it feels better biting down

Он стоит на балконе, холодный ветер трепет его волосы, разбрасывая их в разные стороны. Пепельница, наполненная окурками, стоит рядом, полупустая, немного смятая по краям, пачка сигарет там же. Его спина напряжена, мышцы тверды, как камень. Гарри почти уверен, что кончики пальцев Луи на вкус такие же горькие, как полынь или зерна кофе. И Стайлс не знает питается ли Луи хоть чем-то, кроме этого удушающего дыма, может ли он провести хотя бы сутки без сигарет. И Гарри завидует — он хотел бы, чтобы Томлинсон был зависим от него хотя бы на одну сотую так же, как от табака. Но он всего лишь Гарри - тот, кто придет тогда, когда его позовут, в любое время, и уйдет, глотая слезы, дрожа от обиды, когда его решат выставить за дверь. Но юноша возвращается в этот замкнутый круг, снова и снова, потому что Луи, словно магнит для него, как маленький глоток кислорода в бочке, наполненной угарным газом. Луи — кислород, а Гарри должен дышать. Луи никогда никого не любил; любовь для него — слабость, удел трусов и идиотов. Любовь, говорит он, это выдумка слабаков, которые хотят оправдать свою никчемность. Любовь — пустое, ненастоящее чувство; есть страсть, злость, похоть, ярость, отвращение, но любви нет. Он считает, что те люди, которые привязывается к другим — несчастны, он же предпочитает забывать обо всем. Его сердце — камень. А Гарри не может возразить, крикнув, что лишь и живет этим никчемным чувством. Что он дышит только благодаря ему. Он хочет рыдать от того, что полюбил человека, который ни то что любить, даже ценить никого не может. Иногда мальчику хочется умереть, ему хочется, чтобы Луи понял, что Гарри значит что-то. Но за мимолетной мечтой следует осознание — Луи никогда не станет скучать, найдя очередную, точно такую же, на его взгляд, подстилку. Будет лучше, если сжать зубы. Гарри плакал в одиночестве, сжимая зубы и зажмуривая глаза. Он не мог дышать, срываясь на хрип, сжимая кулаки, он мечтал освободиться от власти Луи, стать, наконец, свободным. Томлинсон не держал его, нет, он был готов отпустить Стайлса в любую секунду, но Гарри не мог отпустить сам себя, не мог уйти навсегда. Гарри плакал, но возвращался каждый раз. На белоснежных простынях, в полумраке, с плотно закрытыми шторами, лежали два парня. Сердце одного было разбито. Сердце Гарри было разбито — это факт, но он все также приходил к Луи по первому звонку, по первому сообщению. Луи дробил осколки его сердца в крошки, в пыль, говоря, что он никогда не сможет полюбить его, что он вообще не сможет никого полюбить. Луи не скрывал, что младший для него просто развлечение на ночь, но также он говорил, что глаза кудрявого похожи на изумруды. Гарри жил этой болью, он хотя бы чувствовал что-то, он ощущал себя живым, благодаря ей. Луи — вакцина от неизлечимой болезни. Но в то же время, Луи — сам вирус, тот, кто убивает тебя внутри, спасает, таща дальше, здесь, снаружи. Гарри любил все в нем: холодные глаза, жесткую ухмылку, крепкие, сильные руки, оставляющие синяки на бедрах, властный голос, тонкие губы, которых никогда не трогал нежный поцелуй, и даже постоянную привычку курить. Гарри обожал то, как тонкие пальцы старшего плавно двигаются по клавишами фортепиано, создавая что-то удивительное, потрясающее. Сосредоточенное лицо, серьезные глаза с длинными, бросающими на щеки легкую тень, ресницами — Гарри любил все это так сильно. Ему казалось, что Луи - Бог, он хотел бы обладать этим совершенством, но это было нереальным, невозможным. Луи недостижим. Он, словно звезда, которую ты видишь, но никогда не сможешь дотянуться. Гарри устал тянуться, он устал обжигаться каждый гребанный раз. Будет лучше, если сжать зубы. Гарри знал, что между кофе и чаем, Томмо выберет чай. Гарри знал, какие сигареты курит старший и какая марка автомобилей его любимая. Он знал, что перед сном Луи писал что-то в своем блокноте, а иногда, когда его настроение было особенно хорошим (такое случалось очень редко), он пел. Его голос был потрясающим, удивительным. Как звон колокольчиков, как пение ангелов в раю. Луи никогда не стал бы петь для него — мальчик знал это, поэтому даже не пытался просить парня об этом, он наслаждался редкими подслушиваниями, когда он все еще лежал в кровати, а Томлинсон шел на кухню, чтобы приготовить для себя чай. Гарри казалось, что он выучил Луи — Луи же оставался непреступным, равнодушным, ледяным. Гарри мог знать его привычки, но Луи не позволял узнать даже свои мысли, он настолько привык к маске равнодушия, что она стала его лицом. Она приросла, намертво, так, что Луи и сам теперь не понимал, где искренность, а где игра. — Почему ты так много куришь? Луи смотрит устало, без эмоций, так, словно, перед ним не человек, нет, пустое место. Если глаза — зеркало души, то, видимо, у Томмо нет души, или же там остались лишь осколки, о которые Гарри не боится порезаться. Он резался так часто, что уже привык к постоянной ноющей боли, наполняющей все: душу, сердце и сознание. — Надеюсь поскорее сдохнуть, — сухой, равнодушный, словно ветер в пустыне, разносящий песок на десятки километров, голос. Просто ветер, который не способен чувствовать что-либо, который в состоянии зарыть тебя с головой, покрыть тебя тысячитонным слоем песка, попадающим в рот, в глаза, царапающим тебя изнутри. Просто ветер, который забудет о твоем существовании через одну шестидесятую долю секунды. Гарри вдыхает горький табачный дым полной грудью, так, что у него на секунду начинает кружиться голова. Парень не переносил запаха сигарет, но он хотел быть ближе к этому чертову айсбергу, состоящему на двадцать процентов из равнодушия, на десять из похоти, на тридцать из дыма, и на сорок из холодности и отстраненности. Луи Томлинсон — айсберг, который нельзя растопить ничем. Никем. — Гарри, ты же знаешь, что пассивное курение слишком вредно, — хмыкает старший, — подожди меня в спальне пару минут, — Луи старается избавиться от мутного серого вещества в своих легких поскорее, чтобы сделать новую затяжку. Одна сигарета — минус день, разве нет? Сигарета — день. Сколько их всего? Дней, сигарет… насколько его хватит? — Хочу вдыхать эту дрянь. Хочу умирать вместе с тобой. Старший вскидывает брови, и, если честно, Гарри не понимает, что это: удивление или сарказм. Этого парня невозможно понять. Его можно только любить. Это больно, чертовски больно на самом деле, так, будто бы Томмо использует душу Гарри вместо пепельницы, прожигая глубокие, кровотачащие раны раз за разом. Луи выдыхает очередную порцию дыма прямо в пухлые губы напротив. Они целуются — развязно, грязно, смешивая дыхание и дым, чувствуя только горечь и удушье. Луи снова вдыхает дым, распространяя его по своим легким, а затем подносит сигарету к пухлым губам младшего. -Сделай затяжку, не издавай ни звука, — рвано шепчет он. Гарри послушно затягивается, но тут же начинает кашлять. Луи смеется, закрывая рот ладонью. Луи не понимает, как кто-то может говорить, что любит его. Даже если идиотская любовь существует, то как кто-то может любить его? Он — дерьмо. Тот, кто разочаровал своих родителей. Тот, от кого отказались друзья. Как очаровательный юный мальчик, у ног которого может лежать весь мир, губит свою жизнь рядом с ним — в дыму и колких словах. Гарри ничего не требовал, он просто был рядом. Его глаза были красными, и в последний раз он улыбался несколько месяцев назад. Луи замечал это, Луи делал вид, что ничего не происходит. Томмо убеждал весь мир, что нужно наплевать на всех, кроме себя. Что главное - ты. Будь эгоистом, относись людям, как к дерьму, не сочувствуй, не помогай, никакого сострадания. Ты — центр мира. Ты. И он привык так думать. Удобная позиция — никто не сможет ранить тебя, никто не сможет сделать тебе больно. Никто не предаст тебя. Если Луи — ветер, то Гарри перо. Куда ветер, туда и перо. Все зависит лишь от ветра. Зависит от Луи. — Сделай мне больно, — шепчет Стайлс. Ему и так больно, он хочет страдать не только морально. Он хочет боли физической, хочет быть сломленным. (он не хочет принять тот факт, что Луи давно разрушил его, растоптал его чувства, покрыл его слоем серого пепла). И Луи смотрит на него с интересом. Гарри готов умереть за один лишь этот взгляд. Каково это, быть готовым переступать через себя каждый раз, наплевать на свою гордость и принципы, сравнять свое достоинство с землей? Гарри знал это. Ценой всему этому был Луи, тот, кто не умеет любить. Томмо медленно берет в тонкие пальцы тлеющую сигарету, тонкий столб дыма движется за его пальцами, он подносит окурок к запястью кудрявого. — Готов, малыш? — его губы щекочут щеку Стайлса, и мальчик чувствует горький привкус страха и дыма на своем языке. Это не нежность. Томлинсон не способен на нежность. Гарри хочет уйти сейчас, хочет покинуть большую квартиру на последнем этаже раз и навсегда. Гарри хочет этого, но, разумеется, ничего не происходит. Он все также стоит, плотно прижатый к сильному телу, и сухие губы щекочут его кожу. Луи не спрашивает зачем, он просто делает это. Младший нервно сглатывает. — Сделай это, Лу. Сделай мне больно. И в эту секунду горячий, похожий на лаву, окурок приземляется на тонкую молочную кожу. Луи надавливает сильнее, а Гарри, наконец, может сказать, что его душевная боль притупляется. Ему больно, очень больно. Он не сопротивляется, когда Луи прикусывает его нижнюю губу практически до крови. Он, словно в тумане, когда губы Луи оставляют на длинной шее бордово-вишневые метки, а его прохладные пальцы гладят кожу на пояснице, временами сжимая слишком сильно. Луи втаскивает мальчика в спальню, легко толкая его на кровать. Его руки одновременно повсюду, Гарри чувствует его каждой клеточкой своего тела. Пальцы на ключицах, на ребрах, на выпирающих тазобедренных косточках. Запах Луи — мускатный и приятный, обволакивает его с ног до головы. Он хочет просто лежать на груди старшего и, возможно, покрывать маленькими поцелуями его пальцы. Он хотел бы просто ощущать тепло любимого тела, но еще больше он хотел бы ощутить теплоту души Томмо. Гарри понимал, что, скорее всего, это невозможно, когда Луи буквально срывал с него одежду. Луи всегда останется собой. Он не изменится. Будет лучше, если сжать зубы. Слезы стоят в глазах младшего, когда его вжимают в кровать, когда он цепляется пальцами за простыни и впивается зубами в наволочку. Горячее тело нависает сверху, сердце младшего бешенно колотится, и губы Луи находят губы Гарри. Томмо шепчет прямо в кожу младшего. -Мой. Только мой. -Твой. Навсегда. Гарри не хочет быть игрушкой, у него есть чувства, но это так сложно. Уйти. Он признает то, что принадлежит этому человеку. Он не может отступить, потому что его сердце здесь, у Луи, и плевать, если Томлинсон совсем не умеет быть бережным. Луи — ветер. Луи уничтожает и делает больно. Луи забывает или, по крайней мере, пытается убедить себя, что забывает. Гарри — следует за ветром, задыхаясь и умирая. Он следует за ветром ценой жизни, ценой разбитого сердца и раненой, разорванной в клочья души.