lost boy

I’m just some dumb kid trying to kid myself that I got my shit together

Для Чонгука Юнги – это осень, зима, весна и лето. Осень, потому что вот он рядом, такой же запутанный, как она, с ее дождями-слезами, с ее серыми, бледными небесами, пустыми, как глаза Юнги, когда он смотрит на это самое небо, с ее туманно-непонятными днями, когда кажется, что все вокруг блекнет и растворяется в осеннем ветре, как Чонгук растворяется в Юнги. Зима, потому что кожа у Юнги бледная, такая, что Чонгук невольно сравнивает ее со свежевыпавшим снегом холодным зимним утром, когда он поднимается ни свет ни заря и тащит Юнги на улицу, потому что первый снег. Весна, потому что Юнги пришел в жизнь Чонгука, как долгожданная весна приходит после зимы, когда все пробуждается от холода. А еще потому что с Юнги тепло. У него теплая улыбка и глаза теплые, как солнечный день поздней весной. Лето, потому что прикосновения у Юнги горячие, как жаркое летнее солнце. Они обжигают, и, стоит Юнги коснуться его, Чонгуку кажется, что его бросает в жар. Юнги открывает окно нараспашку, впуская ледяной ветер в комнату, и поеживается от холода: на нем лишь легкая футболка и драные джинсы, которые совершенно не греют. Ветер словно обнимает Юнги, забираясь холодными пальцами под одежду, касаясь кожи, и Юнги стоит не в силах пошевелиться и разорвать эти объятия. Ему холодно, и он вспоминает другие руки, теплые, совсем не такие, как у ветра. Он вспоминает руки, которые через секунду обнимают его, когда в комнату входит вернувшийся из магазина Чонгук. Он обнимает Юнги со спины, зарываясь носом в мятные волосы, и Юнги неосознанно вцепляется в его руки, боясь отпустить. Чонгук, на секунду разрывая объятия, накидывает на замерзшие плечи Юнги свою толстовку и тянется, чтобы закрыть окно. Юнги, вцепившись в рукава кофты, отходит вглубь комнаты, подальше от окон, словно боясь их, и забирается с ногами на кровать. У осени Чонгука начинается дождь. Соленые капли падают на ладони Чонгука, которыми он мягко держит лицо Юнги, словно море, бьющееся о крепость. Словно море слез, разбивающееся о крепость его рук, в которых он хочет сохранить Юнги. Юнги, разрушающего себя шаг за шагом. Юнги, в чьей голове столько мыслей, что он бы уже давно там потерялся, если бы Чонгук каждый раз изо всех сил не пытался отыскать его. Юнги, в чьих глазах столько слез и разрушительной тоски, что Чонгук боится, что однажды они все-таки пробьют крепость, что он соорудил, и утянут Юнги на дно. Юнги вообще редко плачет при Чонгуке. Он кусает губы, держит чувства в себе, сидит в ванной часами, роняя слезы, которые тут же теряются среди воды в ванне, зажимает себе рот рукой, чтобы мелкий ничего не услышал, но не признаётся Чонгуку, что ему плохо. Ему и не нужно. Чонгук видит красные глаза и знает о всех пролитых слезах и беззвучных криках, о всех синяках, которые случайно ставит себе Юнги, и поэтому каждый раз он за руку тянет Юнги на кровать и просто лежит, обнимая его и целуя. Он целует губы Юнги, его бледные щеки, руки, покрытые следами от ручки, тонкие пальцы, и Юнги цепляется за рубашку Чонгука, за его руки, словно надеясь действительно почувствовать себя в крепости. Юнги кажется, что он потерялся. Давно уже, еще до встречи с Чонгуком, и до сих пор не может найти выход. Он разрушает себя даже не потому, что хочется, а просто по привычке. Он не может причинить себе физическую боль, потому что Чонгук. Потому что это значило бы причинить боль ему, а Юнги его любит, по-настоящему любит. Тогда Юнги остается разрушать себя по-другому: своими мыслями, холодом – и он бы рад от этого избавиться (потому что Чонгук), но не может (потому что он сам). Небо больше не серое. Оно красное, как губы Чонгука, когда он красит их гигиенической помадой, потому что холодно. И Юнги смотрит, как тонкая персиково-красная полоска заходящего солнца становится все меньше. Вечереет. У Юнги в кармане куртки забытая пачка сигарет, и он дрожащими руками вытаскивает одну и закуривает, выдыхая дым в сторону заката. Чонгук кутается в старую толстовку Юнги, которую совершенно случайно находит в шкафу, и молча забирает у Юнги сигареты, выкидывая их в мусорку. Чонгук дотрагивается до ледяных пальцев Юнги и легонько сжимает их, словно боясь сломать. Когда он отпускает руку Юнги, тот тянется к лицу Чонгука и, едва касаясь подушечками пальцев, проводит по щеке Чонгука, губам. Губы у Чонгука красные, как листья осенью, как осенний закат, и бледные руки Юнги кажутся снегом на его лице. Прикосновения у Юнги мягкие и на удивление нежные, как летний дождь, и при виде легкой улыбки Чонгука его взгляд теплеет и даже греет, как солнце поздней весной. Для Чонгука Юнги – это осень, зима, весна и лето. Для Юнги Чонгук – это теплые руки, крепко обнимающие его и не дающие сильнее упасть в пропасть, это поцелуи, из-за которых все ненужные мысли покидают голову, это проводник, показывающий обратный путь из бездны, в которую Юнги уже успел сорваться. Для Юнги Чонгук – это причина просыпаться утром. Для Юнги Чонгук – это все. Потому что Юнги любит.