Картинка

Очки изрядно натирают нос, но надевать их так, чтобы прочно сидели, чтобы было удобно для работы за ноутбуком, не хочется — они сразу становятся напоминанием о том, что тебе не семнадцать, и даже не сорок пять. Так что черт с ними. Пусть натирают. «Храбрость города берет» — на экране появляются строчки, и тут же на клавиатуру ложится тень, а в нос ударяет запах, кажется, дорогого, и уж точно безвкусного одеколона, который Ваня порой выливает на себя литрами — видимо, для надежности. Подстраховывается не там, где надо, а где надо… В нем есть что-то от Ашенбаха, который ради одной только радости видеть объект своего обожания, безрассудно остается в гниющем от болезни городе. Ваня вообще на живого, объемного человека похож лишь отдалено. Про такого сложно писать — никто не поверит. Слишком эрудированный, слишком красивый, слишком безрассудный — слишком литературный. «Храбрость города берет» — мигает курсор возле отсвечивающей «т», а потом вдруг приходит в движение, «храбрость» исчезает и на ее месте медленно появляются буквы: «н», «а», «г», «л», «о» — и быстро «сть». Наглость. — Никто так не говорит, — чуть раздраженно бубню я и как шаловливого котенка сгоняю его руку с клавиатуры легким похлопыванием. — Я говорю, Владимир Владимирович, — Ваня смотрит из-под опущенных ресниц, загораживая свет от лампы и мешая мне работать — подсветка у клавиатуры включается через раз. Что-то с сенсором, как сказала Дуся, надо отдать в починку или купить новый, но не хватает времени на то, чтобы перенести все материалы на диск. Да и ни на что не хватает времени. — Ты вообще очень много говоришь, — я вздыхаю и закрываю крышку ноутбука, — Что ты хотел обсудить? Я не идиот, я знаю, что наш фильм для него только предлог, что он не для этого полтора часа ходит по моей квартире, не произнося ни единого слова и так вздыхая, что сосредоточиться невозможно, но как его коллега и соавтор я обязан его выслушать. Потому что когда не остается других рубежей, формальности — это все, за что можно уцепиться в сходящем с ума мире. А рядом с Иваном Андреевичем Ургантом мир всегда сходит с ума. Вы знаете, что такое черная дыра? Нет, я не имею ввиду определение из учебника, а фактически, вы знаете? Попробуйте натянуть простыню и расставить на ней какие-нибудь предметы, а потом киньте на середину, ну, к примеру, яблоко. Догадываетесь, что произойдет? Все предметы в хаотичном порядке скатятся к этому яблоку. Это — действие черной дыры в домашних условиях. И Ваня — как черная дыра обладает настолько чудовищной интеллектуальной массой, что коробит пространство вокруг себя. И чем ближе к нему, тем сложнее не упасть, тем сложнее не сбиться, не сойти со своей жизненной точки. Вот сейчас он стоит рядом, а я физически ощущаю, как все пространство, завихряясь и изгибаясь, стекается к нему. Черная дыра, кроличья нора, в которую падала любопытная Алиса. — Я хотел обсудить… — Ваня снова вздыхает так, что невозможно не обратить внимание, морщит губы, а затем улыбается, — Я хотел обсудить, какие у вас красивые глаза, Владимир Владимирович. Что и требовалось доказать. Какой фильм, о чем я. — Не более красивые, чем у вас, — глупо парирую я, снова переходя на «вы», что становится уже традицией наших взаимоотношений — переход от «вы» до «ты» и обратно по несколько раз за день. Как йо-йо — вверх, вниз, и никакой середины. А этот улыбается, как будто только такой реплики от меня и ждет. — Спасибо, Владимир Владимирович. — Да уж пожалуйста, — я раздраженно поднимаюсь с кресла и протискиваюсь мимо, стараясь не задеть — а это трудно, Ваня предпочитает тесное общение, — Чаю хочешь? — От вас? Все, что угодно! — хорошим, поставленным голосом отзывается Ваня и, отставая на полкорпуса, идет со мной на кухню. А на кухне катастрофа. На кухне заканчивается нормальный черный чай, на этот чайник уже приходится высыпать из банки через край — ложкой скрести нечего. Нет, есть еще в пакетиках, но я его не люблю, да и за чай-то не считаю — ни вкуса, ни запаха, так, сено с красителями. А Наде ничего — по утрам пьет и не морщится. Не понимаю. Ваня сидит на табуретке, по-детски вытянув ноги под столом. Чашку держит двумя руками — то же по-детски. И к конфетам тянется как ребенок — лишь бы обертка была поярче. — Владимир Владимирович, — начинает это великовозрастное дитя, не до конца прожевав шоколад, — Я вас не смущаю? — После заявления, что ты хочешь поцеловать меня в губы, меня уже ничего не смущает. Меня, знаешь, даже если завтра плановую экономику вдруг опять введут, даже это не смутит. У меня теперь иммунитет ко всякому бреду. — Так вас это не смущает? – оживляется Ваня и тянется ко мне, вытянув «уточкой» перепачканные сладким губы. Я, смеясь, отмахиваюсь от него и отодвигаюсь дальше. А потом чай быстро исчезает из чашки, и я встаю, чтобы вернуться в комнату и все-таки дописать текст для завтрашней «прощалки», но тут краем глаза замечаю огромную луну на небе, такую большую, что не нужно никаких фонарей. И замираю. Горячие губы прикасаются к щеке, а горячие пальцы хватают меня за руку. — Пожалуйста, — жалобно так, полушепотом. Ну, кто его научил вот так, в самое ухо? Порнофильм какой-то. Не самого лучшего качества. — Что «пожалуйста»? — я знаю, что, я только не хочу в это верить, делаю вид, что все в порядке, просто нежный мальчик, просто восторг через край. А он молчит. Такой бесценный момент. И вот не только восторг через край. Что там плещется в этих расширенных зрачках? Что это, Ваня? Нужно гнать в шею, но нет причины по сути. Он ведь ничего и не делает, так — слишком близко встает, слишком долго не убирает руку с моего плеча, слишком нежно смотрит — все это слишком, но недостаточно для того, чтобы в чем-то его обвинить. — Иди домой, ладно? — говорю я устало, отходя от него и ставя чашку в посудомоечную машину, — И не говори, что бензин кончился, ключи в машине остались, живые мертвецы окружили мой дом, я вызову тебе такси, вертолет, личного киллера — в этот раз ты уж точно у меня ночевать не останешься. — У меня там Нина ветрянкой болеет, мне домой нельзя, — тихо, облизывая губы, говорит он, сохраняя безмятежное выражение лица. Шутит он или что? У меня нет слов в первые секунды, а потом уже все не к месту — Ургант расстилает себе на диване, даже не спрашивая, где взять, он мой дом знает лучше, чем я. Это ведь он его часами изучает, пока я сижу перед монитором, пытаясь собраться с мыслями. — Спокойной ночи, Владимир Владимирович, — бесстыдник скидывает с себя все, оставляя только трусы с вечно улыбающимся Микки, и ныряет под одеяло. — Спокойной ночи, — обреченно вздыхаю я и присаживаюсь к ноутбуку. Время за полночь наступает незаметно, и я понимаю, что скоро меня начнет физически тошнить от этого двухминутного текста, над которым я бьюсь уже четыре часа. Дальше шлифовать уже некуда. И голова не соображает. Спать, спать, спать. Свежевыстиранное, глаженое постельное белье — это важно. Не просто приятно, а именно важно. Потому что это то, что дает нам почувствовать жизнь, которая, как известно, состоит из мелочей. И в конечном итоге от того, где ты спишь, и зависит твой день. Ваня обычно к этому добавляет, что важно еще и, с кем спишь. Соглашусь. Рука привычно скользит под подушку и натыкается там на что-то — конфета. Я качаю головой, улыбаясь, тяну руку к настольной лампе, чтобы выключить свет и замечаю на прикроватной тумбочке листок бумаги. «Владимир Владимирович, — читаю я, приподнявшись на локтях, нацепив на нос так ненавистные сейчас очки, — Вы только не говорите больше никогда, что умрете. Вы мне сердце разрываете. Я ведь один останусь. Так не честно». Ну, вот когда он успел это сюда подложить? В кабинете темно, но свет включать не хочется. Когда мама иногда приходила ко мне ночью и садилась на краешек кровати, она никогда не включала свет. Что-то в этом есть такое… как будто боишься спугнуть добрых ангелов, охраняющих покой спящих. Ангелов, конечно, нет, но образ интересный. Ваня не любит накрываться одеялом, только простыней — то ли привычка детства, то ли у меня в квартире всегда тепло, но я никогда не видел его спящим под одеялом. Всегда эти выделяющиеся лопатки. Глажу осторожно. Если спит — пусть спит. Возле лопаток твердая ткань корсета — не снимает даже когда лежит в постели. Шутит, что хочет выглядеть стройным. И глотает обезболивающее, когда корсет не помогает. — Владимир Владимирович, вы прямо как тайская массажистка, у вас ручки волшебные. Мне сейчас такой плохой сон снился, мне так плохо было, а проснулся — вы меня гладите, и все сразу прошло. А у вас сертификат есть? — Выбирай любой, — отвечаю я, показывая рукой на стены, увешанные тонкими рамками с золотистыми листами бумаги. — Ваня, ну что у тебя за глупости в голове? Почему ты один останешься? У тебя есть Наташа, у тебя мама, папа, бабушка, Ниночка твоя есть, в конце концов. На мне свет клином не сошелся. — Без вас свет вообще не сошелся бы. Вы для меня его склеиваете. Знаете, как суперклей разбитую чашку. Вот есть осколки, не поймешь, что это вообще, а потом приходите вы, и я понимаю, что вот это вот чашка, а вот эти вот оставшиеся двести пятьдесят четыре куска — это унитаз, который мне строители разбили. И сразу все понятно. — Ты говорить серьёзно вообще можешь? — Неа, Владимир Владимирович... Ну, пожалуйста, Владимир Владимирович?.. — Вань, да что «пожалуйста»? — Поцелуйте меня. — Ты прекратишь тогда ночевать у меня? — Безусловно. — Честно? — Конечно, Владимир Владимирович. Я ему, конечно, не верю. Но прикосновение губами к уголку его сухих губ оставляет послевкусие чего-то давно забытого и, безусловно, приятного. Ваня улыбается и обнимает меня обеими руками за спину, сцепляя пальцы в замок — теперь выпрямиться будет трудно, и мне приходится лечь рядом, как бы тесно здесь ни было. А потом он просто поворачивается на бок и целует — куда более смело, чем я. Нежное прикосновение-поцелуй то ли в плечо, то ли в ключицу, я теряюсь в ощущениях и не понимаю, должен ли я его уже оттолкнуть или это все еще на грани нормы? Где вообще эта норма в отношениях с этим мальчиком не из этого века, да и с этой ли планеты? Как мне реагировать на всю его нежность, на всю его бесконечную энергию и страсть к жизни… Господи! Ну зачем, ну зачем он все это творит?.. — Вам так приятно? — глаза серьёзные, голос шепотом. — Ваня, — я безотчетно прислоняюсь лбом к его лбу и стараюсь собрать все в кучу — мысли, чувства, ощущения, — Послушай, это переходит все границы. — Но ведь вам приятно? — быстро перебивает он меня и делает какое-то движение руками, от которого непроизвольно напрягаются ноги, и хочется податься вперед. — Мне неприятно, что ты это делаешь, — отвечаю я, и в чем-то даже не вру. Так хочется, чтобы эти пальцы продолжали, эти длинные, горячие, ласковые пальцы. Но так не хочется, чтобы обладатель этих пальцев прикасался к моему телу и окончательно сваливался в тот ад, который он сам себе создает. Что происходит с черными дырами, когда вокруг не остается ничего, на что они могут повлиять? — Я могу и по-другому, — шепчет он свистяще, резко поднимается и выдыхает, хватаясь за диван, а затем чуть ли не падает на меня, ложиться горячей головой на грудь и на несколько секунд затихает. Я пользуюсь этими мгновениями, чтобы встать с дивана. Корсет легко расстегивается с боку, только вытащить его из-под тяжелого тела нелегко. Ваня смотрит на меня, и хотя я не могу разглядеть выражения его глаз, я чувствую его эмоции — их слишком много, они осязаемы. — Ложись на живот, — у меня, наверное, вечно усталый голос. Он подчиняется легко и без какого-либо сопротивления. А я просто провожу ладонью по его спине, воображая себя дипломированным массажистом. Я не знаю, поможет ли это, но я точно знаю, что больных детей обязательно нужно лечить.