Я нечаянно

      Мне кажется, каждый человек задумывался о своей смерти.       Было что-то необъяснимо притягательное в том, чтобы взглянуть на слезы своих несчастных родителей, на которых твоя смерть подействует, словно ушат холодной воды. Какой-то больной интерес скрывался в том, чтобы узнать, какой твоя комната станет после тебя: распродадут в ней все твои вещи, подарят их кому-нибудь или же оставят всё как есть. Какая-то особо уродливая форма эгоизма была в том, чтобы на несколько месяцев стать главной темой всех газет и новостей.       Когда я впервые задумался об этом, мне было десять, и я отбывал свое последнее лето в Нью-Йорке. Думал я о своей смерти с каким-то спокойствием и даже безразличием, с каким думают о течении реки, например. Мне было десять, и смерть казалась мне чем-то далеким, непонятным и меня не касающимся. Но если бы мне вдруг сказали, что мне осталось жить всего один день на этом свете, я бы без особых раздумий провел его в своей нью-йоркской школе: там, как мне было известно, одна минута урока длилась тысячелетиями, а иногда время здесь и вовсе останавливалось.       Сидя на крыше и свесив ноги, я смотрел вниз на расстилающийся по земле туман, светло-серый, как сигаретный дым. Небоскребы тонули в нем, изредка возвышаясь всего несколькими этажами над его густой белой пеленой. Снизу не доносилось ни звука, вокруг стояла какая-то космическая тишина, и здесь, наверху, я чувствовал себя словно в Царстве Небесном. Тумана не было только над зеленым пятном городского парка: наглым, жизнерадостным и совершенно неуместным. Несмотря на то, что мне всегда казалось диким кощунством сгонять все деревья вместе и не позволять им расти дальше пределов парка, я его любил. Я его любил, потому что он прекрасная иллюзия свободы, иллюзия единения с природой, иллюзия гармонии, всего иллюзия.       Интересно, что бы подумал мой отец, сигани я вниз прямо сейчас? Думаю, ему было бы неприятно. Пожалуй, он бы даже расстроился. Вряд ли скачущий с крыш Гарри Осборн может увеличить дивиденды корпорации своего отца. В конце концов, мое вполне стабильное психическое состояние всегда было в некотором роде гарантом, обеспечивающим благополучие «Оскорпа» и ежеминутно подтверждающим, что Норман Осборн пока еще в состоянии справляться со своей корпорацией, что уже говорить о том, как он управляется с собственным сыном. А вот если бы в какой-то момент меня пришлось отскребать от асфальта, то вопросы к нему и его компании однозначно бы появились, да.       Я наклонился вниз, и вдруг поток воздуха, гораздо более холодного, чем там, на земле, нахлынул на меня, отодрав от тела слегка взмокшую одежду. Розоватая дымка заката накрыла весь город, солнечные лучи осветили океан, превратив его в расплавленное золото, а парк, мокрый от дождя и прекрасный, осветился предзакатным солнцем. Туман рассеивался.       Я всегда был один. В толпе, наедине с собой – я всегда один. Это как будто что-то… моё. И сейчас я был словно один во всем мире, как после конца света, и это мне нравилось. Но нравилось как-то по-другому. Я был один, а вокруг меня цвела, кипела, копошилась жизнь. В солнечных лучах, пробивающихся сквозь облака. В шуме волн, каким-то невероятным образом доносившемся до меня. В криках чаек, летавших над самым берегом. А где-то далеко, где я не видел, шли войны. Создавались лекарства. Горели леса. Шумели водосточные трубы. Извергались вулканы и расходились континенты.       Я был один и словно бы совсем не один, и это нравилось мне.       Если бы я был эгоистом, то я бы, несомненно, прыгнул вниз. Но я поступил, как эгоист полнейший: я остался, потому что я слишком любил эту жизнь.

***

       – Гвен Стейси? – переспросил я. Питер, перебравшись через перила, встал напротив меня и кивнул.       Я уже знал, что умираю.       Это имя понравилось мне еще больше, когда я произнес его сам. Оно было до того емкое и непривычное уху, что в первые секунды я не придумал ничего лучше, чем просто стоять и хлопать глазами. Жесткое, довольно таки устаревшее, оно явило поразительный контраст с фамилией, больше подходившей кукле или героине комикса, но никак не реальной девушке. Оно было похоже на чупа-чупс, который нужно было сосать до тех пор, пока слезы не брызнут из глаз, прежде чем добраться до кисло-сладкой жевательной резинки внутри.       Гвен Стейси. Гвен Стейси. Гвен Стейси.        – Она работает на тебя, – сказал Питер и тряхнул головой. Волосы у него были даже длиннее, чем у меня, но он уложил их так, что я начинал сомневаться в инклюзивности закона гравитации.        – А, – как можно безразличнее ответил я, но внутри у меня бушевал океан. То, что Питер Паркер при вполне очевидной разнице между нами уже давным-давно был счастлив с девушкой, в то время как я безуспешно перелопачивал весь европейский континент в поисках той, на кого можно закидывать ноги во время сна и кого можно будить посреди ночи, чтобы спросить, что она будет делать, если я вдруг умру, казалось мне примером вселенской несправедливости.       Поскальзываясь на отполированных столетиями морских камнях, мы спустились к воде.        – Нет, ну ты согласись, что в последнее время у вас тут какой-то дурдом, – сказал я и принялся перебирать вслух все известные мне случаи, о которых я знал из газет: – Гигантские ящеры, люди-пауки…        – Один. – Поправил меня Питер, поднимая с земли плоский гладкий камешек. – Паук только один. А может одна, никто точно не знает, – поспешно добавил он, и на долю секунды в его глазах промелькнул непонятный мне огонек страха.       Пит замахнулся и запустил камешек. Тот, с веселым плеском проскакав по воде раз десять к ряду, пошел на дно. Я потрясенно приоткрыл рот и снял темные очки, не до конца уверенный, что мне это не показалось.        – Я думаю, он дает людям надежду, – сказал Питер, садясь на большой камень у самой воды.        – На что? – хмыкнул я.        – На то, что в конце концов всё будет хорошо.       Я наклонился за еще одним плоским камешком, но вдруг левое плечо до самого локтя прошила острая боль, но не настолько чудовищная, чтобы я дотронулся до него при Питере. Я остался неподвижно стоять, глядя на море, и вдруг почувствовал, что действительно умираю.

***

       – Гвен Стейси! – воскликнул я, узнав ее раньше, чем по-настоящему понял, кто это.       Гвен испуганно вздрогнула, будто до нее дотронулся призрак, и обернулась, и провалиться мне на этом месте, если в тот момент я не почувствовал нечто настолько особенное, что это даже трудно передать словами. Слабый огонек узнавания промелькнул в ее глазах.        – Я Гарри Осборн, – как можно более ровно сказал я, положив руку себе на грудь.       У Гвен были песочного цвета волосы, завитые в крупные локоны, и светлая кожа, которая вся словно бы подсвечивалась изнутри тысячей розоватых лампочек. Внезапно я подумал, как, наверное, клёво было бы дергать ее за кудряшки, а они бы потом быстро сворачивались назад, словно пружинки. Ее фигура казалась слегка полноватой, но ровно в тех совершенно изумительных пределах, что позволяют отличить девушку от меня или Питера, например. Я же в тот момент выглядел так, словно меня убили, похоронили, а затем снова убили.       У меня образовалось странное чувство где-то вверху живота, острое и пронзительное, требующее сиюминутного утоления и похожее на голод. Но это был не голод.       Гвен улыбнулась и нажала серебристую кнопку лифта, но как-то поспешно и слишком наугад, словно бросая дротики в карту мира.        – Здравствуйте. Да, да, я знаю, кто вы, – сказал она, и я уловил в ее голосе волнение. – Питер рассказывал мне о вас.        – Но он нас не знакомил.       Я отчего-то разговаривал тихо, как на похоронах.        – Да, верно. Я… я очень вам соболезную. Мистер Осборн был хорошим человеком. Пожалуйста, держитесь, Гарри.        – Вы правы, скакать с крыш в моем случае – это действительно не вариант.       Гвен грустно улыбнулась, и в этот миг я совершенно отчетливо почувствовал, что деньги нельзя взять за руку. Их нельзя позвать замуж и им нельзя подарить цветочек. Сквозь стеклянные двери лифта прошел солнечный луч и упал на ее лицо, и я шарахнулся от него вглубь лифта, потому что с тех пор, как заболел, начал сильно бояться света. Подняв глаза на Гвен, я увидел, как ее кожа сияет на солнце, словно в нее были вшиты золотые нити, и она показалась мне близкой и одновременно очень далекой, она была здесь и одновременно не здесь, будто телеведущая на канале утренних новостей. Она лучилась молодостью и здоровьем, в то время как я, примерно одного возраста с ней, стоял рядом и на глазах разваливался, медленно подыхая, и то, что мы не могли быть вместе в силу чудовищных обстоятельств, где совсем нет моей вины, я видел ярчайший пример вселенской несправедливости. Питер встречался с Гвен, а я их друг, вот и всё. Я не мог даже претендовать на его место, и от ощущения собственного бессилия мне хотелось просто заорать.       Лифт остановился на пятьдесят четвертом этаже, и Гвен вышла.        – Было приятно познакомиться, Гарри.        – Мне тоже, Гвен Стейси, – ответил я, думая, что я без каких-либо колебаний взял бы ее в жены, если бы только это было возможно. Мы были в лифте всего несколько минут, но мне этого хватило.

***

      Гвен Стейси… Это имя порой мелькало в моих мыслях внезапно, словно лоскут звездного неба среди крон деревьев, когда я, измененный физически и психически, добивал Человека-паука на вершине часовой башни Нью-Йорка.       Стоило мне поверить в нити судьбы, которые тянутся через моря и континенты и соединяют души, которым суждено было встретиться, как они исчезли. Казалось бы, что если бы я тогда сиганул вниз, то Гвен бы не умерла. Но если бы я это сделал, я бы никогда ее не встретил, и именно поэтому чудовищная причина ее гибели кроется не здесь. Ведь это Человек-паук не дал мне свою кровь тогда, когда больше всего на свете я хотел просто любить. Он и убил ее, а у меня на месте сердца теперь черная дыра.       Гвен Стейси. Гвен Стейси. Гвен Стейси. Я хотел бы повторять ее имя до тех пор, пока оно не потеряет смысл, но этого до сих пор так и не случилось.       Знаете, судьба не терпит случайностей. О чем это я?..       Крыши. Я хотел когда-то спрыгнуть с той крыши, где теперь умерла Гвен Стейси.