La Petite Mort

Должно быть, вам знакомы эти истории, которые начинаются в вонючих прокуренных кабаках, где дальше собственного столика вам ничего не видно, потому что дым здесь способен конкурировать лишь с желтым лондонским туманом, оставшимся за дверью и который, при желании гулять ночью с ножиком, можно попробовать резать, как маслице. В такие злачные места не ходят богатенькие писатели и утонченные поэты – сюда приходят только лучшие из них, самые отчаявшиеся и нуждающиеся в том, чтобы проспиртовать раны от потасовок да души заодно; сюда приходят повидавшие на своем веку много тупого дерьма моряки и те, кому просто более некуда податься ночью. Здесь настолько ненадежно находиться, что каждый раз, как очередной жирдяй переваливается с ноги на ногу в метре от вас, вы чувствуете, будто с без минуты провалившимся полом и вы полетите, наконец, туда, где вас давно ждут, но никак не заманят хитростью и налогами, – в чертов (простите за каламбур, сложности перевода) ад. Здесь слышны стенания ветра и имеемых у стен снаружи падших дамочек, и непонятно, кто из них пытается друг друга перестенать и почему. Здесь, когда ни придешь, бармены не протирают бокалы, словно от этого у них зависит спасение души – у местных вообще её нет. Как и чистых бокалов, в общем-то. Думаю, понятно, насколько надо отчаяться, чтобы прийти именно сюда, и понятно, почему я не скажу вам, как сюда добраться, даже под страхом провалиться вместе с вон тем типчиком в чехле из-под грузовика, именуемом рубашкой, под землю. Я очень заботлив и не хочу, чтобы на меня повесили обвинение в отравлении от паленой водки, потому что ваши яйца оказались недостаточно закалены для подобного. Полагаю, вам действительно знакома эта категория историй, которые начинаются настолько дерьмово, что сразу становится понятно, ничем хорошим они кончиться тем более, блять, не могут. Если только что я невольно проспойлерил вам весь смак или вас уже наизнанку от подобного выворачивает, как где-то за углом до последней ниточки выворачивают чьи-то карманы, я попрошу вас прямо сейчас вернуться к другим важным делам. Если нет и вам охота, жуя что-то вредное, посмеяться над историей очередного любителя высокого градуса и грабель, – оставайтесь. Так уж заведено, что ирландцам по жизни везёт, потому что мы рождаемся с залепляющим половой хрен трилистником в золотом горшочке лепрекона, а не так, как весь остальной мир – в аистовом платочке. Мне же повезло уродиться наполовину немцем, и этим кармически усатым фактом всё сказано. Правда, несмотря на то, что с половым хреном мне всё же повезло без сарказма, думаю, не так начинаются знакомства с читателями. Привет, меня зовут Себастьян, и я алкоголик, который очень не дружит со своей рыжей головой. Теперь, наверное, можно начать. Вам, должно быть, интересно, как так вышло, что я, человек со статусом, утерянным, вероятно, во времена Третьей мировой, и деньгами, оказался в месте, подобном этому? Я вовсе не поэт и не писатель, хотя имею за душой пару изъятых с книжных полок детищ. Я скорее отношусь к тем самым вкусившим дерьма морякам, которых невольно представляешь себе с трубкой в зубах, даже если они вообще не курят. Сегодня не курил и я – благо, было чем занять давненько огрубевшие от мозолей пальцы. В такие места не ходят за чистыми бокалами, как я уже говорил выше, – сюда приходят за забвением. Каждый находит свое забвение для себя самостоятельно: крепкий табак, крепкий виски, крепкий стояк, крепкий мордобой или… задушевный разговор, способный перерасти в крепкую дружбу. Как видите, слово, которым я мог бы охарактеризовать это место, – «крепкий». Поэтому, боже (или другая высшая сущность, в которую нет смысла верить точно так же), я понятия не имею, что делал в этом месте человек, который был, на первый взгляд, живым антонимом этого слова. Он был изящен, он был гибок, грациозен, мягок, текуч и ласков; он был плавен, аморфен и уж абсолютно, совершенно не крепок. Слишком поздно я понял, что он и не должен был быть крепок, – как царь Мидас, всё, к чему прикасалась его белая холеная рука, становилось крепким, позволяя при всём этом оставаться ему самому таким, каким он был: утекающим сквозь пальцы, призрачным и жадным до ощущений. Слишком поздно я понял и то, что за обложкой бодлеровских стихов может скрываться самый что ни на есть реальный путеводитель по черной магии. Но что я мог тогда? Что мог тогда вовсе не поэт, а самый настоящий профессиональный (и очень даже лицензированный) собиратель влюбленных сердец, увидев это создание Лукавого? Предвосхищая вопросы – нет, я не имел в виду сердцееда Казанову. Всё до печального буквально: моя работа – наёмный собиратель влюбленных сердец. Я что – до сих пор не раскрыл самую малину? В трех словах: Лондон, 22 век и закон о запрете на – что бы вы подумали? – любовь. Мир прогнил, а с ним, один за одним, начали сгнивать человеческие чувства. Вы думали, Великий Апокалипсис будет выражен в Третьей мировой, каком-нибудь мощном взрыве, протараненной дезодорантами дырищей в озоновом слое или вконец оборзевшей всякими Трампами в Америке, распускающей по миру букеты пандемий? Но такого вы не ожидали, не так ли? Не виню вас – такого не ожидал никто. Но снова – привет, меня зовут Себастьян, я алкоголик и работаю наёмником для заподозренных в нарушении. В день мне удается вырезать от трех до пяти сердец – согласитесь, неплохой улов. И платят хорошо – на выпивку вот хватает. Скажете, нехороший я человек? Соглашусь. Отвратительный. Итак, почему же именно эта дыра? Потому что я получил заказ: да, сегодня я на задании, пускай и со стаканом в руке; всё самое важное должно быть хорошо скрыто от чужих глаз. Можно ли найти более подходящее тому место, чем хренов провонявший кабак, где каждому насрать, чем ты занят; некоторым даже буквально? Я был предупрежден: субъект опасен, крайне опасен, но в том-то и заключается моя работа: любовь, конечно, эпидемия, но не такая, чтобы возможно было укрыться от нее противогазом или дезинфектором. Я же славился своим воистину непробиваемым каменным сердцем – поэтому и только поэтому мне доверяли и платили. Я был уверен, этот ничуть не отличается от остальных. Я был уверен, прикончить его – дело трех минут и опрокинутого стакана. Я имел такие же верные представления о своем заказе, как первоклассник о тригонометрии. Иными словами, я нихуево, блин, заблуждался. – Ты когда-нибудь пробовал местный абсент, красавчик? – стало первым, что слетело с его непрестанно облизываемых языком уст. Его демонические глаза недобро блестели, будто он инкрустировал зрачки драгоценными камнями, и множество звенящих браслетов на тонких запястьях принялись громко вторить каждому взмаху изящных белых рук. – Не отвечай. Вижу, пробовал. Но ты не сильно обидишься, если я тебя угощу, правда? Не особенно длинный, но неимоверно аккуратный указательный палец прошелся по моей скуле. Гул целого бара разбитых, никогда не знавших любви сердец, стал таким, будто чья-то сильная грубая рука, перед этим хорошенько вздернувшая разок-другой, всей измазанной в сперме пятерней обхватила мою бедовую голову, надавила на макушку и оставила мариноваться в формалине. – Как тебя зовут, красавчик? – с вызовом приподняв острый подбородок, поинтересовался мой заказ, и почему-то совершенно не обдумывая совершенно ничего, я машинально выпалил: – Себастьян. – Себастьян, – задумчиво повторил за мной заказ и кивнул какой-то одному ему известной мысли. – Ну что ж, Себастьян, ты должен согласиться, абсент у них здесь просто катастрофически никудышный. – И он засмеялся. Я услышал звон разбитого стекла – такой же глухой, как гудение алкоголиков вокруг нас. Наверное, кто-то снова уронил стакан. Проклятые выпивохи. – Ты любишь танцевать, Себастьян? – Только после вопроса я вновь обернулся к заказу – обернулся и увидел, как тот встал из-за стола, вновь провел языком по шелушившимся губам и начал покачивать головой на поразительно гуттаперчевой шее, затем присоединяясь и бедрами. – А ты неразговорчивый малый, Себастьян. Но в танцах, к счастью, вовсе не нужны слова. Танец – это пламя. И разве мама не учила тебя в детстве не подходить к нему слишком близко? Ватными губами и набитым песком ртом я прокряхтел, что не танцую. Он же заверил меня в обратном: – Что за глупости! Танцуют абсолютно все. Давай я тебе покажу. Клянусь высшей макаронной сущностью, я действительно профессионал своего дела. День изо дня я настигаю по всему городу парочки, вскрываю им грудные клетки, вырезаю сердца и отправляю в милых коробочках своему неизменному заказчику, который, сами можете догадываться, весьма влиятельная в высших кругах особа. И клянусь, что понятия не имею, как оказался за пределами столика в объятьях своего заказа, мягко опустившего свою маленькую ладонь мне на плечо, второй в то время невесомо поглаживая мою неделями не видавшую мадам Бритву щеку. – Всё до смешного легко. Просто повторяй за мной, – шепнул заказ мне на ухо, прижавшись теснее, и лицо его посерьезнело: веки прикрылись, брови нахмурились, а губы едва заметно надулись, показав, как заходили резные желваки. Та ладонь, что лежала на щеке, по-хозяйски поместила одну мою руку на его талию, а вот со второй чуть помедлила перед тем как переплести наши пальцы. – Но я не танцую, – слышал я свой далекий, настойчиво долбящий одно и то же голос, который просто забыл о существовании других пластинок. Я заметил, как заказ легонько улыбнулся уголком рта, всё еще не раскрыв глаз. – Как меня зовут? – спросил он, чем вверг меня в еще больший ступор, чем прежде. – Откуда мне знать? Мы же не встречались раньше, – выпалил я и осознал, как подозрительно заученно звучал мой ответ, хотя имени его я действительно не знал. Заказ снова коротко улыбнулся своим мыслям, продолжая покачиваться всем своим гибким корпусом: – Ну конечно, Себастьян, – прошептал он. И в который раз замолк. Я снова услышал звон разбитого стекла, перекрывший на мгновение его браслеты, и только тогда понял, что мы танцуем без музыки. И, что странно, на нас никто не смотрел – наверное, просто не видели из-за всего этого дыма. – La petite mort. – Внезапно широко раскрыв глаза, он посмотрел на меня с таким видом, будто только что раскрыл тайну всего мироздания. Губы его растянула пугающе широкая белоснежная улыбка человека, не особенно дружащего с царем в голове, что едва не обнажила его жуткие красные десна. – Ты знаешь, что это значит? Тонкие ноги заказа оказались на удивление сильными. Он запрыгнул на меня и сцепил их на моих не самых широких бедрах, как воистину матерая заправская стриптизерша на тощем шесте, и, громко смеясь, запрокинул голову. С сухих губ сорвался глубокий выдох, и грудь его, набрав побольше воздуха, тяжело опустилась. Я даже не знал, что в том вонючем кабаке имелось хоть какое-то подобие туалета – что уж говорить о его предполагаемом юзабилити. Ни мои руки, ни голова, ни тем более, уж простите, хрен не осознавали, что вытворяют. Самый опасный охотник за сердцами в Лондоне потерял контроль от одного прикосновения того, чье сердце требовалось заказчику больше остальных. Пыль, практически незаметная ночью, но чувствовавшаяся (как звезды, незаметные днем, но никуда, тем не менее, от этого не девавшиеся), взлетала каждый раз, как белоснежная спина билась (по моей и только моей вине) о стену, нарушая многовековой покой непротираемого деревянного подоконника. Когда пластилиновая шея решала податься вперёд, заказ губами искал мои; не находя, целовал всё, что попадалось: челюсть, ухо, висок и шею. Он поднимался вверх, и с ним опасно подпрыгивал орган в моей груди. Опускался вниз – и сердце падало в пятки. Я не понимал, танцует ли он до сих пор или просто мечется из стороны в сторону, – настолько каждый его жест был пропитан гадким абсентом и природной пластичностью. Оргазмом неприличествующей силы пробило всё моё тело, проводником и катализатором которого явилось тело его. – Себастьян, – услышал я наконец сорванный голос, а прямо следом – третий звон разбитого стекла. Возможно, осознание, что здесь не могло быть никакого стекла, и стало для меня фатальным. Я испуганно поднял веки (без посторонней помощи), наткнувшись на злобно сведенные брови, безумные бегающие по моему лицу глаза и похотливый зубастый оскал – от мягкой улыбки и вырисовывающего идеальную букву о рта не осталось и следа. Конечно, я знал, что значит чертово la petite mort. Конечно, до меня дошло, что на самом деле было звоном разбитого стекла. Я опустил глаза на свою грудь – из проткнутой кожи торчал тот самый кинжал, которым я ежедневно творил своё правосудие. Стало слишком поздно, чтобы бежать; слишком поздно, чтобы спасаться; слишком поздно, чтобы попробовать обернуть время вспять и вернуться к самому началу. Слишком поздно, чтобы сказать «Прощай». Батюшки святы, ну и дела! Реально ли всё это, спросите вы? Что ж, если истории о разбитых влюбленных сердцах кажутся вам достаточно достоверными, чтобы происходить…