Прокладывать маршруты: шансы

А ты уйдешь, оставив на подушке тень и запах свой, беседы с одиночеством, а не с тобой, ведь ты уйдешь. Но в эту ночь еще раз раздели со мной свои мечты, и я запомню счастье: счастье – это ты, и ты уйдешь…*       "Мне нужно двигаться дальше. Я просто все еще хочу играть в футбол, и я могу! И я не хочу упускать ни единой возможности. Ты ведь понимаешь это как никто!"       "Но почему – "Лилль", зачем тебе это?! Это же… это же далеко!"       "Потому что пришло время возвращаться домой. И это всего час на экспрессе…"       "Нет, не сейчас!.. Подожди еще немного, пожалуйста! Арсен ведь обещал что-нибудь придумать!.."       Но Матье только мягко улыбнулся и шагнул к двери.       …Оливье вскакивает, откидывая одеяло и практически задыхаясь. И еще несколько секунд ему кажется, что он видит перед собой Матье в красно-синей футболке и с рюкзаком на плече. Его знобит и трясет, пот стекает ручьями по вискам, сердце громыхает, как жестяная банка с несколькими монетами внутри, и ему страшно даже посмотреть налево: он не уверен, что там не пусто…       Матье крепко спит на своей стороне кровати: как всегда, немного отодвинувшись, на левом боку, приобнимая подушку. Оливье резко выдыхает и протягивает к нему руку – ему хочется удостовериться, что это не мираж, что он уже не спит, но в паре сантиметров от манящего своим теплом плеча он замечает, как дрожат его пальцы, и не решается прикоснуться, боясь разбудить. Он не хочет будить Матье, потому что его сон ему так же дорог, как и собственный, и он очень хочет его разбудить и рассказать, что ему привиделось… Почему, почему они так близко друг к другу, а между ними – такое расстояние?..       Оливье прекрасно помнил, что все это время – от Мюнхена до лондонского дерби – он проваландался с Алексисом, потому что с чилийцем было до сумасшествия легко переживать даже самые тяжелые и мрачные дни, и отказаться от этого было выше его сил. Но он должен был провести это время с Матье, ведь они оба прекрасно знали, что Матье не вызовут в сборную, возможно, больше никогда, и все же он выбрал Алекса. Хотя год назад ничто не предвещало… Он был так рад подписанию Дебюши, что, кажется, вообще не сразу заметил, кто еще пришел в их клуб. Впрочем, впоследствии Алексис, конечно, обратил на себя внимание, и не только его, и не только своими голами, но пока все мысли Оливье были заняты Матье: как он устроился, как он адаптируется, как ему Лондон – его все волновало, он предлагал свою помощь даже в самых незначительных моментах вроде выбора сим-карты или очередной экскурсии по тренировочному центру. А Матье был просто рад тому, что все складывалось так, как однажды намечталось, а еще ему очень нравилось, что рядом были свои… свой…       Косьельни, наверное, всю предсезонку посматривал на них двоих с недоверием и очень хотел однажды отозвать Матье в сторону и внятно объяснить, почему тому не стоит всерьез рассчитывать на Оли в дальнейшем. Но каждый раз, замечая сияющий взгляд или немного смущенную улыбку, с которой Матье откликался на каждую реплику Оли, Лоран прикусывал себе язык и убеждал себя в том, что все это – не его дело. В конце концов, они оба – взрослые люди, да и знакомы достаточно времени, чтобы иметь представление о характере друг друга. Разберутся, ничего не случится, если они и вправду будут вместе, может, Оли это даже пойдет на пользу, потому что немного стабильности ему как раз не помешает. Но он ошибся – случился Алексис…       Спросить Оливье, так вряд ли он бы смог сказать точно, почему именно Алексис. Но, наверное, смог бы признаться, что ему захотелось… какой-то экзотики, и, когда он понял, что и Санчес не против наладить контакт даже такой степени близости, он с головой погрузился в эти новые ощущения, забывая обо всем на свете, кроме футбола, разумеется. С Алексисом было просто в быту и невероятно хорошо в постели, правда, иногда, чтобы удовлетворить его полностью, требовалось три-четыре захода, но оно того стоило. И Оливье ни о чем не жалел, даже когда Алекс выходил из ванной и окидывал его, все еще валявшегося без сил на кровати, насмешливо-снисходительным взглядом. Да, он без зазрения совести подпитывался его жизнелюбием и природным оптимизмом, потому что Алекс сам готов был сколько угодно этим делиться, и они не считали друг друга опасными конкурентами за место в основе. Футбол, еда, немного компьютерных игрушек – это все, чего касались их редкие и не слишком продолжительные разговоры. И дело было вовсе не в языковом барьере, а в том, что ни одному из них не были нужны задушевные беседы и философские споры, то есть, может, и были нужны, но ни у одного из них не было подходящего собеседника.       …Оливье только сейчас слишком болезненно-ясно понял, что был обязан провести все это время с Матье. Они не виделись вплоть до товарищеского матча с Англией, только разговаривали по телефону и по скайпу. А до этого он вообще предпочел ограничиться только смс-ками: "Все нормально, нам даже матрасы подкинули", "Все нормально, уже едем в аэропорт", "Все нормально, приземлились в Хитроу", "Все нормально, мы на тренировке, настроение ничего так…" Но ничего не было "нормально". Оливье вдруг вспомнил, что не сказал, ни во сколько точно приедет, ни приедет ли к нему вообще, к тому же ему был нужен только Матье – без своего немаленького шумного семейства, но обо всем этом он вспомнил, уже паркуясь у его дома.       Матье вышел на порог и наблюдал, как долго Оливье преодолевал три ступени, ведущие к этому самому порогу. Оливье все еще не мог поднять голову: значило ли это, что Людевин с детьми еще не вернулись с Континента, и значило ли это, что Матье, что он… Он всегда знал – не угадывал, не предполагал, просто знал, что нужно Оливье в определенный момент. Объятие, в котором они ни на мгновение не задумывались над расположением своих рук – все было так отточено, что совпадало до сантиметра, поцелуй в колючую щеку – слишком долгий для простого приветствия, скомканная в кулаке на загривке толстовка и ее душащий воротник, который хотелось просто разодрать… Матье одной рукой отобрал у Оливье сумку, второй, держась за карман его толстовки, потянул за собой в дом, на лестницу, в гостевую комнату. В общем-то, это давно была не гостевая комната, это была комната Оливье, потому что всякий раз, когда он ссорился с Дженни или просто не хотел с ней разговаривать, он мог рассчитывать не просто на какой-то диван, а на тихий угол в доме, где крайне редко бывало тихо из-за количества детей и собак. Дочку Оли обожал безмерно, но с Джен они так до конца и не пришли к полному согласию, и Матье периодически было просто стыдно за то, что у него дома все так хорошо, а он еще и получал Оливье… Еще у него были ключи от крохотной квартирки на окраине Шордича, и это было уж совсем неправильно, но разве можно было от этого отказаться?..       – Прости, но я был рад, что тебя там не было!..       – Прости, но ты не знаешь, как мне хотелось быть там, вместе с вами…       Зачем они говорили это вслух, если все равно не слышали друг друга?.. То есть они не слышали слов, но зато они всегда так безупречно совпадали в настроении и желании оградить друг друга от внешнего мира хотя бы ненадолго, словно они и вправду были ментальными близнецами… Но иногда на Матье накатывало что-то вроде сожалений, иногда он так хотел, чтобы Оли подхватил его прямо у порога, впечатал спиной в косяк, искусал шею и плечи, оттрахал так, чтобы утром было не встать… Но он знал, что такого никогда не будет – для всего этого у Оли всегда был кто-то другой…       И Оливье оставлял руку под головой у Матье и чуть сжимал пальцы на его затылке, и Матье просто проводил ладонью снизу вверх – от паха к животу Оливье и вверх между ребер к самой межключичной впадинке, касаясь ее большим пальцем. И любой другой человек наверняка делал бы все наоборот, но только от этого движения у Оливье сносило крышу так, что, если бы не однажды придуманное им самим правило, он уже в ту же минуту вжимал бы Матье лицом в матрас, навалившись всем своим нехилым весом, чтобы вбиваться в него долго и сильно – до потери пульса, до полного изнеможения… Но он знал, что никогда себе такого не позволит – он слишком дорожил Матье. Секс с ним был… отдохновением, что ли, чем-то вроде плавания в теплом море, возвращавшим покой и душевное равновесие. Он не знал, почему Матье действовал на него именно так, может, как раз потому что он ничего не требовал, не просил, никогда ничего не предлагал – он просто был рядом, как будто так было и будет всегда. Матье не спрашивал, почему в той самой квартире повсюду валялись хреновы кучи презервативов, не интересовался, кто пишет ему смс-ки в двенадцатом часу ночи – подтрунивал иногда, да, но никогда не воспринимал как что-то, что касалось его. Он выбрал это сознательно, Оливье же не приходило в голову поинтересоваться хоть раз, чего ему это стоило.       В первый раз он подумал, что, наверное, погорячился… Нет, Матье не жаловался, вернее, он вообще ничего не сказал, ни ночью, ни утром, ни потом – ни на тренировке, ни после. По мере его продолжающегося молчания возрастало беспокойство Оливье, и в конце концов он решил спросить прямо в лоб:       – Ты не… не жалеешь, что остался вчера?       – Нет, ничуть, – Матье задумчиво разглядывал Оливье и едва заметно улыбался. – Кос сказал, что ты чертовски обаятельная… блядь. Мне захотелось проверить.       Кос… Оливье прикусил губу, пальцами обеих рук потер переносицу. Да, с него станется, он – мог, он ведь знает его вдоль и поперек, он мог сказать о нем, наверное, и не такое, наверное, хорошо, что он ограничился одним словом….       – Что я блядь?       Оливье убрал руки от лица, произнося это легко и без запинки, и Матье постарался ему соответствовать.       – Нет. Что ты – чертовски.       Да, диалог становился все глупее, но Оливье уже было любопытно, да и осторожничать уже не было никакого смысла.       – И?       – Более чем.       Матье тогда немного подержал его за локоть, кивнул и ушел. Он вообще не любил нагнетать, он любил Оли – это он понял достаточно давно, наверное, еще на первых совместных сборах, несмотря на то, что тогда они жили в разных номерах и проводили свободное время с другими людьми. Он любил в нем его упертость, его сильную волю, его непробиваемую уверенность в том, что шансы всегда есть, что нужно пробовать столько раз, сколько предоставляется возможным. И все это так вдохновляло Матье, что он просто никогда не говорил Оли об этом. Частично из-за этого, частично из-за того, что не считал себя кем-то, кто вправе, Матье никогда не интересовался бывшими Оли, равно как и настоящими, и Оливье ценил это. Хотя бы потому что сам еще до конца не разобрался, что у него бывшее, а что – настоящее. Потому что задолго до Алексиса (и, если честно, даже некоторое время параллельно с Алексисом) у него был Томаш.       Томаш был покладистым, податливым и не слишком требовательным. Он радостно встречал его на пороге, вешался на шею во время тренировок и запросто запрыгивал ему на спину, и Оливье не возражал. Если совсем честно, то сначала он понравился Оливье как игрок с уникальными футбольными навыками – у него было чему поучиться. Потом ему понравилась и эта восторженность, и эта мягкость, и в какой-то мере безотказность, но… Томаш был из тех, кто считал, что существует "раз и навсегда"… Ну, может, конечно, для кого-то и существует, но только Оливье точно знал, что – не для него и не сейчас. Томаш был из тех, кто все время будет требовать какого-то развития, каких-то новых ступеней в отношениях, словом, всего того, что Оливье было на хрен не нужно. И сначала были ссоры по мелочам, потом пошли обиды, раздуваемые в целые представления, и особенно тяжко стало, когда Томаш в очередной раз получил неприятнейшую травму, отлучившую его от футбола на долгие месяцы. Оливье не был готов к такому повороту, как не был готов к таким "отношениям", поэтому он предпочел взвалить на себя груз вины и сожалений, чем пытаться склеить разлетевшиеся осколки.       Жиру умел сочувствовать чужим расставаниям, хотя со стороны кому-то могло казаться, что сочувствие как эмоция ему просто не доступно. Это было не так, Матье прекрасно знал это, и чужое мнение его не интересовало, и на редкие вопросы Оливье о личном он отвечал со всей возможной откровенностью.       – Это же Йоан был… тогда? Ты был… так расстроен. Почему вы оба рванули из Ньюкасла?       – Видимо, хотели оставить все ненужное позади и попробовать начать все еще раз… Пока не стало слишком поздно что-то начинать.       Оливье по умолчанию считал отношения Матье и Йоана исключительно братскими, потому что в целом так и было. И когда он думал об этом, он немного завидовал, потому что у Матье вообще-то был и родной брат. Но он также знал, что иногда такие отношения могли быть гораздо сильнее всех родственных и прочих привязанностей, иногда это значило так много, что во имя их спасения приходилось… расставаться. И Матье, возможно бы, согласился с такой трактовкой, если бы… Оливье поделился с ним своими соображениями. А так все, что оставалось Матье – тосковать и усиленно пытаться скрыть это. Не нужно было уходить из "Ньюкасла", не нужно было разрешать Йоану срываться с места, нужно было уговорить его остаться, а самому потихоньку свалить обратно во Францию! А теперь… Теперь говорить не о чем, потому что их развело и по клубам, и во всем остальном. Только в этот раз полностью погрузиться в депрессию ему не позволяло присутствие Оливье. Потому что в его присутствии Матье тоже хотелось излучать оптимизм, набирать форму, стремиться к лучшему, большему… И Матье регулярно предпринимал попытки заставиться себя улыбаться чуть менее глупо в этом самом присутствии, но – тщетно. Многажды раз подряд обозвав себя идиотом и тряпкой, он понял, что это ни хрена не помогало, всё оставалось по-прежнему: ему нравился Оли, он хотел быть с ним, он хотел его, и все это – совершенная хуйня, но сопротивляться этому просто не было никаких сил. А рассчитывать ему было не на что. Иногда он очень хотел спросить Оливье, зачем тот его целует… То есть вообще – зачем целует?! Только в память о том самом, знаменательном поцелуе, попавшем во все новости и блоги на свете? Конечно, Оли умел быть благодарным и даже очень милым, но целоваться во время игры, наверное, было не самой большой необходимостью, только… Матье, оставаясь честным прежде всего с самим собой, не мог сказать, что ему это тогда не польстило. Потом, конечно, им ещё чуть ли не год пришлось терпеть все эти шуточки, подколы и каверзные вопросы, как со стороны своих партнеров по сборной, так и со стороны журналистов.       – Да вы отрепетировали, небось, накануне!       – Бля, ну скажи ты, что Оли просто промахнулся, как и всегда!       – Вы хотели поцеловать именно Дебюши или любого из своих соотечественников в этот радостный для вас момент?       Оливье только фыркал – как можно высокомернее, когда то же самое началось и в клубе: ладно, соотечественники, но и эти паразиты, его одноклубники, все знали и помнили! Вот им что, больше делать было нечего?       – Олли, признайся, ты тогда просто промазал!       – Мэтт, скажи, что он – косилово страшное!       Матье только вежливо улыбался и мягко отмахивался от излишне любопытствующих граждан разных стран.       – Да нет, он попал туда, куда нужно… Он прекрасно со всем справляется, он – лучший, вам нужно просто признать это.       Критику, заслуженную и не очень, и даже британскую критику, и даже критику неизменно скептически настроенного к нему и ко всему клубу Тьерри Анри Оливье переносил стоически – очень спокойно, очень по-взрослому, что по-прежнему удивляло тех, кто считал его в принципе не особо "взрослым". Надо ли говорить, что Матье такое его отношение просто бесконечно восхищало. А еще Оливье очень ценил все добрые жесты в свою сторону, по-своему, конечно, но – ценил.       – Забью в дерби – буду праздновать с тобой!       – Похоже на угрозу…       "Соотечественников"… В самом начале этого сезона, когда Томаш был травмирован и зол на весь мир, в том числе и на Жиру, Аарон был счастлив с Джеком, а Алексис еще не вернулся из Чили, Оливье было так плохо, так плохо, что, кажется, он перебрал – стаканчик, или два… или три… И, кажется, он сделал Лорану нечто вроде неприличного предложения… На его счастье Лоран знал его как облупленного, на его счастье, Лоран себя обвинил в том, что не уследил за количеством стаканов Оли – конечно, сезон еще не начался, но это же не повод. И ледяной взгляд, которым он удостоил своего соотечественничка, мигом выбил всю хмельную дурь из головы последнего. Лоран просто схватил его за шкирку и потащил вон из паба. "Лоло?.." – одним движением брови Пер спросил, не нужна ли его помощь, провожая их обеспокоенным взглядом. Но Кос только изогнул губы в недоброй ухмылке и отрицательно качнул головой – вот еще, Перу он настроение не испортит! Впрочем, он не думал, что что-то подобное всерьез может испортить настроение его давнишнего напарника, но все равно не хотел вмешивать его в их с Оливье непонятки. К тому же Перу сейчас и так было достаточно сложно, потому что из-за частого отсутствия Микеля теперь он был главным и на поле, и в раздевалке, и даже за пределами Колни, он был для них примером, ориентиром, а периодически – и спасательным кругом. Ему приходилось вникать даже в те ситуации, о которых раньше он предпочитал просто не знать, но сейчас, когда цена каждого их шага, а уж тем более неправильного, была слишком велика, он считал себя обязанным быть в курсе настроений каждого из своих одноклубников, и это, конечно, выматывало. Но зато теперь у него был Чех, которому он, под предлогом введения его в курс дел, периодически выкладывал все, просто все, что накопилось у него на душе за это время. И Петр даже не думал отмахиваться – он действительно вникал, запоминал, понимающе кивал, немного смущенно улыбался и успокаивающе похлопывал по ладони, отчего Перу сразу же становилось легче. Кос, к своему счастью, не знал и о половине тех опасений и переживаний, которыми Пер поделился со своим новым голкипером, но сам он старался быть в курсе хотя бы настроений их "французской колонии".       – Вот что ты за сука…       Лоран с трудом запихнул нехилых размеров одноклубника в типичный лондонский кэб, утрамбовав его так, чтобы сесть рядом.       – Ко-ос, я не…       Оливье, почти протрезвев, буквально схватился руками за голову.       – Угу, я понял.       Лоран резко хлопнул дверью и назвал водителю адрес Жиру.       – Кос, я просто…       – Да, именно так я и подумал.       – П-прости…       Больше они к этому моменту никогда не возвращались, Лоран не напоминал, а Оливье всячески старался забыть, но с этих пор все-таки стал немного осторожнее… не с желаниями – с их выражением.       Да, со "своими" он, возможно, чувствовал бы себя и увереннее, и спокойнее, но только своих, готовых стать настолько "своими" рядом по-прежнему не было. Оливье искренне радовался, когда в клуб вернулся Фламини, но Матье сразу же дал ему понять, что их отношения если и будут дружескими, то ходить друг к другу в гости и дарить подарки на Рождество они точно не будут. И еще чуть позднее Оливье понял, что у него совсем нет шансов завоевать расположение Матье: он с самого начала того сезона глаз не отрывал только от одного человека, и, кажется, это было взаимно. Оливье и сам уже успел оценить не только несомненный футбольный талант, но и немного диковатую красоту, и застенчивую улыбку, и тотальную доброжелательность их нового одноклубника. Озил казался Оливье той самой экзотикой, которая непременно должна была украсить и его жизнь, но… Странно, он почему-то решил, что этому… немцу должны нравиться высокие, рослые, а тут – Фламини… Который опять же предельно ясно дал понять, что скорее горло перережет темной ночью любому из них троих, вернее, всем троим по очереди: сначала – ему, потом – их яблоку раздора, а потом и себе, если вдруг что. И сомневаться в реакции Флама у Оливье причин не было: он знал его достаточно давно и хорошо, он знал, каким легковоспламеняющимся, жестким и резким он иногда мог быть, и он совсем не хотел испытывать все эти его прекрасные качества на себе. И еще Мертезакер – вот уж с кем Оливье точно не хотелось портить отношения! Разумеется, Пер не будет церемониться с тем, кто доставит хоть малейшее неудобство его драгоценному хавбеку! Нет, горло резать он, конечно, не будет – он просто тихо и быстро задушит голыми руками, а потом еще и убедит всех, что так оно и было.       Месут и вправду ко всем относился спокойно и доброжелательно, он легко влился в коллектив, быстро завоевал доверие и тренера, и коллег, и вывести его из душевного равновесия могло только чрезвычайное происшествие – на поле или вне его. А вот Фламини не был так уверен ни в себе, ни в происходящем: он прекрасно знал, что если он задаст вопрос – Месут обязательно ответит, и он боялся его ответа, как ничего и никогда ранее. Но неизвестность лишала его сил и способности концентрироваться на работе, так что Мес все равно бы вскоре заметил, что с другом творится что-то неладное.       – …и он сказал, что ты согласился на фотосессию для журнала, с ним и с Петером… Тебе он… нравится?       Матье обеими руками ухватился за дверцу шкафчика и изо всех сил старался все-таки не оторвать ее к чертовой матери. Месут малость обалдело уставился на него своими глазищами, за которые его вечно обзывали то рыбкой Немо, то олененком Бэмби, застыв красивым изваянием на скамейке и выпустив из рук черный джемпер, который он собирался надеть.       – Кто?.. Оли?.. – он произнес это так тихо, что Матье хрен знает что послышалось в этой короткой фразе, и лишь ее продолжение и весьма прочные металлические петли для дверец этих шкафчиков удержали его на месте. – Я думал… мне всегда казалось, что он рядом… ну, так близко, потому что он… твой бывший и хочет снова...       – Но как же… Он же… Он ведь за тобой так ухлестывает! С того самого момента, как ты только появился!.. Погоди, что?! Бывший??? Мой?!.. Мес, я… ты…       Матье быстро шагнул вперед, чуть не снеся несчастную дверцу плечом, и стиснул Месута в объятьях, теперь пытаясь не разорвать на нем футболку и начать дышать – хотя бы через раз. Месут непривычно быстро обхватил его в ответ, провел ладонями по напряженной спине, даже слегка задирая рубашку, прижался щекой к груди и замер так, совершенно не боясь оглохнуть от сумасшедшего стука как будто прямо о ребра бьющегося сердца.       – Я думал… А-а, да я незнамо что начал думать: что у вас что-то было, и он хочет тебя вернуть, он же всегда говорит, как ты ему дорог!.. А ты, ты раздумываешь, дать ли ему шанс, потому что… потому что он такой… Он бы тебе подошел, и ты был бы с ним спокоен и весел, не так, как…       – Господи!.. Все, все, замолчи!       Матье одной рукой еще сильнее обхватил его за плечи, другой вцепился в его затылок, наверное, делая больно и ему, и себе. И сейчас ему было плевать, что их объятие никак не выглядит дружескими, что они по-прежнему в раздевалке, что любой из их шустрых на язык одноклубничков (а это почти все) сразу же выдаст вслух все, что только придет в его дурную голову.       – Я убью его, просто убью…       Кажется, Месута тоже в кои-то веки не волновало их весьма двусмысленное положение, то есть расположение: он еще крепче обхватил Матье за талию и, поворачиваясь, старательно задел губами, носом и щекой все, что только можно было как следует задеть.       – Нельзя… – Месут запрокинул голову, чтобы успеть заметить, что Матье очень хотел возразить. – Говорят, английские тюрьмы – по-прежнему самые плохие тюрьмы в мире. И если тебя экстрадируют – тоже плохо... Лучше спрячем его любимую расческу – это отвлечет его ненадолго…       – Хорошо, как скажешь!       – Боже, парни, прекратите это! – резкий окрик Санти вернул их в суровую реальность, хотя расцепиться так и не заставил. – Прекратите обжиматься по раздевалкам! Что, больше негде?! Это… это раздражает, неужели непонятно!       Впрочем, Фламини даже был готов сказать Оли спасибо: его активные действия, приведшие к выяснению отношений, сделали Месута еще более внимательным с остальными и чуть менее сдержанным с Матье. Он просто стал гораздо чаще позволять себе вставать рядом и прикасаться к нему на людях, тем самым очень четко обозначив "свою территорию". Нет, он ничего не стеснялся, он просто был человеком, который все свое самое дорогое предпочитал держать как можно ближе к себе. И пока вся команда дружно похихикивала над "самым романтичным дуэтом сезона", Дебюши совершенно искренне завидовал своему тезке и тому, как искусно, как точно эти двое очертили границы своих профессиональных и личных отношений, и каким спокойным и ровным светом озарялось их совместное путешествие. Весь прошлый сезон и уже половину нынешнего... Да, Матье было отчего впасть в отчаяние, потому что для него самого предыдущий сезон прошел… мимо: травма в самом начале, травма в январе – идиотский вывих плеча и минимум пользы для клуба. Оли, конечно, был рядом – он был рядом так ощутимо и так значимо для него, что из своей благодарности Матье мог бы выстроить еще один остров для Британского архипелага. Но каждый раз, когда он провожал его до порога, когда отпускал и не мог вспомнить, когда сможет увидеться с ним снова, он знал, что где-то Оли ждет кто-то другой. И Оли ничего не оставлял ему, никогда – ни своих футболок, ни наушников от айпода, ни засосов на шее, так бывала пара синяков на бедрах и ягодицах и еще эта постоянная… забота, как будто он и вправду хотел оградить Матье от всех неприятностей на свете. И если бы только Матье знал, как Оливье ненавидел себя, считая, что у него ничего не получается…       В этом сезоне все складывалось не лучше: мечты Матье о закреплении в основе снова рухнули под тяжестью его очередной травмы. Но зато он был счастлив за Оли – у него наконец-то все получалось, и он почти ничего не чувствовал, ничего лишнего, когда тот зажимал его в углу раздевалки и тоном, не терпящим возражений, сообщал:       – Забью в Лиге Чемпионов – буду праздновать с тобой!       Матье только улыбался и молча кивал, потому что говорить не мог – хоть бы один из них попал в эту самую Лигу Чемпионов…       Шансов почти не было. Шансов, что он сыграет с Оли еще хотя бы в одном знаменательном матче, почти не осталось. Если в начале прошлого сезона Матье весело отмахивался от журналистов, утверждая, что он не "вместо Бакари", что он – сам по себе, то в этом сезоне – с его травмой, растренированностью и последующим невызовом на товарищеские матчи, вышло так, что теперь Бака прекрасно заменил его в сборной и, скорее всего, навсегда. Нужно было просто принять это, смириться и попробовать идти дальше. И только Оли по-прежнему оставался его вдохновением, хотя бы потому что, в отличие от Йоана, все еще был рядом. И Матье по-прежнему очень хотелось ему соответствовать.       …Оливье все еще смотрел в потолок, закинув руки за голову, когда Матье, любуясь на него сбоку, в последний раз вычерчивал кончиками пальцев плавную линию от его виска к скуле и подбородку.       – Спи. Можешь оставаться до матча, мои приедут только в воскресенье… Или, если не хочешь спать, есть еда – картофельный салат и жареная курица.       Оливье повернулся к нему, насмешливо щурясь.       – Да ты тут без присмотра совсем в разнос идешь! Нет, спасибо… может быть, позже…       Оливье привычно завернулся в одеяло, как в кокон, повернулся на правый бок, еще немного поворочался и почти сразу же уснул. Ему всегда это легко удавалось, особенно после весьма интенсивных занятий любовью, а вот Матье обычно не мог заснуть еще какое-то время, снова любуясь им. Он знал, что нельзя долго таращиться на спящих, но не мог удержаться и еще раз не позапоминать эти плечи, этот изгиб спины, эти сильные руки и длинные мощные ноги, одновременно пытаясь ответить на самый вечный и самый дурацкий на свете вопрос "почему – он?.." Почему ему стало жизненно необходимо наблюдать все это: лучезарную улыбку, адресованную партнерам и соперникам, снисходительное позирование фотографам, вечный поиск приключений на свою пятую точку – пусть и самую красивую пятую точку на свете… Его рвение, его уверенность, его способность подниматься всегда на один раз больше, чем упал, да, и иногда – некоторая эксцентричность, за которой он стремился спрятать все свои так или иначе возникающие сомнения – разве можно было оставаться равнодушным ко всему этому? А бороду он взялся отращивать… Из-за этих неровностей на щеках? Господи, вот оттого, что он так редко позволяет себя целовать, он совершенно не в курсе, как сильно кому-то нравится его лицо – его нос, его скулы, и все неровности, и даже борода! Ну, ладно, Матье уже решил, что он тогда тоже отрастит бороду – им не привыкать создавать новые "французские" тренды. Вот Флам давно предпочитает трехдневную щетину (интересно, почему Месут это терпит, хотя… понятно, конечно…), может, попробовать подбить на это и Коса? Представив Лорана с бородой, Матье чуть не рассмеялся вслух, но все-таки сдержался, осторожно поправил одеяло Оли, отвернулся и стал пытаться заснуть. Но сон не шел к нему, мысли мельтешили вокруг самого факта, что Оли сейчас пришел именно к нему – не рассказывать о том, что они пережили четыре дня назад, не делиться своими страхами, не упрекать или сожалеть – просто пришел к нему так, как, наверное, возвращаются домой... Не к Алексису, который примчался в Лондон буквально на следующий день. Не к Аарону, с которым у них, кажется, наконец-то наладилось удивительное взаимопонимание... Аарон…       Аарон и Джек одно время просто казались всем окружающим чертовыми сиамскими близнецами, Аарон и Джек вызывали зависть и раздражение, потому что нельзя было так ярко светиться своим счастьем. Но Аарон и Джек были слишком похожи в своем стремлении добраться до вершины, только Джек, когда его постигла неудача, замкнулся в себе, а вот Аарон нашел способ двигаться дальше. Матье понимал, почему Оли потянулся именно к валлийцу: Аарон пройдет мимо и унесет с собой (чтобы сбросить с высоченного утеса где-нибудь на Англси) их единственные общие чувства – вины, утраты и страх одиночества. В огне их внезапно вспыхнувшей страсти-борьбы должны будут сгореть все разочарования их предыдущих попыток, и они выйдут из этого пламени обновленными и готовыми к дальнейшим сражениям, потому что только им обоим это – по силам. По крайней мере, Матье хотел на это надеяться.       – Какого… хрена… Оли!..       Восемьдесят с лишним килограммов навалилось как нет ничто, а у него еще ощутимо ныла поясница!.. Но это чудище даже не подумало сдвинуться! Подсунул под него руки и прижался так, что Матье даже сквозь одеяло почувствовал дрожь, как будто Оли было холодно или… страшно… В подтверждение его догадок Оливье горячо и быстро зашептал слова, которые меньше всего на свете ожидал услышать Матье.       – Ты же не уйдешь?! Не уйдешь, не уйдешь, не сейчас? Так быстро, так… просто? Ведь нет? Скажи, что ты еще поборешься!..       "Твою же мать, да что тебе приснилось и с какого перепугу ты вдруг решил поделиться этим со мной?" – это было примерно то, что пришло в мутную со сна голову Матье. Но, когда он наконец-то сумел выкрутиться из этих немного отдающих сумасшествием объятий и повернуться лицом к Оливье, он… сам испугался. Серо-голубые, обычно обдающие прохладой глаза сейчас казались темными, и Матье было подумал, что это-то из-за сумерек, но сейчас он заметил какое-то странное сияние… Господи!.. Ну, он же не плакать собирался, нет?! Или… или он уже плакал?..       Оливье, по-прежнему не меняя положения, очень медленно, как-то по-особенному осторожно прикоснулся губами к его плечу, потерся щекой и снова отыскал его взгляд.       – Мэтти…       Матье как будто прошило молнией – насквозь и дотла: нет, не сейчас, этого просто не может быть, нет!.. Он инстинктивно выставил перед собой ладонь и попытался успокоиться, сделав пару судорожных вдохов-выдохов, которые ему не помогли.       Оливье все понял. Он вспомнил. Он вспомнил, что никогда не ласкал его по-настоящему – долго, хоть сколь-нибудь нежно, открывая для себя новые чувствительные местечки – он же вообще ничего не знает!.. Он ни разу не удосужился сделать так, чтобы только под его ладонями и губами он изгибался, стонал и требовал еще. Он никогда не очерчивал пальцами и тем более губами ни эти причудливые орнаменты на его груди и руке, ни буковки на позвонках, ни кольца из цифр и линий на его лодыжках, он видел все это так много раз, но так и не удосужился запомнить так, как запоминают свое, родное… Он помнил родинки Аарона, которые ему никогда не принадлежали, он помнил, что Томаш боится щекотки, помнил, как целовать Алекса, чтобы тот заткнулся хоть ненадолго, но он не помнил, сколько ангелов на спине у его самого близкого человека! Он упустил момент, когда маорийский узор татуировки, а не его язык осторожно обвел правый сосок, когда темные чернила, а не его пальцы и губы расцветили плечо и поясницу, он бездарно упустил все то время, что они провели в сборной вместе… А теперь Матье ему, конечно, не поверит – он все это время просто жалел его, лишь своими силами создавая иллюзию, что Оливье Жиру способен на "нормальные отношения"! Он только теперь смог это понять и сформулировать, но, кажется, это "теперь" было равнозначно "слишком поздно".       – Пожалуйста!.. Пожалуйста-пожалуйста, я… я все исправлю, я смогу, я… дай мне шанс! Пожалуйста, Мэтти, пожалуйста!..       Он хотел снова навалиться и прижаться всем телом, чтобы точно не отпустить и не упустить свою, может быть, последнюю возможность доказать ему и себе, что все было не зря – что кое-что он все-таки запомнил!.. Но между ними все еще была выставленная ладонь Матье, и обычный Оливье даже бы не взглянул – заломил бы руку ему за спину или просто рухнул бы прямо на нее. Но этот, какой-то новый Оли молча спрашивал разрешения, и Матье просто разрывало на части от желания снова позволить ему все на свете и нежелания собственноручно сносить единственный барьер, удерживающий его самого от неминуемого падения в любовную пропасть. Он так долго, слишком долго привыкал, уговаривал себя – согласиться с тем, что с Оли у него никогда не будет так, как "у всех нормальных людей"!.. Так долго, так мучительно и болезненно, что теперь он просто боялся что-то менять. Но это новое было таким притягательным, что Матье совершенно ясно понимал: он будет дважды предателем, если не попробует, если не рискнет – еще один раз.       …Матье убирает руку, и Оливье утыкается ему в живот, обхватывает за талию, а его пальцы так сильно вцепляются в бок Матье, что тот вынужден до скрежета сжимать зубы, чтобы только не застонать вслух. Но он потерпит. И его пальцы уже тихонько ерошат темно-русые волосы на затылке Оливье, и ему очень больно, но совсем не там, где Оли, кажется, пытается вытащить его ребро наружу, а намного выше, там, где, как ему казалось, все уже давно отболело и умерло. Он понимает, что сейчас улыбается наиглупейшей улыбкой, потому что слышит, как это чудище почти мурлычет, снова засыпая и все еще шепча его имя. Он снова хочет верить, что всегда есть шансы. Очень хочет верить, хочет, чтобы они – были.