Война.

Война. Она изменила всех нас. Всех до единого. Кого-то больше, кого-то меньше, но так или иначе, она коснулась каждого. Словно проклятие. Странно оставаться единственной выжившей. Я считала, что умру одной из первых. Но сейчас я понимаю, что стоя на обломках, в руинах нашего мира, я обрела участь куда страшнее. Моя одежда истрепалась, а руки по локоть в крови и грязи — и я единственная, кто выжил. Я помню каждую смерть каждого клона, ибо нас было не так уж и много, а я видела каждую. Я понимаю, что это сумасшествие, но я хочу записать то, что я видела. Прежде чем умереть самой. Если есть загробная жизнь, то я смогу вновь увидеть их всех, вновь обняться с Эммой, вновь послушать заумные речи Данте… А если её нет, то я всё равно больше так не могу. Этот мир слишком пуст и огромен. Габриель. Кто бы мог подумать, что в действительно опасных ситуациях он — отличный стратег? Кто знал, что в этом эльфе кроется столько храбрости? И кто знал, что он сможет так хладнокровно убивать. Ни одного клона, но наших слуг, жителей наших стран, он простреливал пачками. Кто мог подумать, что Габриель погибнет одним из последних, оттого что нарвётся на большую засаду? Я видела всё. Около двух десятков фелицианцев напали на него и… Они просто облепили его, повалили на землю… Они расправлялись с ним жестоко, очень жестоко. И медленно. Мне кажется, он уже рад был умереть, когда наконец перестал биться в конвульсиях и кричать. Они выкололи ему глаза, отрезали уши, медленно ломали каждую кость… Они насыпали червей ему в горло, плотоядных червей и они ползли по нему изнутри, пожирая его. Да, Габри был определённо рад умереть. Куромаку. Ох, Куромаку. Главнокомандующий нашей масти. Он сошёл с ума и я поняла это сразу. Что-то надломилось в его глазах, и это было не из-за тени от очков. Он был таким кровожадным. Куромаку убил Пика, сам, собственноручно. Заставил смотреть на это нас с Зонтом, истерически визжа, что всё что произошло на сто процентов именно из-за всех в Пиковой масти. Бедный-бедный Куромаку. Его голову отрубили и насадили на кол — я забрала её, она лежит в моей сумке. А тело… Меня заставили съесть его. Меня поймали тогда, связали. Пытали долго. Кто же знал, что Хелен… Кто же знал… Раз уж заговорили о Пике, то… Он стал параноиком. Он не смог удержать все в своих руках и боялся, что всё слишком выйдет из-под контроля. Как странно, я думала, что он будет до самого конца оставаться таким, какой он есть, но нет. Он и убит-то был первым. Куромаку пытал его, долго пытал прежде чем перерезать глотку. Я помню его глаза, глаза полные мольбы о помощи, обращённые прямо на меня. На меня, хотя там и были все. А я могла, я ведь могла ему помочь, я изучала магию! Я могла заставить Куро остановиться, но мне не хватило храбрости. Уж слишком изнурительной была эта война. А я — слишком слабой. Всегда. Хелен. Война сделала из неё сперва медсестру, а потом, когда погиб Пик, она словно сломалась. Быть может, Пик ей нравился, а может, Хелен просто не верила, что война зашла так далеко. Она стала жестокой и хладнокровной, настолько, что как-то раз Данте обмолвился о том, что ей теперь куда больше подходит его красный цвет. Хелен, любившая распивать чай, теперь заваривала его в крови. Хелен кормила всех печеньем из мозгов убитых. Хелен тоже сошла с ума. Мы все сошли с ума, но я думаю, она — сильнее всех. Бедная Хелен. Подруга. Мне пришлось убить её. Мне пришлось убивать многих. Данте. Бедный философ. Энергия поглощенного генератора давно уже распирала его изнутри. Он счастливчик, ведь он умер сам. Но, как потом подшутил Вару, с фейерверком. Жестоко подшутил, но точнее не опишешь. Помню, как мы пытались скрыться от ошмётков взорвавшегося Данте, но они оживали. Эти паразиты живучее тараканов. И тупее. А ведь красноволосый до самого конца не сдавался, пытался подбодрить нас… Он был куда добрее чем мы думали, и куда менее высокомерен. Помню, он смотрел мне в глаза и говорил, что знает — я выживу. И я выжила. Может, благодаря генератору, он обрел способности, недоступные никому из нас? Кто знает… Вару, зеленоволосая бестия. Стал таким серьёзным, даже тихим, после смерти Николь. А ведь он любил её, да, любил, я это видела! Я вообще видела слишком много, и это рвёт меня на части. Бедный, бедный несчастный Вару! Его повесили в Фелиции. Я помню, как упали и разбились эти несчастные очки, помню как Вару сучил в воздухе ногами, пытаясь сделать хоть что-то, найти опору. Помню его глаза, белые глаза, казалось будто зрачка и радужки вообще нет, я помню как он покраснел, как хватался руками за верёвку… И как хохотали фелицианцы. Помню, как они смеялись, снимая его тело, как они устроили праздник в честь этого… Я до сих пор вижу это, когда закрываю глаза. Но самой страшной была не сама смерть, а то как Вару к ней шёл. Как побеждённый. Николь. Феликс поработил её, заставил работать на себя. Но она отказывалась, отказывалась постоянно. Она так и не сломилась, так стараясь оставаться собой. Но я помню её тело в канаве. Её всегда такие нежные и мягкие руки… На них были следы мозолей. На теле — многочисленных побоев и порезов. Различные инициалы и символы. Она точно не осталась такой, какой она была. Обычно, она не упрямилась. Но во время войны она изменилась. Например, она специально разбила свои очки, когда попал в плен, хоть и любила их. Как же плакал Зонтик, когда разглядел, чьё же тело мы вытащили. Он плакал над каждым. Зонтик, бедный Зонтик. Вот кто почти не изменился. Разве что, в последний миг его жизни, я видела в глазах некую решимость, гордость, словно что-то давно скрытое в правителе Зонтопии поздно попыталось вырваться наружу. Его проткнули его же зонтом… Его же подданные. Да, им заплатили. Да, они раскрыли тот зонт. Вскрыть Зонта открыв зонт… Жутко. Очень жутко. Я сохранила его сердце и иногда смотрю на него, в надежде успокоиться. Иногда, это помогает. Не плакать, не выть, а просто всё сильнее осознавать, что поможет лишь суицид. Эмма, Эммушка. Бедная Эмма. Я до сих пор не могу поверить, что она меня покинула. Она погибла последней, самой последней, оставив меня одну. Черноволосая сорванка была моей лучшей подругой. Но я не медсестра. Я не смогла вылечить её. Не смогла залечить рану в её животе. Я помню, как в последний час своей жизни Эмма уже не узнавала меня, как она билась в агонии… Рана была неглубокая, но яд на оружии давал о себе знать. Всегда давал. Но я отомстила за Эмму ещё когда её только ранили, хотя от этого мне было очень больно. Феликс. Маньяк. Психопат. Монстр. Кровавый Император. Он виноват в смерти каждого, так или иначе. Но всё лишь «Во имя сохранения добра!». Он сошёл с ума первым. Это неправильно, всё сваливать только на одного клона, но я считаю, что всё произошло из-за него. Забавно, что его убил Ромео. А потом его слуги делали с мертвым телом такое, чего я при всей своей нынешней ненависти к этому червовому, не пожелала бы даже ему. Вот совсем. И, наконец, Ромео. Ро-ме-о. Он так изменился. Стал властным, холодным, немного смахивал на Пика… Я убила его. Я убила его жестоко, за то что он ранил Эмму, я убивала его медленно, почти получая удовольствие от этих затуманенных карих глаз, от пота смешанного с кровью на лбу, от хрипа из-за насыпанных мелких иголочек в глотку, от трясущихся рук со сломанными пальцами, от выжженных узоров на его теле, от его мук… Я получала удовольствие от пыток и издевательств. Я тоже слишком сильно изменилась. Ах, Ромео. Я убивала тебя так медленно и так красиво, но всё равно не успела признаться тебе в том, что любила тебя. До войны. На войне любовь неуместна. И вот, я стою на краю обрыва, с кинжалом в руке. Я допишу это и прыгну. Прыгну и полечу к вам всем, мои друзья. Я соскучилась. Очень сильно соскучилась…

***

— Клео! Проснись, Клео! Клео! , — Я недовольно перевернулась на другой бок и хоть как-то разлепила глаза. И улыбнулась. — Да-да, уже встаю, Рома! — Я же просил так себя не называть! Но вообще-то… Ты плакала во сне.., — Ромео обеспокоенно смотрел на меня. Я приболела и в этот день, кажется, была его очередь приглядывать за мной. — Правда? Я не помню что мне снилось. Но это радует, ведь сон получился не пророческий! — Ох, надеюсь ты права. Я испереживался за тебя.., — Он говорит это словно нечаянно и абсолютно невинно проводит рукой по моей щеке, но во мне снова закипают эмоции. А может, день настал? — Ром… Ромео.., — Немного робко начинаю я, задерживая его руку на моей щеке. Он тоже явно смущен. А может, мне показалось? Может не стоит? Не стоит этого ему говорить? — Клео? , — Рома тоже немного мнётся и прикусывает губу. Я пытаюсь удержаться, сказать что мол ничего, или, например, что я хочу есть, но меня уже не остановить… — Я… Я лю.. Люблю те…бя.., — Наконец договорив, я отчаянно краснею. Секунда молчания. Вторая. Я закрываю глаза в ужасе, думая что он сейчас отвергнет меня, или уйдёт… Но вдруг я чувствую, как его губы накрывают мои и от удивления распахиваю глаза. Он целует меня, опираясь на кровать руками и немного наваливаясь И я, чувствуя себя самой счастливой девушкой в мире, отвечаю ему. И когда мы наконец смогли оторваться друг от друга он выглядел слегка взлохмаченным, но счастливым. И я, наверное, тоже. И жили мы долго и счастливо.