***
Он заканчивает через сорок минут, когда солнца почти не видно, кроссовки полны песка, а на камере около пятидесяти фотографий. (Половину из них парень удалит тем же вечером, удивляясь, как считал их красивыми). Луи собирается прятать фотоаппарат, понимая, что в свете недавно взошедшей луны домики на берегу, принадлежащие рыбакам и рыболовные сети будет плохо видно, как внезапно замирает. В нескольких метрах от него четко виден силуэт, почти полностью потерявший свои краски, как обложка старой книги. Это был парень с кудрявыми волосами, неаккуратно завязанными в небольшой пучок, босыми ногами стоящий на пока еще теплом песке, пропитанный приливом и прохладным ветром. Кроме закатанных и без того коротких шорт и расстегнутой рубашки было сложно различить что-либо в сгущающейся темноте, но с уверенностью можно сказать, что он выглядел как тот, о ком пишут песни, позже играя их на гитаре. Взгляд был направлен на холст перед ним, и парень точно не замечал Луи, будучи полностью сосредоточенным, который продолжал стоять немного позади, убеждаясь, что это именно то, чего ему не хватало. Шатен направил объектив фотоаппарата на него, надеясь, что место еще осталось, а на снимке будет ощущаться бесконечность, излучаемая им. Луи просто любил фотографировать прекрасное, а художник подходил по этим параметрам. Он, возможно, хотел подойти ближе, а после всю ночь напролет слушать историю парня о картине, наполненную дождливыми днями, кокосовой стружкой и тихим шумом океана. Но его кисточка слишком мягко наносила краску, выбившиеся пряди слишком легко колыхались на ветру, а звезды начали светить слишком ярко, поэтому Томлинсон почувствовал себя лишним. У него есть целый мир, а у Луи всего лишь очки с поцарапанными линзами и глупая мечта. (Шатен так и сидел на пляже, вытряхивая песок из обуви и допивая лимонад, купленный в аэропорту, пока небо не начало напоминать безжизненную льдину, а парень складывать мольберт).***
Футболка, купленная на распродаже, уже успела изрядно испачкаться, а джинсовые шорты пропитаться влагой. Это было утро одного из тех дней, которые Луи называл своеобразными «выходными». Тогда он не делал ничего, кроме, разве что, думал, впитывая в себя атмосферу места, куда прилетел, а иначе, без этого, парень начинал ощущать себя каким-то жалким туристом. Луи чувствует, как его ресницы выгорают на солнце, царапины на пятках слегка горят от соленой воды, а голова почти начинает болеть от громких разговоров рыбаков. Кажется, они говорят о сегодняшнем улове или о дожде, что обещают на следующей неделе, в любом случае, шатен не разбирает ни слова, потому что никогда не учил португальский. Он планирует свой маршрут, так как в его номере отключили горячую воду, и Луи находит перегоревшие лампочки похожими на упавшие звезды. Определенно, это будет что-то не такое громкое, как Бразилиа или же Рио-де-Жанейро, с длинными пляжами и прибрежными кафе, где всегда играет музыка и подают кокосовые коктейли. Слишком предсказуемо. Ему совершенно не хочется прятаться от палящего солнца под навесом, пока холод напитка будет слегка обжигать руку, наблюдая, как парень с гитарой начинает новую песню, путая аккорды и позволяя струнам скрипеть. Его место не возле высоких пальм с листьями, похожими на перья птицы, навязчивых продавцов с сувенирами и огромным количеством людей в купальниках. Луи почти засыпает, смутно видя в своей голове очертания нового города, когда чувствует тень, упавшую ему на лицо. — Волны здесь бывают довольно высокие, знаешь? Не боишься утонуть? — голос напоминает Томлинсону начало лета, и он открывает глаза, потому что, Боже, кто задает такие глупые вопросы? Шатен замечает маленькие якоря на рубашке парня, стоящего над ним, и несколько разноцветных веревочек на его запястье, пока тот садится рядом. — Мы знакомы? — спрашивает Луи, привставая. Солнце все еще ярко светит, и Томлинсон щурится, не отводя взгляда от незнакомца, потому что лучше он ослепнет, чем не рассмотрит редкие родинки на руках того. — Конечно, — медленно говорит парень, погружая стопы во влажный песок. — Ты тот, кто фотографировал меня вчера. Ты фотограф? Теперь он точно не хочет, чтобы наступала зима, потому что песчинки в волосах зеленоглазого похожи на сахарную пудру, а некоторые локоны покрыты разноцветной краской. — Вроде того, — небрежно отвечает шатен, интересуясь больше длинными пальцами собеседника, выводящими узоры. Они похожи на птиц и цветы, и, определенно, это то, что должно находиться в музее искусства. Луи хочет запечатлеть их на фотографии, называя эту серию снимков «Немного странный кудрявый художник», но камера осталась в номере, и она, скорее всего, разряжена. — А ты художник? — вместо этого спрашивает он, надеясь, что все же услышит историю пары картин. — Да, — шепчет парень, словно рассказывая тайну, а после его глаза внезапно загораются, как первые звезды на небе. — Хочешь, я покажу тебе то, что рисую? Прежде, чем Томлинсон успевает ответить, он чувствует запачканные пальцы, переплетенные с его собственными, и слышит радостное «Пойдем».***
Дом брюнета совсем маленький, и теперь Луи никогда не будет жаловаться на номера эконом-класса, с дырявыми пледами и протекающими потолками. Деревянные доски тихо скрипят при каждом шаге, а разводы на окнах похожи на высохшие слезы. Здесь стоит полный разгром (кажется, это называется «творческий беспорядок», но, честно, Томлинсону без разницы, как правильно называть бардак), и лишь картины на стенах выделяются из общей атмосферы. Стол похоронен под бесконечным количеством кистей, палитр, красок и грязных салфеток, как и пол около него. На подоконниках стоят стаканы и грязные кружки, треснувшие в некоторых местах, а пыль на полках лежит, кажется, уже несколько лет. — Здесь немного не прибрано, но ты… эм, не обращай внимания, — парень немного смущен, явно желая, чтобы Луи уделял внимание картинам, которых здесь около семнадцати, но он точно не уверен в этом, потому что полоска янтарной краски на щеке зеленоглазого кажется интереснее. Томлинсон почти забывает о дырке в своем кармане и об отвратительном омлете, который ел на завтрак. Картины Гарри (по крайней мере, так гласит аккуратная подпись внизу каждого холста) серые, как ночной туман или весенний снег, хотя он все еще живет на берегу океана. На них много стен, вроде бы, Нью-Йоркских зданий, но Луи немного сомневается, потому что Северная Америка идет чуть ниже в его списке. Томлинсон внимательно рассматривает мастерски прорисованные линии, поражаясь, насколько живым может выглядеть человек в черной толстовке с капюшоном, стоящий на автобусной остановке во время дождя. Парень рассказывает о том, что рисует лишь на закате, потому что днем песок горячий, а краска быстро высыхает, пока они сидят на диване, на котором пятен больше, чем затерянных созвездий. Видя персиковый с некими вкраплениями лимонного, он погружает кисточку в грязно-серый цвет, и это странно, Томлинсон старательно игнорирует этот факт, потому что Гарри носит забавные подвески и у него есть небольшое радио. И Луи, возможно, совсем немного хочет потратить все свои деньги на небольшую квартиру в Нью-Йорке, где они вдвоем смогут провожать солнце, скрытое за небоскребами и завтракать в дешевой закусочной в соседнем доме.***
Во время обеда на столе стоит лишь тарелка вчерашних макарон с гранатовым соусом, уже немного обветренными, но Луи не настолько голоден, чтобы соглашаться. Парень лениво ковыряет холодную еду в тарелке, и, кажется, у него неплохо получилось изобразить бабочку, ну, или же Австралию, если океан может быть красным. Может, такой рацион не совсем правильный, но, честно, кто будет его судить, пока он находится в доме у почти незнакомого художника, где-то на побережье Санта-Катарины? В итоге, Гарри наливает им вишневый сок в белые кружки, покрытые коричневыми разводами, пока его пальцы все еще пахнут солью, а солнце стоит слишком высоко в небе, чтобы садиться. — Можно я буду смотреть на тебя, пока ты работаешь? — спрашивает Луи, его губы напоминают крем для малинового торта, а вообще у него слишком много свободного времени. Зеленоглазый соглашается, кивая, потому что он все еще не уверен, стоит ли использовать больше угольно-серой или черной краски. Томлинсон хочет говорить с ним о приливах, миндальных бисквитах и старых фотографиях, но вместо этого уходит, обещая вернуться на закате.***
Луи возвращается только через два дня, когда лучи солнца похожи на липовый мед, а небо пахнет концом лета. До этого шел дождь, и шатен успел разбить свою любимую чашку и сосчитать все царапины на уродливых обоях в отеле. Гарри почти не разговаривает, протягивая ему плед, который совсем не колется, потому что вечером заметно холодает, снова возвращаясь к почти законченной картине. Он пачкается, между ворсинок застревают мелкие песчинки, но Луи только сильнее кутается в него, потому что это похоже на Рождество и подарки под елкой. Парень рисует, кажется, маленькую бесконечность, но луна всходит все равно слишком быстро, прежде чем он успевает закончить, откладывая кисть и разминая слегка затекшую шею. Звезды отражаются в небольших волнах, словно желая быть полностью поглощенными ими, не имея шанса на спасение. Луи падает назад, ложась спиной на песок, прикрывая уставшие глаза, все так же обернутый в одеяло. Он думает о мягкой улыбке и наполовину расстегнутых рубашках, желая навсегда остаться в этом мгновении, как на фотографии. Шелест деревьев, растущих на холме, нагоняет сон, пока где-то на линии горизонта корабли зажигаются огнями. Шатен чувствует, как Гарри ложится рядом, их колени почти что соприкасаются, и ему хочется разбить на мелкие кусочки часы на руке парня, громко тикающие, потому что это достойно вечности. Луи старается не считать секунды, ведь парню не нужно спешить домой, который находится где-то за океаном, понимая, что пока существует время — все будет иметь конец. Шоколад в его рюкзаке раскрошился и немного растаял, но он все равно делится половиной плитки, пачкая руки. Гарри вдыхает терпкий запах океана, перемешанный с клубникой, кусочки которой попадаются в сладости, дожевывая последний кусочек и начиная историю каждого штриха на холсте, длиною в жизнь. — Я живу здесь, начиная с восемнадцати, — и тут Луи понимает, сколько еще не знает о зеленоглазом парне, с которым их отдаляет, кажется, целая Вселенная. Томлинсон праздновал свои восемнадцать лет в вагоне поезда, направляющегося в Гамбург, пропитанного запахом старых простыней и растворимого кофе. — Тебе стоит участвовать в выставках, — говорит он, желая, чтобы парень не повторял его ошибок, ведь у него все еще есть будущее. — Ты, определенно, станешь успешным. В ответ Гарри лишь тихо смеется, слегка опрокидывая голову назад, распуская пучок на голове, позволяя волосам упасть на плечи. Он забывает о незаконченной картине, впитывающей ночной бриз так же, как Луи старается игнорировать легкое жжение на своем запястье.***
— Гарри, это просто невероятно, — заворожено шепчет шатен, как ребенок, впервые увидевший снегопад. Они сидят на деревянном полу, пока Стайлс расставляет краски по цветам, а Луи считает это занятие бесконечно глупым, все же желая сделать несколько десятков снимков. Вьющиеся пряди, постоянно спадающие на лицо парня, выглядят лучше, чем закат в Венеции и капучино в одном из кафе Парижа. Лампочка, наполняющая комнату желтоватым цветом, время от времени мигает, грозясь погаснуть, и Томлинсон почти уверен, что замены ей не найдется. Сейчас его запястье практически горит, и он немного растерян, наблюдая, как на покрасневшей коже появляется второе крыло. Теперь, наконец, Луи сможет оторваться от земли, подобно птицам. — Моя татуировка, смотри, — продолжает он, проводя пальцем по контуру рисунка. — Это значит, что мы… Но Луи замирает вместе со словами на конце языка, когда Гарри поднимает на него свой взгляд. Брюнет поджимает губы, молча мотая головой, и Томлинсон ощущает, как начинает падать. Он чувствует себя мотыльком, крылья которого сгорели при соприкосновении с лампой, или же снежинкой, столкнувшейся с поверхностью воды. Луи сейчас хочет оказаться на маленькой кровати, с пачкой мармеладных конфет и книгой, пытаясь отличить малиновый вкус от клубничного, но он всего лишь сидит перед парнем, оттенок глаз которого идеальнее, чем Млечный путь. Гарри виновато улыбается, отодвигая разноцветные веревочки на руке, раньше скрывающие татуировку. Крыло до сих пор одно, и Луи почти забывает, что у жизни есть смысл. — Но… это возможно? — разбито спрашивает он, пока весь его мир ломается. — Все системы способны на сбой, Луи. Томлинсон все еще не хочет верить, что судьба так подшутила над ним, лишив родственной души. Парень растеряно бегает глазами по нахмуренному лицу Гарри, после в неком отчаянии резко соединяет их губы, поддаваясь вперед. Их поцелуй наполнен горечью черного шоколада, сгоревшими звездами и пылью уничтожившихся надежд. Парень отвечает, сжимая пальцами волосы на затылке шатена, понимая, что это, может быть, последнее, что их связывает. — Прости, Луи, но это не диснеевская сказка, чтобы поцелуй что-то менял, — тихо говорит Стайлс после того, как Луи чуть отстраняется от него, прикрывая глаза, снова встречаясь с реальностью. Он поднимается с пола, беря свою сумку и желая больше никогда не видеть спутанных кудрявых волос, босых ступней и серых картин. Парень обещает себе, что сотрет с памяти камеры все фотографии и больше ни за что не будет есть молочный шоколад с клубникой. Луи останавливается около двери, проверяя листочек с маршрутом, потому что это единственная оставшаяся мечта, когда слышит чуть охрипший голос. — Но ты ведь не уйдешь из-за этого? И да, конечно, Томлинсон остается, выдыхая, потому что время, оплаченное за номер в отеле, закончилось около трех часов назад, подошва в кроссовках почти отвалилась, а улыбка художника похожа на домашнее печенье. Они оба совершают ошибку, но разве это имеет значение, когда брюнет имеет привычку петь перед сном, а Луи давно не чувствовал себя дома?***
Утром Гарри просыпается наедине с мятыми простынями и холодным песком, потому что все системы способны на сбой.***
Они встречаются только спустя восемь месяцев в аэропорту Мехико, когда Гарри едет на очередную выставку, а Луи в Даллас. (В рюкзаке Томлинсона все еще лежат фотографии (не) его родственной души, а на картинах брюнета все так же много серого). (В итоге, голубоглазый пропускает своей рейс, а Гарри сдает билет, сидя в кафе и слушая Луи, который обещает, что нарисует на его руке тысячу половинок татуировки, насколько неправильным это бы не было).