько лет после её смерти, но эти краски, которых я никогда не видела, по-прежнему стоят перед глазами.       И небо. Бесконечное голубое небо над головой. На её акварельных рисунках не было ничего, кроме него.