Сухоцвет

      — Не дело это, барышня, сухие цветы хранить — несчастье они притягивают.       Варя, задумавшаяся ненароком, едва не подскочила от неожиданности, развернувшись и только сейчас заметив свою старую няню. Няня стояла чуть поодаль (как только подошла, неужели ничего не было слышно?) и сурово смотрела на стиснутый воспитанницей томик французской поэзии, который та не успела захлопнуть. Меж страниц предательски торчал обозначенный импровизированный гербарий.       — Нешто не знаете? — ворча, продолжала старушка, — Мёртвые они, в дом беду принесут, счастье семейное утянут. Подумали бы, барышня, о семье-то, чай, пора… — на счастье Вари, собиравшейся ответить, и на счастье няни вторую громко позвали. Василиса чинно уплыла, оставив — или хотя бы отсрочив — казнь поэтов с их секретом и вернув желанное одиночество.       Вернувшуюся дочь семья Суворовых узнала, право слово, с оглядкой. Непривычно тихая и задумчивая Варвара в сочетании с Петей, прямо-таки сияющим счастьем, а заодно наградой, приятно оттягивающей ткань на груди, являла собой какую-то невообразимую метаморфозу. Обнаружилась она, само собой, не сразу, а когда Яблоков привёз невесту, соскучившуюся по родным местам, домой, объятья с рыданиями были позади, и почтенные родители слушали рассказы о далёкой войне. Рассказы велись именно что Петей, вещавшим вдохновенно и живо, но дочь, которой в повествовании отвели не самую последнюю роль, лишь изредка кивала, отвечала коротко и в целом держалась молчаливо и даже рассеянно. Подобное могло произойти только в одном случае, и обеспокоенные супруги Суворовы, смешно сказать, вздохнули посвободнее, когда Варя сдавленно чихнула, а позже и вовсе ушла, сказавшись больной. Поэтому Петя и уехал в Петербург один: смена стран сыграла с его спутницей злую шутку, и последнюю неделю Варвара Андреевна коротала в доме детства.       Варя очевидно выздоравливала, но в столицу не торопилась, благо родители пока еще не задавали прямых вопросов — остатки простуды спасали. По той же причине ей удавалось много, роскошно много времени проводить в одиночестве, и малодушное удовольствие выигрывало у чувства вины перед семьёй — ей сейчас никого особо не хотелось видеть.       Нет, совсем никого.       Угли в камине подёрнуло сизой пленкой пепла. И на ум пришло странное, кощунственное почти сравнение — а разве не произошло то же самое с ней? Как глупо было чувствовать себя потерянной в мирной жизни; как страшно, противоестественно было скучать по тем вечерам, пропитанным сигаретным дымом, пронизанным звуками слегка расстроенного клавесина… Спроси — вмиг бы ответила, кто где сидел!       Сердце слабо заныло, неизменно отвечая на подобные мысли. Варя отвернулась от умирающего огня, стараясь не закончить безжалостное рассуждение о том, скольких из журналистского шатра она будет видеть только в воспоминаниях, и загоняя обратно наворачивающиеся слёзы. Взгляд в поисках отвлечения вернулся к раскрытой книге.       Почему она до сих пор не сожгла эти увядшие цветы, символ неуместной, пошлой, преступной даже сентиментальности? Почему хранит тот крохотный, едва не затерявшийся в баулах тряской телеги растрёпанный букет?       От сухих, рыжих до прозрачности ломких лепестков пахло тонко, душисто и нездешне, и в груди опять тоскливо защемило…       Когда она услышала свою, ещё пока свою фамилию, прозвучавшую зычно и знакомо, нахлынули волной, закружили вихрем воспоминания, утягивая в душную стоячую жару военного лета. Генерал Мизинов не изменился нисколечки — такой же приземистый и порывистый, и усы топорщились столь же воинственно, и глядел начальственно, в упор, так, что на миг воздвиглись вокруг обшарпанные стены глинобитного сарая, а сама она вновь превратилась в пойманную с поличным чумазую девчонку, растерянно комкающую шапку… Но он приветливо поздоровался, согнав наваждение, и снова зашумели, обступив их, люди, заволновалась суета.       Кажется, он спрашивал её про нынешнюю жизнь, про Петю… О, если бы ещё не бесновалась внутри глупая, отчаянно вопящая недобитая надежда! Варя твёрдо заявила себе в ответ на бессовестные мысли, что и слова не выдавит, не станет ничего узнавать — незачем, недостойно, всё уже сказано. Да только вопрос скрёбся изнутри, царапал горло, рвался наружу...и, договорив, вдохнув, она не успела его обуздать: — А…господин Фандорин? — выпалила и тут же осеклась, с мучительным стыдом осознавая, как заливает, жжёт щеки предательским румянцем.       Тут и дурак бы понял, а уж генерал-адъютант дураком не был. Дёрнул усом, кинул из-под густых бровей странный, почти отеческий взгляд на её несчастно-раскрасневшееся лицо и хмыкнул: — В отъезде господин Фандорин. Служба, — переводя разговор на какую-то ничего не значащую чепуху. Впрочем, Варя, уже безвозвратно сгинувшая в собственных глазах, дальше слушала вполуха, улыбалась заученно. В голове дробно стучала кровь.       А чего ещё было ожидать?       Светская беседа ни о чём протянула недолго, и, распрощавшись с начальником Третьего отделения, Варя, глядя тому в широкую спину, закусила губу, давя накинувшуюся вдруг на сердце острую и злую боль.       Петя, чистая душа, не увидел за зажатыми в стихах цветами никакого её личного интереса, кроме ботанического, и рассказал ей, ткнув пальцем в один, светлый, ощетинившийся мелкими колкими лепестками, что похожие есть и в России. Под размеренный грохот поезда мало что удалось запомнить, но название осталось, закрепилось — сухоцвет, он же бессмертник. Варя невольно задохнулась, вспоминая цветущие поля, залитые кровью русского наступления на Плевну.       Цветы отрицали смерть, цветы гордо привязали вечность…       Цветы, пусть сухие, неживые — единственное, кроме воспоминаний, что ей осталось. Всё.       Ну разве не глупо держаться за это?       И снова, в ответ на её гневный вопрос, память, главный предатель, отозвалась глубоким, мягким голосом, изредка спотыкающимся на отдельных согласных, блеснула затаённой искрой в бархатных глазах напротив, опушила тёмные виски сединой. Сожги, насмехаясь, словно говорила она, хоть весь том сожги, хоть весь дом спали, а с этим что ты сделаешь?       Варя мрачно покосилась на камин и, признавая поражение, захлопнула книгу.