Nouvel an

      Стоявшая в углу елка, озаряемая неярким светом электрического камина, отбрасывала на пол причудливую тень. На золотых колокольчиках, голубых с золотом шариках и серпантине, свисавшем с ее пластмассовых лап, играли разноцветные блики — в основном от огоньков гирлянд на карнизе над окном.       Александр внес свечи и щелкнул зажигалкой над одной из них.       — Etèindrez la lumière*.       — Ну и охота тебе сидеть в темноте, — проворчал Наполеон, все же отходя к противоположной стене и клацая выключателем. — А потом еще удивляешься, почему заработал себе близорукость…       — Пожалуйста, только не надо об этом, — почти жалобно попросил Александр, при этом расплываясь в мягкой улыбке — одно из его странных, но таких чудесных противоречий.       Ворчание его собеседника, низкое, урчащее, с итальянским акцентом, заставило его на секунду улыбнуться; он сам говорил по-французски едва ли не лучше, чем Наполеон. И сейчас, когда вязкая тишина вишневым ликером разливалась по комнате, когда этот акцент был так заметен и оттого имел такое большое значение, на Наполеона нельзя было злиться всерьез. Даже для обладавшего обостренным чувством собственного достоинства Александра это было недопустимо, невозможно.       — Ну какой же Новый год без свечей? — он поднес горевшую светлым и мягким пламенем свечу к остальным пяти, по очереди зажигая их, и снова улыбнулся.       — Ох уж мне эти русские традиции, — буркнул Наполеон, но больше по привычке, чем из-за действительного недовольства. — То у вас Рождество позже Нового года, то пластиковые елки… Стоп-стоп-стоп! В каком веке ты живешь? Дай мне.       Александр покорно выпустил свечу из рук. Бонапарт поставил ее на стол и мгновенно зажег, щелкнув зажигалкой, мягко отстраняя друга, удерживая его за плечо. Тот, казалось бы, не заметил или не подал виду, что заметил, но поднял руку и чуть ощутимо дотронулся до чужих пальцев.       — Запаливать одну свечу от другой? У тебя что, предпраздничная лихорадка?       — Тебе хочется поругаться со мной? — не выдержал Александр, хотя прекрасно знал: Наполеон не любит конфликтовать, особенно с ним. Он повернул голову к Наполеону и заглянул в его глаза, которые смотрели прямо и чуть насмешливо, почти со снисхождением. — Если тебе что-то не нравится, то я тебя не держу — можешь ехать обратно в свою общагу к Мюрату, Нею и остальным. Я знаю, что им будет приятно твое общество и что они наверняка закатят самую большую пьянку, которую когда-либо видел Питер…       — Не злись так, я всего лишь пошутил.       — Разве ты видел хоть раз, чтобы я злился? — отмахнулся Александр, придавая своему голосу как можно более шутливый и беззаботный тон. — Я всего лишь сказал, что не удерживаю тебя.       — Но ведь тебе будет скучно без меня, — улыбнулся Наполеон, неосторожным движением ставя свечу на комод, к остальным, так, что она покачнулась, а сердце Александра пропустило удар. — Признайся, что тебе здесь чертовски скучно. Зачем бы тогда ты предложил мне жить с тобой?       Они замолчали, и каждый думал, что же ему еще сказать. Ситуация была до ужаса неустойчивой, как эта едва не упавшая свеча. Кажется, они пытаются поругаться? Если это так, то пока что выходит плохо.       Наверное, сейчас лучше было бы молчать, но Александру до ужаса хотелось продолжить разговор. Да, Наполеон прав, он прав в каждом из своих заявлений, и оттого хотелось спорить еще больше. Но дело, очевидно, было еще и в том, что Александр сегодня поставил себе негласную цель. Да, верно, он предложил Наполеону жить с ним, скорее всего, именно по этой причине: ему действительно скучно. Но он уже долгое время пытается понять, почему же тогда сам Наполеон согласился, и именно сейчас неожиданно стал как никогда близок к разгадке.       Молчать выходило чертовски плохо; казалось, звуки сами рвались сквозь плотно сомкнутые и без того тонкие губы, теперь стянутые в едва заметную красную полосу, и он старался сосредоточить внимание на общих ощущениях, чтобы не сорваться. За окном шумели машины, кто-то во дворе взрывал хлопушки, и этот звук отдавался в ушах Александра гулким эхом. Пахло парафином. Казалось, что остались только лишь этот звук и этот запах, но это ощущение длилось не долее секунды. Он все-таки не выдержал.       — Не только здесь. И не только сейчас. Мне вообще до ужаса скучно. Так что, уж будь уверен, я легко найду тебе замену.       — Найдешь замену? — ехидно переспросил Наполеон, двигаясь куда-то в сторону кухни, словно бы и не заметив такого неожиданно серьезного тона. В его словах прозвучал вызов. Александр недолго постоял на месте и тоже ушел в другую комнату — доставать мишуру.       — И кем же ты заменишь меня, интересно мне знать? — донеслось из кухни, едва лязг вилок и звон бокалов на секунду стих, правда, тут же продолжившись снова. — Только не говори, что этой твоей Луизой. Я не верю, что между вами что-то серьезное.       — Вот скотина, — прошептал Александр по-русски, на секунду останавливая свою руку, рывшуюся в коробке с елочными игрушками. — Очень зря не веришь, — заявил он громко, так, чтобы его сосед по квартире наверняка услышал. — Серьезности здесь предостаточно. Я, наверное, уже тысячу раз рассказывал тебе о нашей помолвке. Это было давно, еще тогда, когда была жива бабушка; тогда мы были слишком малы для свадьбы. А теперь… ей в январе восемнадцать, мне уже девятнадцать. Мы взрослые люди и готовы связать себя узами брака.       — Глупые вы люди, а не взрослые, — произнес голос Наполеона где-то совсем рядом. — Mariage, — продолжил он, говоря с особым ударением на это французское слово, как делал всегда, акцентируя на чем-либо внимание, — брак — ненужные рамки, последний отчаянный рывок, чтобы удержать чувство. Если бы тебе нужен был наследник, то это было бы вполне легко объяснимо. Но ты еще молод, и времени у тебя предостаточно. Вы хорошие друзья, но слишком уж разные. Она тебя не любит, Александр.       Тот развернул голову и снова встретился взглядом с Наполеоном. Глаза в глаза. Чтобы хоть как-то свести на нет это напряжение между ними, Александр опустил голову и начал сверлить взором колени собеседника, но, не выдержав, снова поднял ее. Наполеон смотрел безжалостно и твердо, и Александр знал, что он говорит все это не со зла, а для того, чтобы предостеречь его, чтобы помочь. Они же друзья, как-никак. Но обида от осознания справедливости и благородной цели таких резких слов нисколько не уменьшалась, наоборот, становилась больше и острее.       Черт, зачем опять напоминать ему об этом? Да, он знает, он слышал, как его лучший друг Адам Чарторыйский приглашал Луизу провести этот Новый год с ним, и она, смущаясь и краснея, согласилась, а потом еще имела наглость сказать ему, Александру, своему жениху, между прочим, что едет в Германию к родителям, и потому отменяет уже назначенное свидание. Как будто он не знает, что «в Германию к родителям» — это загородный дом князей Чарторыйских!       Они вообще не виделись уже очень давно. Он занят учебой в Императорской военной академии и государственными делами: титулу цесаревича надо соответствовать. Луиза тоже учится. На религиоведа. Что же, ей, по крайней мере, никто не диктовал, кем нужно стать в этой жизни. Вот Александру диктовали — монархия, странный для двадцать первого века пережиток прошлого, что с нее взять… А ведь ему стоило больших трудов вырваться из плена бумажек, донесений и прочей канцелярской бесы, чтобы выкроить даже этот маленький кусочек времени, эту новогоднюю ночь, для них двоих. Ладно, что же. Луиза свободна. Ее никто не держит.       Выходит, что Наполеон в его собственном доме в этот миг — чистая случайность.       Он переехал сюда совсем недавно: Александр сам предложил ему. Почему именно ему, одному из многих однокурсников Александра по Императорскому военному училищу, он и сам не знал. Да, они дружили, и Александр предпочитал общество Наполеона любому другому обществу, так же, как и сам Наполеон. Быть может, ему просто было скучно. Быть может, он восхищался молодым военнослужащим Наполеоном Бонапартом, уже успевшим наделать дел у себя на родине, во Франции, и стать известным. И ведь он действительно восхищался, восхищался им и его взглядами, и даже тот факт, что Наполеон предпочел проходить военную подготовку в России из-за плохого материального положения, не мог испортить их отношения. Быть может, Александру, получившему великолепное домашнее образование, выросшему среди роскоши и ни в чем и никогда не нуждавшемуся, казалось, что Наполеон понимает его… Как наивно. Наполеон все делает наоборот.       И все же, он живет в одной с Александром квартире, презентованной ему Екатериной в качестве заверения в том, что теперь он уже «взрослый, самостоятельный юноша, почти мужчина», и, по сути, для того, чтобы выдворить его из Зимнего дворца и оградить от пагубного влияния света, вот уже почти полгода. Каждое утро они просыпаются — Александр чуть позже Наполеона — и идут пить чай, всегда исключительно зеленый, как пьет Александр, и обязательно с густыми сливками и гренками из белого хлеба. Наполеон пьет только кофе, шамбертен или шампанское, однако исправно наливает себе чай каждое утро, чтобы не расстраивать друга, и всякий раз оставляет его недопитым. А ближе к вечеру, когда они возвращаются с лекций, Александр допивает этот чай, проклиная чертову забывчивость соседа — или его нежелание покоряться.       …Наполеон уже вышел из комнаты и, судя по звукам, раздающимся из-за стены, расставлял традиционное оливье, тарелки и бокалы на стол. Александр молниеносным движением схватил мишуру и побежал по узкому коридору в ту комнату, откуда раздавался звон, путаясь и падая.       — Если ты разобьешь хоть что-нибудь, я сам прибью тебя на месте. Это же фамильные бокалы!       — Да-да, я уже слышал неделю назад эту твою историю про Петра Первого и голландских бизнесменов, или кто там даровал ему этот сервиз, когда сервировал стол к твоему дню рождения. Между прочим, тогда виноваты были пьяные Новосильцев со Строгановым, а не я. — Наполеон поднял брови и рассмеялся, и этот странный неестественный смех остался в душе Александра неприятным меловым осадком. — Ладно, мне кажется, что мы с тобой просто не выспались из-за сессии. Давай не будем ссориться и насладимся праздником.       — Конечно, — рассеянно ответил Александр, — ты прав.       Он подумал о том, что Наполеон не виноват, что он пребывает в таких расстроенных чувствах, что он скучает, ему даже почти что грустно. А самое главное — что рядом с ним грустным и злым быть нельзя. Александр именно в этот вечер неожиданно для себя понял, что рядом с Наполеоном ему так нужно, так хочется быть веселым, довольным, счастливым, и у него почти получается, и он пытается снова и снова, несмотря на то, что они до ужаса разные. Глупо, но сегодня он даже решается говорить правду и не играть привычную для него роль. Хотя это, скорее, из-за того, что он все еще выясняет, что же Наполеон здесь делает, не в силах отказаться от своего сегодняшнего желания разгадать эту загадку. Ему казалось, что сегодня в этом есть какой-то особенный смысл, что если он узнает об этом, произойдет нечто волшебное, почти магическое (Новый год все-таки), и потому чувство ожидания чуда вдвойне наполняло его душу.       — Хочешь чаю или кофе? — благодушно спросил Наполеон, действительно стараясь пресечь зарождающиеся распри на корню.       «Нет, спасибо, я предпочту дождаться шампанского», — хотел ответить Александр, но вместо этого сказал:       — Чаю, если тебе не сложно, — и он улыбнулся, потому что нельзя было не улыбаться, когда тебе улыбался Наполеон Бонапарт, даже если ты на него чертовски злишься почти без видимых причин.       — Замечательно! — просиял тот и снова ушел на кухню. Александр нехотя проследовал за ним. — Я поставлю пончики, ладно? — с этими словами Наполеон извлек из коробочки с логотипом какой-то хлебопекарни четыре одинаковых и идеально ровных колечка из теста, переложил на тарелку и засунул в микроволновку.       Александр улыбнулся, вспомнив, как они ругались из-за того, что Наполеон собирался заказать что-нибудь дорогое и особенное на десерт, но он отказывался, снова и снова повторяя, что денег у него предостаточно и он может позволить себе любую роскошь. Да только кому это нужно, если Новый год они собираются встречать вдвоем? Наверное, они с Наполеоном всегда спорят почти без повода. Пончики — это как электрический камин, такая наивная, нелепая, уютная и милая глупость, от которой в душе почему-то разливалось тепло. А Новый год — это именно теплый, волшебный праздник, не имеющий никакого отношения к пышности и показной роскоши, по крайней мере, для Александра. Перед кем здесь, в конце концов, хвастать?       — Знаешь, я видел Суворова на днях, — как бы невзначай заметил Наполеон.       — И что он?       — Стареет. Но меня узнал, — заметил Бонапарт не без самодовольства, — назвал «тем самым талантливым мальчиком-иностранцем с огромными амбициями». Мне, между прочим, двадцать семь, и никакой я не мальчик. Хотя, быть может, для него и мальчик, — все-таки добавил он с неохотой и продолжил: — Спросил, доволен ли я своим заработком, за которым, собственно, и приехал в Россию. Помнит ведь, старый хитрец, что на родине я имел хороший чин, только платили — тьфу! — Наполеон усмехнулся и поднял глаза к потолку, по пути зацепив взглядом улыбку Александра. — Ты знаешь, я не корыстолюбив, но… у меня во Франции семья. А я, дурак, ему ответил, что я за образованием ехал.       — Да. — Александр понимающе вздохнул. — Верно, в Европе все образование уже давно платное, а без него сейчас никуда даже в военном деле. Смешно, не так ли? Мы изучаем войну — битвы, людей, их общие действия, не зависящие ни от каких причин — по бумажкам.       — Я о том и говорю. Меня, конечно, не очень-то прельщает перспектива еще два с половиной года сиднем сидеть за партой, периодически проходя практику, и то не в местах действительных боевых действий. Но если за тебя ходатайствовал сам Суворов, волей-неволей придется смириться. Учитывая, что в будущем меня, вероятно, ожидает блестящая военная карьера и даже, быть может, пост военного министра. — Наполеон мечтательно улыбнулся, а Александр, пользуясь его молчанием, задумался о своем.       Во всем, что касалось точных и военных наук, Наполеон вообще был очень способным учеником. У него было свое, особенное видение армии. Александр даже не удивлялся, когда он порой говорил странные и даже казавшиеся абсурдными вещи, которые, как оказывалось позже, были не просто применимы на практике, но и наиболее действенны. Да это и неудивительно, все-таки, он уже служил.       А талантливые сейчас были нужны, даже если они и иностранцы. Особенно Павлу, отцу Александра, который в свои сорок с лишним все никак не мог переболеть военным делом. А еще — все тому же вездесущему Суворову, по-прежнему значимой фигуре в политической и, в частности, военной сферах. Суворов сам был похож на какой-нибудь престижный старый военный университет. Не дряхлый, но многое повидавший на своем долгом веку, с миллионами коридоров-мыслей и своих особенных тайн, в которые не каждый может проникнуть, работа с которым дала отличный старт многим. Значит, Александр должен быть благодарен ему за встречу с выскочкой Бонапартом, без которого ему, как бы он ни отрицал, действительно скучно.       И все-таки хорошо, что он тогда поступил на тот же самый курс, что и Александр, которого умершая в ноябре этого года бабка и воцарившийся вслед за ней отец уговорили поступать в эту академию. Ну что же, хоть какой-то плюс от того, что он проводит кучу времени с «золотой молодежью» и «будущим империи», которые только и могут, что рассуждать о построении в России правового государства. Ну какое может быть правовое государство в стране, форма правления в которой — монархия, пусть и конституционная? Ей богу, смешно.       Наполеон был совсем не похож на остальных его сокурсников, и потому так импонировал Александру. Его либеральные устремления были не только на словах, но и в действиях. Он вообще никогда не думал о каких-либо предрассудках, не обращал внимания на общественное мнение. Однокурсники его не любили: все-таки, он был из простой семьи, явно не их круга, да еще и иностранец. А Александру нравилось его свободолюбие и вольнодумство.       Обычный юноша, сам создавший себе имя. Непрерывно работающий, чтобы повышать уровень своего интеллекта, чтобы знать и уметь больше, чем умеют другие. Да разве это хуже его однокурсников — графов, видных иностранцев, немецких принцев и потомков курфюрстов, князей и прочих аристократов? Нет, это много лучше и много интереснее.       «Что же, вот и еще одна причина, по которой он здесь», — заключил Александр про себя.       — Слушайте, Ваше Высочество, что с вами сегодня?       — Со мной ничего такого, — бросил Александр в ответ на замеченную краем глаза ухмылку Наполеона, отвлекаясь от своих размышлений. — И незачем так обращаться ко мне, это даже не оригинально.       — Да я же не о том… — протянул Бонапарт осторожно, со скрежетом зубов пропуская ту часть диалога, где он бы сказал что-то смешное, но обидное, а Александр бы отшутился, потому что не был злопамятен. — Понимаешь, ты сейчас в таком пограничном состоянии, когда человека что-то тревожит, и он может обидеться на любую ерунду и невинную шутку, сказанную ему. Ты зажигаешь свечи, ты развешиваешь мишуру, ставишь бокалы, и все вроде бы хорошо, но отчего-то ты злишься.       Александр улыбнулся и хотел перебить его какой-то дежурной фразой, но Наполеон поднял руку.       — Нет уж, дослушай. Я не знаю, злишься ли ты на меня или на кого-то другого. Может быть, тебя мучают мысли об отце. Возможно, я обидел тебя своими словами о Луизе. Но Александр, послушай меня, ты ведь и сам знаешь, что я не хотел тебя обидеть.       — Конечно. — Александр тяжело вздохнул и сел на стул, складывая пальцы обеих рук. — Я ведь не из-за этого.       — А из-за чего? — живо поинтересовался Наполеон, садясь рядом.       — Я о Франции твоей думаю.       — Вот как.       — Да, — подтвердил Александр надрывным голосом. — Я так поддерживал эту революцию, ты, наверное, даже не представляешь, как сильно. У нас все, от мала до велика, об этом говорили, каждые три часа ждали очередного выпуска новостей. Ленты в Твиттере пестрили сообщениями о событиях во Франции. Но с тех пор, как почти пять лет назад короля низложили, а затем казнили, никто в России больше не сочувствует маргинальным слоям французского общества, претерпевшим столько лишений… Моя бабка была готова бесконечно принимать беженцев из Франции: интеллигенцию, предпринимателей, уезжающих в Россию спасать свой бизнес, сторонников монархии. Мой отец напуган. Сомневаюсь, что он станет поддерживать народ, скорее, встанет на сторону Директории. Но ведь там сейчас террор, понимаешь? И мне страшно. Не за себя, не за Россию, — он покачал головой, как-то уж совсем бессмысленно улыбнувшись на мгновение. — Мне за людей страшно.       Во Франции были террористы. Это называлось «революция». Это называлось «Liberté, égalité, fraternité»**. Ну что же поделать, если людям не свойственно называть вещи своими именами? Им свойственно только ошибаться.       Во Франции гибли люди. Из-за террористических актов, из-за жестоких расправ и военных действий. Да, президенты и монархи всего света опасались, как бы революция, фактическая гражданская война не перекинулась и в их страны, но не более. О самой Франции, о ее народе уже давно никто и не думал. Думали о свержении власти, думали о «казнях» Робеспьера и Сен-Жюста, Дантона и прочих, тех, кто когда-то эту власть творил. Казнь… Скрипящее на зубах, старое, черствое и пыльное слово, отдающее эпохой абсолютизма, плахой, гильотиной, петлей. Теперь казнь — пару выстрелов в упор из какого-нибудь дробовика.       Во Франции была семья Наполеона. Большая семья: четыре брата, три сестры и мать. Во Франции были сотни, тысячи таких же семей, но семья Наполеона была непосредственным примером. Все-таки, когда режут по живому, когда затрагивают родное и близкое, чувствуешь в тысячу раз острее.       — У меня сердце… разрывается, когда я подумаю, что у нас Новый год — а их убивают. Сейчас, в эту минуту кто-то в мире погибает, бессмысленно погибает! И всем наплевать. Директория, конечно, все же не тот кошмар, который творился еще два года назад во время власти якобинцев, нет. Ее боевики хотя бы не придерживаются мнения, что каждый из них должен уметь выпить стакан крови. Но и у Директории все руки в крови, да и не только руки. Не считай меня сентиментальным, Наполеон. — Александр снова вздохнул, переводя взгляд на озадаченное лицо друга. — Мне просто как-то…       — Я понимаю. Тебе больно, — Наполеон медленно кивал, глядя куда-то под стол пустым взглядом. — Но подумай, Александр, что же мы можем сделать? — вдруг воскликнул он, вскакивая и начиная мерить шагами маленькую кухню.       — Мы ведь не поедем туда сейчас, верно? Тебе вообще нельзя рисковать головой, ты наследник, у тебя есть своя страна… Да и духу у тебя не хватит. Ты ведь будущий правитель, рисковать — это всегда успеется.       — А я готов. Готов головой рисковать. Хоть бы и за чужую. Это все чертов принцип гуманности, — выплюнул Александр как будто с досадой. — Да, я знаю, что духу не хватит, — согласился он после недолгого молчания. — А в России все и вовсе ужасно. По сути, мы мало чем отличаемся от дореволюционной Франции: огромный процент бедняков и безработных. У нас тут своя маргинализация, свои террористы. Потому я так и волнуюсь, — наконец пояснил он. — Поэтому мне вдвойне больно. Наверное, я бы тоже восстал. Но понимаешь, сейчас там все по-другому. Одно дело — революция, совсем другое — террор. Да кому я это рассказываю, ты ведь там был, Наполеон!       — Да, был, — подтвердил Бонапарт. — И я могу сказать со всей определенностью: ты ничего не сможешь сделать, сидя здесь. Я понимаю, — повторил он снова, как рефрен.       — Я знаю, что ты понимаешь. И знаю, что прав.       — Тогда не думай об этом. — Наполеон остановился, подошел к Александру и похлопал его по плечу, чувствуя, как тот судорожно вздрагивает. — Не люблю, когда ты грустишь. Неужели ты сам не знаешь, что меньше всего я желаю, чтобы ты расстраивался, особенно из-за моих слов? Ты слишком искренен и воспринимаешь все чересчур близко к сердцу, особенно мои слова. Нет, это правда, не спорь. И знаешь, я ведь до чертиков обожаю именно твои случайные откровения… как сейчас.       Александр не стал возражать, — раскрывать смысл его сегодняшнего поведения не входило в его планы — лишь свел брови к переносице. Микроволновка щелкнула уже давно, около минуты назад, но оба заметили это только сейчас, слишком увлеченные своим разговором.       Наполеон быстро подскочил к печи и открыл дверцу. Оттуда повалил пар, и он с сожалением во взгляде вытащил тарелку с четырьмя почерневшими сухариками, уже мало чем напоминавшими пончики. Запахло горелым, и Александр, пользуясь тем, что Наполеон морщится, машет руками, чтобы разогнать пар, а затем отходит и открывает окно, тяжело вздохнул, замечая и сохраняя в памяти каждое его движение.       — Отлично, — прошипел Наполеон с досадой. — Просто отлично.       Он стоял спиной к Александру и смотрел в окно, вдыхая поразительно свежий для города морозный воздух. Александр не видел его лица, но знал, что он сейчас досадливо морщится, смешно поджимая губы. Поразительно, но ему это нравится. Ему нравится, как судорожно вздрагивают сейчас узкие и худые плечи Наполеона, несмотря на свой солидный возраст, внешне напоминающего еще совсем мальчишку, как он ежится от холода, плотнее кутаясь в свой мягкий бордовый свитер. Впрочем, Александр не знает, мягкий он или нет, но ему хочется в это верить.       — Не важно, — махнул он рукой, надеясь, что Наполеон вскоре успокоится. — Это, по сути, то же тесто, что было до этого. Так что для меня даже и разницы толком нет.       — В самом деле? — риторически удивился Наполеон, разворачиваясь и внимательно наблюдая за тем, как Александр осторожно и даже с интересом дотрагивается до одного из пончиков и тут же отдергивает руку, быстро поднося ее ко рту. Он сделал это скорее инстинктивно и сразу же убрал ладонь от своих губ, едва заметив взгляд друга, точно застеснявшись чего-то.       — Тебе больно? — спросил Бонапарт, и сколько бы он не старался делать свой голос безучастным, что-то в его акценте делало абсолютно очевидным его волнение и тревогу.       — Не говори ерунды, конечно, нет, — соврал Александр, по привычке пытаясь улыбнуться. Только уже привычная морщинка прорезалась между жалобно сведенными бровями.       — Давай я посмотрю.       — Не нужно. — Александр еще противился, но спустя пару секунд все же уступил. — Да это же сущий пустяк. — Он попытался отмахнуться другой, левой рукой, убеждая самого себя, что Наполеон делает это все не для того, чтобы просто в лишний раз взять его ладонь в свою. — Даже если мне и больно, это даже не ожог. Лучше помоги мне вынести в большую комнату мандарины и яблоки.       — Секунду, — кивнул Наполеон, но руки Александра не выпустил, сжимая его тонкие холодные пальцы. Не выпустил он ее и тогда, когда они несли широкое блюдо с фруктами к столу и разговаривали о всяких глупостях, без смысла.       Свечи, электрический камин и гирлянда действительно освещали комнату не очень хорошо, а гирлянда еще и мигала, слепя глаза, но все это делало обстановку непринужденной и почти интимной. Либерти, русская голубая кошка Александра, лениво потянувшись, встала со своей лежанки и попыталась привлечь хозяйское внимание: она, с первыми звуками шагов примчавшись в большую комнату, навязчиво хватала ноги хозяина своими маленькими лапами без когтей. Тот развешивал последние шарики и елочные игрушки, почти совсем не обращая на нее внимания, и, с какой-то удивительной легкостью смеясь бумажному Деду Морозу или неказистому снеговику из остатков мишуры, обязательно показывал очередную причину своего веселья другу.       — Послушай, — отмахнулся от него Наполеон, едва сдерживая улыбку (ему было действительно смешно), — меня так давно интересовал один вопрос, но он всегда казался мне неуместным. А сейчас, когда мы и Новый год вместе празднуем… Почему ты живешь именно здесь, в простой и не очень просторной квартире, пусть и не на окраине, но и не в самом центре Питера?       — В каком… — начал Александр, но осекся, то ли не желая перебивать его, то ли потеряв мысль.       — Почему ты не устраиваешь шумные вечеринки? К чему дешевые украшения, искусственная елка? Почему электрический камин, маленькие окна, микроволновая печь, старые коробки с мишурой, шумные соседи? Ты ведь наследник, но совсем о себе не заботишься! Ты мог бы жить в роскоши и процветании, мог бы иметь любых друзей, каких только пожелаешь, мог бы устроить самый дорогой, самый прекрасный Новый год в своей жизни! Пить дорогое шампанское, есть не просто какие-то подгоревшие пончики, мандарины и оливье с дешевой колбасой, но экзотические фрукты, свинину в сырном соусе, фазанов, фаршированных яблоками в карамели, или что там подают на фуршетах, вечеринках и деловых встречах в доме Шереметева… да все, что ты только пожелаешь! Почему ты сейчас держишь у рта обожженный палец и смеешься над куском старой мишуры? Почему, Александр?       — А почему ты здесь?       Наполеон застыл, не ожидав подобного вопроса.       — Да, именно. — Александр совсем по-детски захлопал ресницами; он изо всех сил старался скрыть, как давно хотел спросить его об этом. — Почему ты здесь?       — Здесь — это где? — уточнил Наполеон, но больше для того, чтобы потянуть время. Он знал, что означало это проклятое слово.       — Здесь — это здесь, — неопределенно ответил Александр. Он не расслышал вопроса, просто угадал его содержание, прочел в голубых глазах. — Здесь — это в этой «простой и не очень просторной квартире». Здесь — это рядом со мной.       — Ну, начнем с того, что я редко когда бываю рядом с тобой. Чаще всего мы даже сидим в разных комнатах.       — Не своди все к шуткам, кроме того, несмешным.       — А ты не будь таким серьезным, — парировал Наполеон.       — Я не могу измениться.       — Я вам поражаюсь, Ваше Высочество, — протянул Наполеон, качая головой. — Часами можете хохотать и с легкостью обсуждать такие вещи, как какой-нибудь саммит или новый пакет санкций, но так серьезно относитесь к тому, к чему серьезно относиться лично у меня никогда бы не получилось… Ты, кажется, насквозь пронизан этими своими противоречиями. Но это мне нравится. Иногда я даже задаюсь вопросом: всегда ли ты настолько честен со мной, как я об этом думаю?       — Я к этому привык, — улыбнулся Александр. — Я привык иметь два лица, два характера, если нужно — то и еще больше. Я могу быть настолько же разным, насколько различны мои знакомые, собеседники, коллеги. Это издержки моей…. кхм… профессии, точно так же, как и, к примеру, комплекс Бога. Я не хотел бы лгать тебе, — он отвернулся к окну, наблюдая за снующими туда-сюда машинами, за разноцветными огнями, слепящими глаза. — Но порой я вынужден это делать. А что до твоего вопроса, так я могу сказать тебе, и я весьма удивлен тем, что ты так и не понял за два года нашего знакомства: я ведь обычный человек, Наполеон.       — Я никогда и не ставил это под сомнение, — усмехнулся тот.       — И снова ты ничего не понял. Ты слишком поверхностно мыслишь, — мягко укорил его Александр. — Я так люблю эту обычную жизнь, и она мне в миллиард миллиардов раз милее, чем моя будущая высокая должность. Я так устал ото всех этих политических интриг, что хочу просто отдохнуть здесь, не в шумном и помпезном дворце, а здесь, в тишине и покое. Меня гнетет мое положение и моя будущая судьба. Потому я и интересуюсь, зачем ты здесь, если тебе, да-да, тебе, такому амбициозному, такому способному человеку прямая дорога в политику. Ты сам не раз говорил, что все это военное дело — это, конечно, хорошо, но не по тебе, что ты бы хотел чего-то большего.       — Ты с ума сошел. Конечно, как же может не нравиться политика? Это же так интересно, это такая огромная возможность выдвинуться, заявить о себе! — с жаром воскликнул Наполеон.       — Вот поэтому мне и странно, что ты разделяешь мои мысли и убеждения, поэтому я не хочу высказывать их тебе и даже говорить тебе правду.       — Вот еще, Александр! Ты же сам отвечаешь на свой вопрос: я здесь из-за тебя.       — Из-за меня? — переспросил Александр, как будто бы снова не расслышал, ощущая, как в душе закипают знакомые чувства и нежелание верить в то, что сейчас с ним происходит. Что это значит — «из-за тебя»?       — Разумеется.       Александр хотел ответить что-то, но у него пересохло в горле. Бумажные снеговики и Деды Морозы были забыты. Он судорожно теребил кончик гирлянды, чувствуя под пальцами тепло светодиодов.       Раздался звонок в дверь, а за ним последовал откровенно обрадованный голос Наполеона, громко воскликнувший «Я открою!». И он действительно буквально молниеносно вскочил со стула и побежал в прихожую. Из коридора раздались звуки ключа, поворачивающегося в замке, и открывающихся дверей, а вслед за этим — голос престарелой соседки сверху. Наполеон что-то ей ответил и с совершенно счастливейшим выражением лица помчался на кухню. И во всей его суетности виделось, что ему, кажется, были вовсе неважны те слова, которые он сейчас произнес. Все-таки Александр слишком хорошо знал Наполеона, чтобы понять: он избегает дальнейшего разговора. Выходит, что он произнес эти слова просто так, не задумываясь о том, как сильно они могут быть важны. «Я здесь из-за тебя».       Мило. Наполеон здесь из-за Александра. Ну конечно, он здесь из-за него, если бы Александр тогда не настоял на своем, если бы не уговаривал во время каждого перерыва между занятиями, не закидал сообщениями в социальных сетях, он никогда бы не согласился. И от этой непосредственности Наполеона, который просто не понимал, не мог понять значимость сказанных им слов для Александра, ломило виски, а на душе скребли кошки.       Бонапарт, казалось, специально задерживался в коридоре. Александр скрестил руки на груди, сжимая их так, что под ребрами заболело, и осмотрелся по сторонам, ища что-то, что могло бы отвлечь его. На глаза попались свечи, одиноко стоящие на старом и неказистом комоде. Он вздохнул, быстро и судорожно, и пламя на всех пяти из них погасло, как последняя надежда Александра. Даже не надежда — это было всего лишь самовнушение. Просто для него эти слова значат, что он нужен, а для Наполеона — ничего.       Наконец дверь хлопнула, ключ снова повернулся в замке, и Александр услышал шаги. Он попятился, чувствуя, как сердце забилось чуть быстрее, и поспешил уйти из большой комнаты в свою спальню. В его голове молнией мелькнула мысль, что нельзя встречаться взглядом с Наполеоном, нельзя слышать его, подобная инстинкту самосохранения.       Либерти, проследовавшая за ним, замолчала и больше не издавала ни звука, верно уловив настроение хозяина, и Александр машинально провел узкой ладонью по иссиня-черной шерсти, чувствуя, как это маленькое живое существо трется об его руку и, кажется, мурлычет. Его взгляд заскользил по кровати с четырьмя подушками и красным пледом (скорее из эстетической, чем из-за материальной потребности), стульям и прочей мебели, по стенам, на одной из которых уже два месяца висела успевшая порядком поднадоесть безвкусная картина — кажется, кубизм. Александр в изобразительном искусстве не особенно-то разбирался, да и не хотел думать об этом сейчас.       — Александр! Это была твоя соседка сверху, — судя по голосу Наполеона, он готов был разразиться ехидным смехом. — Такая смешная старушка… Знаешь, она просила штопор. Понятия не имею, зачем он ей, учитывая, что она минут пять клялась и божилась, что не пьет. Ты же не возражаешь против того, что я одолжил ей твой? Погоди, куда ты подевался?       Александр, изо всех сил игнорируя этот голос и собственное желание вернуться в большую комнату, подошел к столу и открыл ноутбук. Экран засветился, всплыло вордовское окно, и он словно вспомнил о чем-то важном, точнее, просто нашел причину. Ну и что, это совсем неважно, что доклады эти могли бы подождать и до завтра. Просто Александру нужна была причина, и он ее нашел. Он с радостью и воодушевлением сел за стол и начал что-то лихорадочно печатать, изображая крайнее увлечение такой ненавистной работой. Было бы даже отлично провести за ней всю ночь.       Наполеон вошел тихо и, едва заметив, что делает его друг, изобразил крайнее изумление на лице.       — Совсем сбрендил? Новогодняя ночь на дворе, а ты… пишешь доклады? Неужели ты серьезно?       — Да, вполне, — отозвался Александр, делать вид, что происходящее его совершенно не заботит. — Если тебе это интересно, то я пишу рапорт для отца, который должен предоставить ему в любом случае, и исправно делаю каждый день в семь утра и восемь вечера, иначе получаю выговор. Так положено по должности, и я не виноват, что у меня нет времени, чтобы провести его с тобой. А Новогодняя ночь… в ней нет ничего особенного, — бросил он как будто с сожалением. — Такая же ночь, как и все остальные триста шестьдесят четыре ночи в году.       — Вот еще, — фыркнул Наполеон. — Ты несешь откровенную чушь. Тебе было наплевать на этот доклад и вообще на что бы то ни было, пока…       Он осекся и замолчал. Александр, медленно поднявший голову, смотрел на него выжидающе, а потом, поняв, что продолжать он не собирается, торжествующе.       — Готовь свой доклад. Если тебе нужно, готовь. Я в большой комнате, — наконец выплюнул Бонапарт и вышел.       Александр закусил губу, к своему удивлению не чувствуя удовлетворения от победы, и снова принялся печатать. Пальцы бегали по клавиатуре так же быстро, как мысли в его голове: одна моментально сменяла другую. Он не думал о том, что печатал; ему было все равно, какие дипломатические миссии приезжают завтра, а какие уже покинули город, где сосредоточены полицейские части, и прочие такие серьезные, такие неважные вещи, за которые он был ответственен. Это было смешно — наблюдать за тем, как на экране появляются одна за другой цифры. Только цифры, буквы, значки — и ничего более. Каждый человек — это всего лишь цифра.       С силой захлопнув ноутбук, Александр откинулся на спинку стула. Да, Наполеон сегодня проницателен как никогда. Ему действительно не хочется даже верить, что завтра утром придется вставать и ехать до Михайловского замка, в котором, как какой-нибудь средневековый рыцарь, жил и работал его отец, тогда как все его приближенные уже перебрались в новостройки и многоэтажки. Наверное, в этом даже не будет смысла, потому что отец сам напьется и ляжет спать, и с рапортом придется ждать до двух часов дня, не меньше. Но он поедет, как всегда, чтобы снова выслушивать крики по поводу того, что он сделал или написал что-то не так. Забавно, но голову Павла, кажется, даже не посещала мысль о том, что доклады можно отправлять документом по электронной почте. Хотя он, наверное, получает удовольствие от того, что кричит на сына, так сказать, срывает злость.       Наполеон проницателен, но… почему тогда он не понимает, что Александр чувствует? Нет, очевидно, как раз этого от него не следует ожидать. Александр сам не понимает, что творится у него в душе. Он просто ждет, что Наполеон скажет, что он ему нужен? Что без него ему грустно, одиноко, плохо, душно, в конце концов? Какая нелепость, Александр не воздух, чтобы без него было тяжело дышать, по крайней мере, для Наполеона не воздух. И зачем ему это вообще понадобилось? Как подтверждение, что он вообще хоть кому-то нужен, не иначе.       — Хотя бы посмотри со мной новогоднее обращение, — проворчал Наполеон из соседней комнаты. Черт, и снова этот акцент, снова это ворчание! — Сейчас твой отец будет выступать, ты же не хочешь пропустить это грандиозное событие?       — Буду всю жизнь винить себя, если этого не увижу, — с сарказмом отозвался Александр и вышел в большую комнату.       Он сел на большой и дорогой диван — пожалуй, единственная деталь интерьера подобного рода — рядом с Наполеоном, наблюдая за тем, как тот пытается откусить кусочек от подгоревшего пончика. Александр смотрел на него и думал, что, наверное, ему даже немного жаль Бонапарта, такого одинокого и расстроенного. В конце концов, в том, что для него слова «я здесь из-за тебя» не имеют такого уж глубокого смысла, нет его вины. Но Александр тут же напомнил себе, что Наполеон сам виноват в том, что он предпочел доклад его обществу, и успокоился.       Почти.       Заметив, что Александр примостился рядом, Наполеон быстро выпустил пончик из рук и щелкнул пультом.       — Я положил тебе оливье и налил глинтвейн. Знаю, ты не очень любишь шампанское, — бросил он как бы невзначай.       Александр снова почувствовал, как его душу сковывает обида. Теперь они окончательно рассорились. Наверное, они все-таки слишком разные, как… шампанское и глинтвейн. А ведь это был именно тот вечер, когда он был даже готов пренебречь своими пристрастиями и выпить шампанского вместе с Наполеоном, хотя предпочитал ему другие напитки, просто потому, что его пил Наполеон.       Александр ковырялся вилкой в оливье, наблюдая за тем, как Бонапарт лениво листает каналы. По «Культуре», как всегда в это время, шли европейские новости, и Александр видел, как его сосед, поджав губы и бросив гневный взгляд на Либерти, снова почти бесшумно вошедшую в комнату, как будто она была виновницей всех его бед, быстро переключил канал.       — Верни, — попросил Александр.       — Нет, — отрезал тот, смерив друга холодным взглядом.       — Сейчас начнется, — настойчивее произнес Александр. — Ты только дольше будешь листать.       И Наполеону, хотя он и продолжал бубнить что-то о том, что обращение монарха показывают на каждом втором канале, все же пришлось уступить.       Император Павел появился на экране совершенно неожиданно под какую-то торжественную музыку. Александр, наверное, даже испугался бы, не встречайся он с отцом по два раза на дню, а то и еще чаще. Он был в полностью черном костюме, даже галстук черный, и это было несколько необычно: Павел предпочитал носить военный мундир даже тогда, когда дело касалось совсем не войны и даже не государства. Он говорил не очень много, зато долго и путано — в своем духе. Правда порой его лицо принимало такое выражение, что Наполеон начинал истерически смеяться, хватаясь руками за стол, чтобы не упасть, а Александр всерьез опасался за то, как бы Павел по ту сторону экрана не бросился на оператора или кого-то за кадром, настолько недовольное у него было лицо.       В основном он поздравлял с Новым годом и подводил итоги уходящего. Так как молчать о смерти Екатерины было бы странно, от поздравлений плавно перешли к сожалениям, «черному дню российской истории» и «невосполнимой утрате». Удивительно, Александр даже не знал, что его отец умеет так хорошо выражаться, особенно в отношении своей матери. Хотя это все скорее потому, что речь писал Безбородко или кто другой из его приближенных. Итак, Павел говорил о смерти Екатерины (Александр заметил, что в тот же момент, когда это происходило, Наполеон положил вилку и вслушался в слова государя), затем перекинулся на развитие образования и армии (Наполеон одобрительно закивал). О последнем он рассуждал подозрительно недолго, видимо, потому, что говорить на этот счет было толком нечего, как и по поводу улучшения жизни бедноты, о котором он говорил дальше, однако Наполеон все же улыбнулся. По-видимому, его в данном случае интересовали не столько глобальные прорывы и реально сделанные шаги, сколько общая картина. Но после того как Павел с какой-то целью затронул тему событий во Франции, Наполеон, до этого внимательно смотревший на него и ловивший каждое его слово, вдруг тихонько рыкнул, а Александр, сам не зная почему, вцепился правой рукой ему в колено.       Наконец эта невыносимая пытка закончилась, диктор что-то произнес, и начали бить куранты московского Кремля. Все-таки именно Москва была древней столицей России, хотя сейчас это Петербург.       — Загадывай желание, — успел шепнуть Наполеон. — У вас, кажется, есть такая традиция, — и он положил руку поверх ладони Александра, покоящейся на его колене, крепче сжав ее, а тот не воспротивился, хотя, наверное, понимал, как глупо это выглядит.       Куранты били. Александр не считал эти двенадцать раз; зачем, если он не знает, чего желать? Лишь только перед самым последним ударом у него в голове мелькнула одна мысль, но и она растворилась в последней секунде уходящего года.       Зазвучали первые аккорды «Боже, царя храни». Наполеон, странно довольный, почти сияющий, поднял свой бокал и гордо произнес:       — Je vous fèlicite à lʼoccasion de le Nouvel an!***       — И я тебя, — машинально ответил Александр, поднимая свой фужер, и вдруг заметил, что в бокале Наполеона налито совсем не шампанское.       — Решил составить тебе компанию с твоим любимым глинтвейном, — пояснил тот, поймав недоуменный взгляд друга.       Они чокнулись, и с перезвоном стекла Александр засмеялся. За окном загремел салют, послышались песни и первые пьяные крики, на столе и где-то в соседней комнате завибрировали и запиликали телефоны, оповещая о приходящих поздравлениях в Твиттере и на Фейсбуке. А он все смеялся, потому что, хотя в Новогодней ночи, по словам Александра, «не было ничего особенного», у него на душе вдруг стало так легко и хорошо, что хотелось смеяться всегда и везде.       Но звуки, донесшиеся вдруг из динамиков телевизора, прервали этот по-детски наивный и звонкий смех.       По «Культуре» снова начались европейские новости. Полилась французская речь, а на экране появились кадры. Ужасные кадры. И Александр, вопреки своим желаниям еще десять минут назад, перегнувшись через весь стол и дотянувшись до пульта, быстро ударил пальцем по кнопке.       Экран погас. Повисла неловкая пауза.       — Да чтоб человечество деградировало обратно в свой XVIII век, когда не было ни телевидения, ни Интернета!       Александр взволнованно посмотрел на покрасневшего Наполеона, рассерженно уставившегося в телевизор. Длинные волосы чуть растрепаны, впалые вспыхнувшие от гнева щеки, быстро моргающие голубые глаза с темными ресницами… Александр уже хотел начать успокаивать его, хотя не был уверен, что в данной ситуации это будет действенно, однако лицо Наполеона неожиданно приняло свое обыкновенное выражение, даже с оттенком некоторой стыдливости. Он отвел глаза. Это было одно необычное, но от этого не менее замечательное качество его характера: он умел успокаиваться так же быстро, как распаляться.       — Прости.       — За что?       — За это. — Наполеон усмехнулся и посмотрел куда-то в сторону, чтобы Александр не увидел в его глазах страх. Но Александр уже видел. Он видел его слабость, его боль. Видел человека, по сравнению с которыми его переживания о Франции, о ее народе, которые он так превозносил и о которых так горячо повествовал в начале вечера, были ничтожны. И ему не было стыдно за это, напротив, он чувствовал гордость. Гордость за Наполеона, который имел силы скрывать это все, нести в себе. Зачем? Чтобы не показывать свою слабость? Казаться безучастным? Отречься от родины в пользу России? Нет, нет и нет. Это все было мелочно, это все не по-наполеоновски. Александр искал и просто не находил достаточно объективных причин и объяснений, и потому в его голову пришла мысль, глупая, безумная, но в нее так хотелось верить…       «Неужели снова… Из-за меня?»       — Я поеду во Францию, — тихо, но уверенно произнес Наполеон.       — Что?       — Я поеду во Францию. Завтра, послезавтра — неважно, поеду и все. Это не обсуждается. — Он потупился. — Я там нужен.       — Кому? — Александр почувствовал, как пересыхают губы, как обветривается все то, что есть у него внутри.       — Что — кому? — не понял Наполеон.       — Кому ты там нужен?       — Семье. Народу. Я нужен Франции, понимаешь?       Они молчали, они снова молчали, и этого молчания было слишком много за весь этот вечер. В который раз они сидели, не произнося ни звука, только лишь украдкой поглядывая друг на друга, в который раз тратили время, которого, казалось, было и без того катастрофически мало, на такую ерунду.       — Ладно. Да, это, конечно, важнее. — Александр прервал молчание первым, нахмурился и тоже опустил взор. — Поезжай. Как можно скорее, лучше всего — завтра. Я сейчас же посмотрю расписание рейсов и закажу билет, не волнуйся, я оплачу. И передам Вите Кочубею. — Он встал и направился к своей комнате. — Он сегодня работает и уж точно будет за рулем завтра, думаю, он сможет подбросить тебя до аэропорта. Незачем тебе ездить на метро, только время потеряешь… и потреплешь нервы.       — Стой, погоди, — прервал его Наполеон и осторожно спросил: — Ты сказал «важнее»… важнее чего?       — Ну, к примеру, учебы. Или Нового года. Или меня. — Александр поднял глаза и вдруг вскочил. — А если ты погибнешь там? Если никогда не вернешься обратно в Россию? Тебе, конечно, действительно нужно думать не об этом. У тебя там семья, многие друзья и близкие. Ты хороший военачальник, за тобой пойдут люди; ты точно подметил, что нужен там многим — целой стране. А здесь только мне да, быть может, еще и старику Суворову, и то с натяжкой. Но я не могу отпустить тебя, я боюсь, я…       Александр задохнулся потоком воздуха, мгновенно переполнившего легкие. До этого он не мешал ему, даже наоборот, помогал говорить быстро. А сейчас, когда оставалось сказать только одно и самое важное, сил произнести это уже не было.       — Ты задул свечи, Саша, — мягко и серьезно произнес Наполеон спустя несколько секунд, впервые за все время их знакомства называя Александра неполным именем, отчего его сердце застучало настолько быстро, насколько могло. — Я думаю, нужно снова зажечь их.       Он встал и принес с кухни спички — никаких зажигалок, не сейчас. Перехватив рукой руку Александра, Наполеон подвел его к комоду, на котором стояли свечи. Сера чиркнула о коробок, и загоревшееся пламя отразилось искрами в голубых глазах Александра. Наполеон смотрел в них всего секунду, а затем поднес спичку к одной из свечей и зажег когда-то уже горевший фитиль.       — Я…       Он держит в своей руке руку Александра с зажатой в ней свечкой и зажигает от нее вторую.       — Очень…       Третья — самая маленькая, и зажечь ее сложнее всего, но у Наполеона и это получается легко, одним изящным движением.       — Сильно…       Четвертая свеча загорается, и комнату наполняет запах парафина.       — Люблю…       Последний взмах руки. Александр шумно выдыхает.       — Тебя.       Наполеон не успел поставить последнюю свечу обратно на комод до того, как Александр несмело и почти испуганно, как мальчишка, поднес к его лицу свою узкую ладонь, и прошептал:       — Я тебя, кажется, тоже.       И он коснулся ладонью щеки Наполеона. Эта приятная свежесть, исходящая от его вечно холодных длинных пальцев, заставляла Бонапарта замирать от удовольствия, чувствуя, как сладкая усталость распространяется по всему телу, словно хочется упасть ему в объятия, упасть и никогда оттуда не выбираться. Александр не торопился, но в его движениях наметилась какая-то резкая судорожность. Губы Наполеона сложились в довольной ухмылке, а Александр между тем провел рукой по нижнему краю его подбородка, медленно поднимая и подводя его выше, к себе.       Александр целовал бережно, словно боясь повредить Наполеона даже таким элементарным и, казалось бы, таким безобидным действием. Его губы двигались медленно, в такт его мыслям и чувствам, которые также перетекали на удивление плавно и неспешно.       — Я люблю тебя, — медленный, ласковый шепот прямо в губы. — Я всегда любил.       Наполеон что-то ответил, прерывисто, с хрипотцой вдыхая воздух, но слов было не различить. Он придвинул Александра ближе к себе, обхватывая его талию, скользя рукой по спине и кладя голову ему на плечо. Тот вытянул голову и прижался к нему, чувствуя под подушечками пальцев петли на его вязаном свитере, который действительно оказался очень мягким.       — Теперь я ни за что не отпущу тебя во Францию. Я просто не дам тебе уехать, понимаешь?       — Я и сам не уеду, — покачал головой Наполеон, улыбаясь и тихо добавляя: — По крайней мере, не сейчас.       Александр отвел глаза и засмеялся чему-то своему. Ему не хотелось думать ни о чем больше: ни о докладах, ни о Франции, ни о мишуре и сгоревших пончиках, ни о завтрашнем или вчерашнем дне, потому что Наполеон вытеснил из его головы все, что там было до этого. Он ощущал себя идиотом, но идиотом до безумия счастливым.       Наступающий год обещал быть самым прекрасным годом в его жизни.