<…> Но божество настичь пытаюсь я напрасно. Укрыться негде мне от ночи самовластной, В промозглой темноте закатный свет иссяк. Сырой, холодный мрак пропитан трупным смрадом, Дрожу от страха я с гнилым болотом рядом, И под ногой моей — то жаба, то слизняк. Шарль Бодлер («Романтический закат»)
Многоликий, Безмерный, Всепоглощающий — я дам ему много имен, но ни одно не попадет в цель так точно, как подсказывает мне истерзанная, отчаявшаяся душа моя. Он ушел, оставив меня на своем ложе истекать кровью и его обильным семенем. Та игра, которую я задумал с ним, вышла из-под контроля. Не удалась и закончилась неудачно для меня… Кажется, у меня есть еще несколько попыток прежде, чем он окончательно пожрет меня. Без следа… Пока он видит тайну в моих глазах, он не может меня убить.I
В тот вечер он взял меня на свой дьявольский бал: поил вином из своего бокала, угощал виноградом и ласково, неустанно гладил. Был снисходителен, предугадывал все желания и даже ревностно защищал от прочих своих соратников (и был совершенно не терпим к любым, малейшим посягательствам в мою сторону)… Ему было чрезвычайно скучно. — Нравится бал? — спросил он, ласково заправляя прядь моих волос. Я сидел у него на колене, наблюдая с высокого трона за органичными танцами — нечеловеческими, не звериными, — это был самый что ни на есть дьявольский вальс в смешении алого, черного с ароматом крови и боли, смеха и агонии. Любой неподготовленный человек сошел бы с ума, узрев такой бал. Хохот демонов разливался по адовой площади, пересеченной шахматными рисунками — уродливыми и прекрасными. Ониксовые статуи смеялись: кони ржали, как люди и, выпучивая глаза, жрали зазевавшихся бесов. Обезумевшие пешки носились по диагонали, грозя разнести, смолоть танцующих, однако, те изящно уворачивались, продолжая кружиться. За балом последует оргия, за оргией — чья-то смерть, ну, а после… после Она, чье имя не боятся, но так не любят произносить вслух. Скука. «Почему шахматная доска? Кому пришла в голову идея воплотить бальный зал в виде шахматной доски?» — спрашиваю я себя и догадываюсь кому. В конце концов, доска и игра носили определенный смысл в моей и его жизнях. Я ничем не выдаю свою реакцию, лишь молча наблюдаю. — Это не скучно, — отвечаю я и отпиваю с края агатовой чаши, которую он подставил мне. Вино терпкое и невообразимо горькое, но я быстро начинаю пьянеть от него, мне этого только и надо. Забыться. Редкий дар. Это его подарок. Несколько капель стекает на мраморную руку, и я сцеловываю их, и слизываю свежую потекшую струйку, точно кровь. Ему это нравится. Он окунает длинные пальцы в вино, и я вбираю его указательный и средний пальцы в рот, и сосу. Я очень послушен. Это залог моего существования. И, все же, я не должен быть всегда послушным — это вызывает скуку. Он трется головой о мою шею — очень ласково, нежно; я слышу его звероподобное глубокое дыхание, и мои пальцы невольно зарываются в черные волосы (он позволяет мне это сделать). Я уже весь пахну Им, и ни один демон, ни одна тварь не сунется в мою сторону — Он пожирает всех без следа. На фоне пестрой черноты, подобной ему, он монолитен и весом. — Желаешь чего-нибудь? Я это исполню, — он топит меня в бархатистом, дурманящем голосе. Я начинаю сомневаться в реальности происходящего — я давно не чувствую ничего, кроме ласки и нежности, ленивого покровительства и опеки. Иллюзия. — Я хочу потанцевать. На этой замечательной шахматной доске. Он усмехается: зрачки его сужаются, изучая меня. Он видит насквозь и, все же, оставляет мне место для нашей игры. — Что ж, идем, mon cheri*. Он протягивает мне руку: в этом изящном движении отголоском из прошлого я чувствую близость дворецкого во фраке (белый атлас к коже), и мы спускаемся по ступеням вниз, к шахматной доске, повисшей в Великом Ничто посреди бездны. Шаги мои приобретают звонкий перестук — мой сатана облачает меня, одной лишь волей, в костюм с высокими замшевыми сапожками на каблуках. Я перестал быть собой и стал подобием себя прежнего. Некогда я был графом, и этот бархатный приталенный костюмчик с высоким жабо, как напоминание о том времени. Его забава. Мы спускаемся, и прочие расступаются перед нами: я ощущаю их страх и трепет, но ни одна фигура не дрогнула. Мы с этими тварями близки — мы все хотим жить, но нам нельзя бояться. Здесь не принято бояться. Здесь ненавидят тех, кто боится чего бы то ни было. Страх не в почете. Страх уничтожают с родителем. Сильной рукой он прижимает меня к себе, и мы вступаем в безумный вальс. Мимо проносятся смертельные сумасшедшие пешки (одна кого-то уже подмяла, похоже на вишневый сироп). Кони машут единственной парой копыт: лоснящиеся в мылу бока вздуваются, а из ониксовых ноздрей выходит пар. И скрипка, повсюду скрипка — сумасшедшая какофония, и хлестание воздуха: бечевками, смехом, стонами, криками, скрипом. И снова — скрипка, скрипка, скрипка… — Нравится? — лукавым шепотом обласкивает мой висок. — А тебе? — в свою очередь гляжу в огненно-нежные глаза, тогда как ни одно существо вблизи — мыслимое и не мыслимое, — не осмелится сделать также. Он не хочет отвечать: закрывает мой рот поцелуем и уносит в танец. Здесь никогда не будет шаха и мата. Здесь он — единственный король, и он всегда побеждает.II
После бала он переносит меня в просторную спальню. За окном земная луна. Я долго гляжу на нее, и он позволяет насладиться этой иллюзией. Какая эфемерная фея смеется мне! Он зажег свечи: в матовом полумраке его идеальное лицо показалось родным — мысль об этом до того обескуражила меня и ввергла в оцепенение, и отчаянье, что я не заметил, как он вернулся ко мне и начал медленно раздевать. Непривычно. Ласково. Должно быть, так обращаются с невестами в первую брачную ночь. Он ни разу не ударил меня, лишь ласкал, а лаская, обцеловывал: рот, шею, уши и плечи, спускаясь ниже. Должно быть, так делал бы Себастьян, если бы граф позволил. Шелк рубашки приятно скользнул по коже с россыпью синяков и кровоподтеков, некоторые похожи на цветы. Я вздрогнул, как от щекотки. Он улыбнулся, проводя пальцами по лопатке. — Будь ты ангелом, ты бы улетел от меня, не так ли? — Нет. Ведь я твой. Мне сложно понять, понравился ли ему такой ответ или нет, но он точно не поверил его правдивости. Я решил добавить: — Кем бы я ни был: ангелом, демоном… Какая разница. — Верно. Все равно мой. Демону нравится слово «мой». Он собственник до самого своего основания. Я ожидал, что он усмехнется, но он лишь ласково провел по второй лопатке. Я дрожу. Он расстегивает пуговицы на своей рубашке (похожей на облачение дворецкого) и притягивает мое тело к своему: кожи не просто соприкасаются, а как будто сливаются. А у него сердце зверя — мне никогда не утолить его жажды; ощущая его ритм, исполняюсь безысходными чувствами, а должен сражаться дальше. — Кажется, я был не справедлив к тебе все это время. Мне жаль. Хочешь, я сделаю тебя своим равноправным партнером, своим дорогим супругом? — у него голос змеи, губы сатаны, а руки райского волшебника. Где-то в ложбинке горячих ключиц свернулась капля пота. Он пахнет мускусом, гербеном и адом; я изнемогаю от желания почувствовать капризную нежность всей его сути. Мои мысли уже путаются: вижу мозаику из осколков алого и черного, горячего и мраморного; на сердце печет, точно он таки дошел до нутра моего своими жаркими, любвеобильными и королевскими поцелуями. Невесомые, томные размытости вливают в мое тело невиданную силу и слабость; я сублимирую их в себе, исторгая лишь жалкие, скудные звуки. Вздохи, вскрики, стоны. — Хочешь? — он заставляет меня сесть на краю ложа и встает на колени передо мной, разводя мои ноги. Проводит языком по внутренней, чувственной стороне — он непохож сам на себя; он никогда такого не вытворял. Предчувствуя, что он сделает дальше, я затаил дыхание — предвкушение и хаос, удивление и отчаянье, и колкое, унижающее чувство иллюзорности происходящего. Он вобрал мой член в рот, в свой жадный, жаркий, влажный рот, который уподобился райскому образу из забытых сновидений. Я закричал не в силах справиться с удовольствием, в которое он так неожиданно окунул меня по своей прихоти. Это его ловушка — сладкая, извечно голодная, все дающая, безмерная. — Ах, пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Я кончаю ему в рот, и он принимает все. Мне кажется, мое семя, как яд, вобрало всю мою ненависть, но я не хочу, чтобы он узнал о ней. Он подтягивается ко мне и целует в подбородок, затем в губы. Даже язык его нежен. Вкус моей спермы не похож на яд, но горек и, одновременно, безвкусен. Я боюсь своевольно касаться его тела, и мои ладони лишь водят около его боков, над спиной. Тогда он берет мои руки и проводит ими по своей груди. Мне очень приятно, но он не должен увидеть во мне любви. — Я… не знаю, что тебе ответить. Он удваивает свою ласку. — И не хочешь мне ничего сказать? — он едва ли не мурлычет от нежности. Его первая уловка — ловушка любовью. Все ранее растерзанные, пожранные им душоночки делились на два склепа: те, кто были слишком скучными и те, кто влюблялись в него. Последних он убивал безоговорочно и беспощадно — он не терпел любви по отношению к себе. Мой же секрет в том, что я люблю его (ах, какое пошлое словосочетание). Это мерзкое, бездушное, грязное чудовище. Это исчадие ада, этого двуличного демона. Нет в этой любви ни благости, ни спасения, ни истинности. Она — моя новая суть, дно, за которое я зацепился, чтобы не раствориться без следа. Он выгибает мое тело, как будто я кукла и заглядывает в глаза. Он говорил, что я луноокий, что глаза мои — бездны, что душа моя — желанна, что сам я — юродивое его желание. Как он лгал! — Мне нечего тебе сказать, — сквозь зубы, нетерпеливым шепотом и ловлю всю обращенную мне нежность — возможно, последнюю в моей жизни. Он как будто немного разочарован таким ответом: приподнимаются смольные брови, уголки глаз уходят вниз, а губы изображают напряженно-ленивую линию. В такие мгновения он человечен, в такие мгновения я вижу куски второй мозайки — разбитой мной дважды, трижды: на ней запечатлены разные маски Себастьяна Михаэлиса — дворецкого, которого никогда не существовало у графа, которого никогда не было. — А я думал, ты что-то не договариваешь или боишься мне сказать… — губы дрогнули и то изогнулись в коварной улыбке, то превратились в застывшую усмешку искусителя. Всякая нежность исчезает из его глаз, когда он понимает, что я не скажу ничего. Он бесцеремонно хватает меня за волосы и отводит голову назад. Рычит зверем, из глотки вырывается утробный тихий рык. Я вижу белые, острые, как штыки, клыки. — Мы не доверяем друг другу, так что, пожалуй, мне стоит все же сожрать тебя. Вторая ловушка. Я закрываю глаза, когда дыхание демона проскальзывает вдоль лица, он клацает зубами у горла; в висках моих лихорадочно стучит сердце — слишком неожиданно исчезать я не хочу. Мне нужно хоть немного обдумать свою смерть — так думает и он, поэтому рассчитывает, что уж эта ловушка сработает и я сдамся, и скажу свой секрет — признаюсь и он сможет сожрать меня, сможет дальше изнывать со скуки, влачить вечно обездоленное существование и искать, искать… уже подобие меня, ведь я стану последним, кто затронет в нем нечто… Нечто… Он ждет. Крика. Мольбы. Признания. Чего угодно. Я жду, когда он поймет, что это напрасно. Пальцы его сдавливают мне горло до пятнистых кругов перед взором. А затем отпускают, царапая когтями. Нет, он не может меня убить до тех пор, пока не узнает тайну, которую каждый раз видит в моих глазах, но не может догадаться, что это всего лишь Любовь. А моя Любовь крепка. Она подобна Башне из слоновой кости и гранита — внутри нее сижу я, на маленьком гномичьем троне со скипетром в руках, им я отпугиваю голодных крыс, что все же кусками умудряются вырвать мясо из моих ног. Эта Любовь перевернута и невозможна. Я поверил в нее, когда увидел за гранью жизни — после смерти графа, — всю тщетность бытия и нашу с Себастьяном схожесть. Мы оба смертельно боимся скуки. Мы оба делаем отражения невозможного. Мое существование эфемерно и блаженно за мгновение до того, как он вонзается когтями в мою плоть, под ребра. Он растоптал нежность, растерзал луну в ошметки; свечи всколыхнулись, озаряя спальню яркими всполохами. В следующий миг боль вернулась ко мне. Он до боли прикусил мои пальцы, грубо перевернул меня, распластав на постели, как бабочку, пригвоздил своей лютой ненавистью, своим злом, а затем, вспоров незримые крылья усмешкой, раздвинул ягодицы и вошел. Я видел наши тени — вечно уродливые эскизы. Он не дает мне сменить позы, продолжая сношать, как раба. Тупую боль сменяет острая — он умеет из привычного мне сделать новое. Мне больно, как никогда. Я сдавливаю зубами покусанные им пальцы, и во рту расплывается железный привкус. Я кричу, и мой крик тонет в безразличии стен и огня. Он продолжает вдалбливаться — неистово, и мне кажется, я сломаюсь. Это продолжается вечность. Я давно не напоминаю себе о том, кто я — уже забыл. Я лишь рисую в голове башню из слоновой кости, хватаю слабеющими пальцами скипетр и отбиваюсь от мрака, что подступает ко мне вместе с крысиными головами. Он выуживает меня из иллюзий за волосы, ударяет по голове, бьет по щеке, рассекая кожу до крови. Переворачивает на спину и невыносимо больно мнет бедра, вдавливая острые когти в мякоть. Я решаюсь сопротивляться. — Не надо… Он даже дает мне ради интереса отползти, обтекая спермой и кровью. Я съеживаюсь в комок у самого изголовья огромной постели, под мраком балдахина. Палач улыбается, садясь на край. — Я прекращу, если ты ответишь мне на вопрос. — Какой?.. — Ты меня любишь? Я падаю мыслями в кромешный ад — одно мгновение, одна ошибка, один ответ и я исчезну навсегда. Кем бы я ни был — графом Фантомхайвом, просто душой или чем-то, кем-то еще… Мне страшно. Безумие охватывает меня. Это самая нечестная игра. Я думал, придумал достойный ответ. Он не догадается. — А ты — меня? Затем я поспешно надеваю маску Фантомхайва и усмехаюсь, с маленькой издевкой, с сарказмом. Он долго молчит — я не могу понять проиграл я или выиграл. Затем он медленно встает и приближается. Я закапываюсь глубже в угол, до боли. Он хватает меня за щиколотку и оттаскивает из укрытия. Он шепчет мне на ухо три слова. — Я думал, это очевидно, — напоследок говорит он и оставляет меня. Я лежу, не чувствуя тела в парящей мгле, и ощущаю где-то близость твари (она всегда-то где-то рядом). «Это игра, он лжет», — думаю я и понимаю, что он поверил в мою ложь. Я начинаю путаться. Со временем из нашей лжи, игр, мы соткем себе полотно, которое рано или поздно поглотит нас. «Это игра, он лжет, как и я», — повторяю я про себя вновь и вновь… Я должен бороться. Я не должен поверить.***
Он идет — слышу его кошачьи шаги. Только, молю, никому ни слова о секрете, иначе Он убьет меня, и наша игра превратится в быль. Ни слова. Тс-с-с… __________ *(фр.) мой дорогой