Родительский совет

Уже три чертовых недели Пэн скрывается в сторибрукском лесу, зализывая раны и готовясь к своему несомненно триумфальному возвращению – ох, стоит только представить, какие лица будут у горожан, когда Питер Пэн, которого они все так старались убить, вернется вновь… И, тем не менее, эти три недели были именно чертовыми. Лес Сторибрука ни в какое сравнение не идет с Нэверлэндом. Тут даже поживиться практически нечем – что говорить о таких вещах, как сохранение молодости? Питер раздраженно проводит ладонью по заросшим щекам и щелчком пальцев приводит свое лицо в более-менее сносный вид. Не пристало ему превращаться в бородатого пиратишку, пускающего слюни на Спасительницу. Благо, тут хотя бы с магией проблем не возникало – за это спасибо верующему… Генри, кажется. После того «убийства» кинжалом и последующего воскрешения было сложно восстановить все воспоминания. Задумавшись, Малькольм и не замечает, как выходит на поляну леса и возвращается в реальность только, когда его хватают за ногу, из-за чего Пэн падает и набирает полный рот земли и сухих листьев. – Какого ху… – В жизни в современном обществе, как оказалось, тоже есть свои плюсы. Эти людишки необыкновенно хороши в придумывании ругательств. В Зачарованном Лесу такого не было, а в Нэверлэнде – и подавно. – Настоящий, – Румпельштильцхен затравленно смотрит на отца. – Не морок. Мужчина злобно сверкает глазами, сжимая ладони в кулаки. – Кто ты и кто подослал тебя сюда в таком обличьи?! Темная? Крюк? Нет, у того вряд ли бы хватило мозгов… Чего тебе нужно?! – Успокойся! – Питер отступает назад, потирая ушибленное колено и отплевываясь от земли. Не уж-то сын умом тронулся? Хотя взгляд осмысленный… – Если ты действительно мой отец, то скажи мне то же самое, что сказал тогда. Они оба понимают, о чем толкует Голд. И у обоих сжимается сердце. Питер долго следовал своей теории, ни капли не сомневаясь в ее правильности. Конечно, это привело к неожиданным последствиям, но и после своего воскрешения Пэн не переставал верить свои слова. Жалость к Румпелю в последнюю до сегодняшнего дня встречу он оправдывал лишь своей тягой поиздеваться над сыном. Но действительно ли это было так… Венди Дарлинг понесла от бывшего Пропащего. Однажды ночью Питер увидел их, пролетая над опустевшим городом и оторопел. Венди, его птичка Венди, маленькая девочка, и Пропащий мальчик… Если у детей не может быть детей, то почему они так счастливо прижимают к себе это визжащее существо? Тогда Пэн впервые усомнился в своей теории. И его ежедневные наблюдения за новоиспеченными родителями эти сомнения только усугубляли. И однажды юноша просто задумался… а может быть, и он смог бы выдержать ребенка? А Румпельштильцхен все эти годы все еще таил обиду на горе-отца. Брошенный еще в детстве, он раз за разом вспоминал, как Малькольм отпускал его руку, как пытался забрать Белфайра, как откровенно насмехался над ним еще там, в Зачарованном Лесу, как пытался играть с ним в Нэверлэнде и как думал подкупить его лживыми фразами о раскаянии и «новом начале». – У ребенка не может быть ребенка. Ты связан? – Питер сглатывает. Ему удивительно трудно даются эти слова. – Меня разочаровывает твоя способность констатировать очевидное. Теряешь хватку, папаша. Как ты выжил? – Ты же не думал, что так просто избавишься от родительской опеки? Что произошло? В этот же момент в Пэна летит камень. – Никогда. Не смей. Называть. Себя. Родителем. Ты всего лишь жалкое трусливое существо, мечущееся между детством и взрослой жизнью. – Румпель озлобленно шипит, уже держа наготове второй камушек. – Да угомонись ты уже! Дай я развяжу, и поговорим… – Однако едва Малькольм пытается подойти к сыну, тот кидает в него еще один камень. – Не приближайся ко мне. – Я хочу помочь. – Ты достаточно помог, отец. Больше не нужно, спасибо. Питер практически бездумно прижимает ладонь к груди. Что-то так болит в том месте, где у обычных людей находится сердце… И откуда ему было знать, что Румпель чувствует ту же боль? – Румпельштильцхен, дай мне сказать… – Что сказать?! – Вся накопившаяся за эти годы обида на отца выплеснулась с ошеломляющей силой. – Что не хотел? Что это была вынужденная мера? Что у детей не может быть детей? Ты все эти годы ждал, как от меня избавиться. Я убил нас обоих, что тебе опять было не по нраву настолько, что ты вернулся?! Ты недостаточно искалечил мне жизнь, Пэн? Или тебе доставляет удовольствие причинять боль тем, кто был тебе родней? Уж не поэтому ли тебя бросила моя мать? Или она была такой же и провернула с тобой такой же фокус? Ты хоть когда-то рассказывал мне о том, кто родил меня и с кем ты меня зачал? О той женщине, которую мне необходимо называть матерью? Голд тяжело дышал. Он никогда не позволял себе такого всплеска эмоций. Хотя какая ему разница? Этот человек перед ним не значит абсолютно ничего. – Твоя мать была… – Не перебивай меня. Я спрашивал тебя о ней, но ты не слышал. Знаешь, что было для тебя лучшим шумом? Стук игральных костей, шлепки игральных карт по столу и звон винных бокалов. Ты ничтожен, Малькольм. Ты никогда не поднялся бы выше карточного шулера, если бы не боб, который я тебе дал. А теперь… Теперь я уверен, что ты не поднимешься выше жалкого ребенка, отчаянно забавляющегося с магией и делающего вид повелителя мира. И мне не нужна твоя помощь. Я справлюсь сам или буду съеден медведем, но не смей даже предлагать мне свою херову помощь. Питер ничего не говорит, глядя в глаза сыну. Он не ожидал от него такой тирады, равно как и Румпель не ожидал от себя такой горячности. Питер опускает руку, прижатую раньше к груди. Нет, боль не утихает – наоборот, становится еще сильнее и, казалось, разорвет на части; во рту пересыхает, и поперек горла стоит ком, как если бы юноша решил покончить с собой, перекрыв все дыхательные пути, начиная со рта; в глазах щиплет, но с этим Пэн все еще может совладать. Голд видит состояние отца и не знает, что чувствует. Он жаждет желать ему как можно большей боли, но вместо этого ему… жаль Малькольма. В области сердца неприятно покалывает, грудь словно сковывают тяжелые оковы, а желудок сворачивается узлом. Проходит несколько бесконечных мгновений, прежде чем кто-то из этих двоих решается заговорить. – Прости меня. – Что? – Румпельштильцхену кажется, что это уже галлюцинации, но Питер, поджав губы, по-детски упрямо повторяет: – Прости меня. Голд не находит слов. Разве что оков на груди стало больше, а сердце пронзает большее количество невидимых игл. – Я ошибался. Я знаю, что это не окупит той боли, что я причинил тебе, но… мне жаль. Нельзя осуждать человека за то, во что он верит, так ведь? Я искренне верил в правильность своего решения, но оказался неправ. Я действительно жалею о том, что выпустил твою руку тогда, и обо всем том, что делал по отношению к тебе все последующие годы. Возможно, я хотел извиниться еще давно, но не осознавал этого. Я… не врал, когда говорил о «новом начале» с тобой. Я не врал, когда говорил о том, что каждый день вспоминал тебя. Я ошибался, говоря, что у детей не может быть детей, и убедился в этом. Питер сжимает ладони в кулаки, глядя в упор на сына. Хорошо, что слезы он может оправдать тем, что долго не моргает. Пусть он и сам в это не верит. Солнце скрывается на минуту за тучами, скрывая Румпеля в тени. Так даже лучше – не видя собеседника, говорить легче. – Я действительно жалок. Особенно сейчас. Ты прав. Питер подходит к надколотой чашке, проводя подушечками пальцев по ободку и цепляясь за треснутый краешек. – Поэтому не допусти такой же деградации с собой. Тебе дали возможность прожить жизнь заново – не упусти свой шанс. И… мой тебе родительский совет. Иногда для достижения цели приходится чем-то жертвовать. Пэн отходит к чащобам, и, не слушая неловкие оклики сына, скрывается в растительности леса. А через несколько секунд слышит звон разбившейся чашки. Узкие губы Пэна трогает слабая полу-усмешка. И все-таки сын прислушался к его совету. Но почему же боль в груди все не утихает?..