Беспризорники

Она смотрит на себя в старое, покрытое выщерблинами зеркало. Смотрит на пережженные дешевой краской волосы, стянутые шнурком в хвост, на болезненно-тонкую кожу, отсвечивающую синим, на острый подбородок и такой же острый нос, на блеклые глаза. Она похожа на больное, замученное жизнью существо в своем несоразмерном затасканном свитере (единственном), выцветшем пуховике, который запросто может оказаться старше ее самой. Как она выглядит ниже, зеркало уже не показывает. Оно вообще очень небольшое — большое в подвал не затащишь. — Прекрати на себя пялиться, красивее не станешь, — фыркает из угла Детка. Она сидит на их отсыревшем диване и выколупывает грязь из-под ногтей. На ней длинное пальто с запахом, колготки, которые уже давно стали лосинами из-за протершихся пяток, и сапоги на каблуке с высоким голенищем. Детка была бы похожа на домашних, если бы пальто не сменило до нее трех хозяев, а сапоги не были бы велики на три размера. — Будто ты станешь, — в тон ей отвечает Сакура, но тут же резко отворачивается. Она чувствует, как нагреваются от подступившей крови уши, и лишь сильнее втягивает голову в плечи, пока ее шею полностью не поглощает безразмерное горло свитера, торчащее из-под куртки. — А мне и не надо, — пожимает плечами Детка и перекладывает ноги с одной на другую, лишний раз отсвечивая своими великолепными сапогами. Если бы Сакура могла, она втянула бы еще и раздолбанные кроссовки в штанины, потому что отклеивающиеся подошвы не идут ни в какое сравнение с десятисантиметровыми каблуками. — Я и так — огонь. И Детка права. Она действительно — «огонь». У нее густые светлые волосы, и грязь почти не липнет к ним. Еще у нее здоровенные синие глазища, совсем как у Лисы. Если бы она еще и не спала с ним когда-то, они вообще сошли бы за брата с сестрой. Еще у Детки кожа выглядит здорово, и щеки пухлые, и грудь. Как будто она не уплетает вместе с ними бомж-пакеты, заваренные кипятком из трубы теплотрассы над их головами, а стабильно кормится в МакДональдсе. Чтобы описать достоинства Детки, одного листа не хватит. Каждому из стаи ясно, что Детка — это высший класс. Наверное поэтому Черный разрешает ей вертеться возле себя и даже делать вид, что они вместе. Еще год назад Сакура готова была выть от ревности, но двенадцать месяцев — это солидный срок: она успела передумать. — Сегодня мы со Здоровяком выходили на улицы. — Детка поднимается с дивана, окончательно оттесняя от зеркала Сакуру, и принимается поправлять свою прическу — гульку на голове. — И наткнулись на старших. Щука обещал забрать меня к ним. Сакура, разглядывающая ее отражение из-за плеча, кривится. Она сразу вспоминает этого здорового бритого чувака с трижды переломанным носом и синющими губами, за которыми прячется полтора ряда кривых, острых зубов. А еще у него на выбитых, перманентно-лиловых костяшках, болотно-зеленым выведено по четыре буквы на каждой руке: щ, у, к, а. Щука дважды чалился в колонии для несовершеннолетних, и еще один раз — уже для взрослых. Щука проглатывал жертв целиком и не давился. — Он же мерзкий, — говорит она и ловит в отражении колючий взгляд. Детка рывком разворачивается и толкает ее в плечи, отчего Сакура спотыкается пяткой об одну из проходящих здесь труб и грохается ровно на диван. Иначе бы Детка ее не толкнула. — Сама ты мерзкая, Лобастая. Он, в отличие от нас, не живет в гребаном подвале! И жрет он не только вонючую лапшу, от которой моча пол разъедает! У него даже тачка есть, ты сама видела! «И притон, в котором он для тебя держит место», — добавляет про себя Сакура, но молчит. Не хватает им только сейчас снова вцепиться друг другу в глотки, у нее и так с прошлого раза не все царапины зажили. — И не суй свой огромный лоб, куда не просят! — Припечатывает в конце Детка и плюхается рядом на диван, как ни в чем не бывало. * Сакура уже успела забыть ее. Свою прежнюю кличку. И то, как эта кличка два года ее саму убивала, причем буквально. Когда, после смерти ее отца, мать перенесла инсульт, Сакуру отдали в детский дом на временное содержание, потому что в их городе приюта не было. И уже спустя неделю Сакура жалела о том, что ее мать вообще осталась жива, пускай и в таком овощеподобном состоянии. Потому что у временников еще есть надежда на обратный путь, а у других — нет. Надежда, вообще единственное, что остается у озлобленных на весь мир зверенышей, и она ценится среди них дороже любой валюты. И, если эта чертова надежда есть у тебя, будь готов за нее бороться. Сакура готова не была, она вообще драться не умела, поэтому после первой же темной не узнала собственного лица в отражении. Зверье умело делать все бесшумно, как настоящие маленькие убийцы, чтобы не дай бог не разбудить дежурных. Ночь была тихой, как в могильнике, а Сакуре срезали под корень светлые, как у принцесски, волосы, выбили два зуба (они оказались молочными) и наставили много-много синяков под пижамой, так что наутро все заметили только волосы. Никто из них, конечно же, не признался, а сама она никого не видела. А еще, без ее длинных, русых, пахнущих маминым шампунем волос, резко выступил вперед лоб, заняв, кажется, пол лица. До того дня она вообще не знала, что лоб у нее действительно большой, зато после — уже никогда не забыла. Она проходила Лобастой два года, первые полгода из которых регулярно получала по ночам. На сто шестьдесят третью ночь она притащила с собой в кровать безопасные ножницы. После она еще две недели не сомкнула глаз, а тряслась под своим казенным одеялом, и вытирала слезы и сопли о жесткую наволочку подушки, но к ней никто так и не полез. Ее перестали звать Лобастой в открытую, но все знали, что она — Лобастая. А спустя еще восемь месяцев ей сказали, что ее мама умерла, и Сакура сбежала. Хотя, тогда она еще не была Сакурой. Сакурой она стала во время своего четвертого и последнего побега. Надо сказать, история тут была запутанная и странная. Началось все с пачки краски под названием «Рябина». Она купила ее, во время предыдущей вылазки, на скопленные деньги, которые остались еще с тех времен, когда мама была жива и как-то умудрялась передавать ей мизерные суммы через медработников и воспитателей. Сакура тогда ничего больше не купила, только маленькую, вонючую картонную коробочку с лотка у женщины южных кровей. Цвет назывался «красная рябина», в тон самой марке, и обещался быть роскошным отливом рыже-красного. Она тогда вцепилась в нее так, словно украла. Сунула в карман куртки и вернулась в д.д. прежде, чем ее всерьез принялись искать. Она красила себя сама, ночью в туалете. Вся шея, уши, лоб были перепачканы краской, которую она оттирала потом еще неделю. Ее пижама тоже была безвозвратно испорчена, и бурые пятна, будто от крови, словно свидетельствовали об ее преступлении. Краску она не додержала, очень боялась, что кто-нибудь зайдет в туалет и обнаружит ее со слипшимися от красителя, багровыми волосами и ошалелыми глазами. Никто ее в ту ночь не спалил, к огромному счастью, но на утро скрыть очевидное было невозможно — у Лобастой волосы стали розовыми. Ее вызвала к себе воспитательница, тут же, до завтрака, и, словно восстанавливая равновесие вселенной, это была самая злобная воспитательница. Ее лишили завтрака и заставили самостоятельно оттирать хозяйственным мылом сначала наволочку, по которой растеклось огромное темно-розовое пятно там, где ее касалась мокрая голова, потом пижаму, а потом и сами волосы. Из всего перечисленного так ничего нормально и не отмылось. А спустя два дня она сбежала из д.д. в последний раз. Последний, потому что она встретила Лису. Она не ошивалась по вокзалам, когда сбегала, вообще старалась обходить их стороной. Эта была территория диких детей, и пускай она сама уже не была домашней, между детдомовскими и дикими пролегала пропасть. Но спустя неделю у нее кончились все деньги — она тратила их неразумно, д.д. с его тотальным контролем лишал своих подопечных всякой самостоятельности — и она решила попытать счастье. Она даже не думала побираться или просить. Сначала. Просто ходила по вокзалу, грязному, кишащему серыми, как муравьи, людьми и иногда заглядывала некоторым из них в лица. Лица были самой серой частью их тел, застарелым куском бетона, врезанным в мясо. Чтобы добиться чего-то от таких гибридов, нужно было быть невероятно настойчивым. Таким был Лиса. Она заметила его сразу: смуглого слишком, для зимы, мальчишку, с грязно-светлыми волосами и симметричными шрамами на обеих щеках: по три штуки на каждой. Мальчишка держался бойко, не стеснялся докапываться до самых суровых прохожих, чертовски много матерился и так же много смеялся своим ломаным голосом. Его карманы звенели от мелочи, когда он раз за разом опускал туда ярко-красные от холода руки, чтобы достать свою единственную недокуренную сигарету, подпалить ее снова, и сделать одну бережливую затяжку. Потом он аккуратно тушил ее, чтобы и стружки табака не высыпалось, и опускал обратно. Она не заметила, как начала ходить за ним. Следовать, словно тень, по выступам вокзала и его же заулкам, лишь бы не упускать мальчишку из виду. Он был дикий. Самый дикий из всех, кто когда-либо ей попадался. Она не могла объяснить, как поняла это — просто знала, и все. А потом оказалось, что у мальчишки была еще одна тень, кроме нее, и она была настроена гораздо менее дружелюбно. Сакура как раз меняла локацию, протискиваясь между выщерблиной стеной и затянутыми в шубы и куртки спинами, когда ей на плечо легла ладонь. Легла и тут же сжала с такой силой, что боль пронзила плечо насквозь, будто не существовало на нем ни толстенного пуховика, ни свитера под ним, ни кожи, ни костей — только одни нервные окончания, и больше ничего. А дальше прилетело в живот. Ее согнуло на чужом кулаке у собственного солнечного сплетения, в глазах зарябило, в горло бросилась вся желчь, бродившая все это время по пустому желудку, как стая голодных собак. — Ты чего шпионишь, падла? — проговорила тень и глубже ввернула кулак ей под ребра. — Я тебя раньше не видел. У червей пополнение? Она не могла ничего сказать. Она просто не знала, что нужно в таких случаях отвечать, не знала ни о каких червях, а даже если бы и знала, то физически не смогла бы произнести и слова. Горло сдавило спазмом, глаза потекли слезами. Не теми, когда плачет душа, а другими, когда плачет тело. Тень звали Черным. Это она узнала позже, после еще двух ударов в брюшину. Черным тень назвал мальчишка со шрамами. Он произнес его имя дважды, а потом отпихнул его в сторону, и она упала на колени, захрипев и закашляв. Она кашляла долго, и все то время Черный и мальчишка стояли неподвижно, ограждая ее поломанную фигуру от и без того равнодушных глаз прохожих. — Захуя ты это сделал? — спросил мальчишка у Черного, и голос его был не злой, но слегка сердитый. Черный молчал. — Ты же видишь, что она домашняя, так нахуя, Черный? Черный все еще молчал, а она смолчать не смогла. Вскинулась, вскочила на ноги и рявкнула отчаянно, еще не успев проглотить все слезы, застрявшие в горле. — Я не домашняя!!! Казалось, она на мгновение оглушила их всех. Черный стоял с каменным лицом, почти таким же, как у многочисленных посетителей вокзала, только камень был другой породы, а мальчишка даже рот раскрыл от удивления. За эту недолгую паузу она ясно поняла одно — она выше мальчишки почти на пол головы, хотя совсем недавно, из далека, он казался ей огромным. А потом мальчишка заржал. Согнулся пополам так же, как совсем недавно сгибалась она на кулаке Черного, и, вместе с его смехом, в карманах его куртки зазвенели отработанные монеты. Он ржал долго, хрипло и обидно. Настолько обидно, что в уголках глаз снова стало мокро, только на этот раз по-настоящему. Когда он отсмеялся, и одернул свою тяжелую от мелочи, грязнющую куртку, он сделал то, чего она от него вообще не ожидала. Он протянул ей руку. — Меня зовут Лиса, — сказал он и держал руку ровно столько, сколько ей потребовалось, чтобы пожать ее. И держал ее после, уже с ее рукой, пока она молчала, не зная, как назвать себя. Она хотела было сказать свое настоящие имя, но их носят только домашние. Из кличек у нее была только «Лобастая», и она никогда в жизни не стала бы ей называться по собственной воле. Они сжимали руки о-о-очень долго. Так долго, что они начали тяжелеть под пристальным, недружелюбным взглядом Черного. Наверное, они бы стояли так, пока их конечности не стали бы весить целую тонну, и не отвалились бы сами собой. Лиса, до этого пристально смотревший ей в глаза, отвел взгляд и быстро пробежался по витринам близстоящих ларьков. Он застрял на одной из них на мгновение дольше, чем на других, а затем решительно произнес, встряхнув их рукопожатие. — Очень приятно, Сакура, будем знакомы. Уже потом, когда она шла за ними следом мимо того самого ларька в свой новый дом, она заметила в витрине темную бутылку с яркой розовой этикеткой. На ней, среди вязи странных иероглифов, большими буквами было написано «Сакура». Она вытащила из кармана руку, оттянула двумя пальцами грязную розовую прядку, постоянно выбивающуюся из-за уха, и внимательно на нее посмотрела. Лучше уж пусть ее зовут как какое-то непонятное вино с прилавка вокзального ларька, чем Лобастой. — Са-ку-ра… — проговорила она шепотом в воротник своего пуховика, стараясь не сбиваться с шага, которым шли Лиса с Черным. И улыбнулась. * С тех пор прошло два года. Два года она была частью стаи — ей больше нравилось «семьи». За это время Лиса успел перерасти ее и даже Черного. Только Здоровяка не перерос. * Сначала наверху, в парадной, что находилась прямо над их головами, раздается череда гулких шагов. Они все сливаются в один топочущий звук, но и Детка, и Сакура без труда распознают в этой куче-мале выверенные шаги Черного, энергичную поступь Лисы, нетерпеливое гарцевание Шкета, шестилапую возню Пса и его пса, ленивое шаркание Умника и тяжелые шажищи Здоровяка. Все они ненадолго замирают где-то в центре (ковыряются с замком в решетке), а потом по очереди, матерясь и пинаясь, протискиваются в подвал. Первым спрыгивает, как всегда, Черный. И за два года Сакура так и не поняла, то ли он всегда лезет вперед из-за нереализованных лидерских амбиций, то ли страхует Лису. Наверное, все вместе. В помещении сразу становится громко и очень тесно. Первое время вся толпа новоприбывших старается дышать как можно реже (сразу после улицы затхлость подвального воздуха просто закупоривает ноздри), но почти сразу они привыкают и разбредаются в разные концы обжитой территории. Псина Пса, радостно повиливая плешивым хвостом, тут же бросается к невозмутимо расположившейся на диване Детке и принимается вылизывать ей колени прямо сквозь плотные колготки. Та сначала не обращает на зверя никакого внимания, пока он не начинает прикладываться к ее коленкам еще и зубами, чуя впитавшийся запах пролитой два дня назад лапши. Детка отпихивает его, морща нос, но все равно делает это слишком ласково, несмотря на то, что хочет выразить свое отвращение. Сакура, в отличие от Детки, встать хочет, но просто не успевает. Лиса сам набрасывается на нее, вдавливает своим тощим, но жилистым телом в диван, и долго-долго душит в объятиях. Сакура хочет вырваться, бьет его руками по бокам, потому что стая все это прекрасно видит, но ударить так, как она научилась драться в д.д. ей не позволяет совесть, а ничто слабее не в силах остановить Лису. Потом все становится еще хуже — Лиса целует ее в щеки. Она чувствует, как они вспыхивают под его сухими жесткими губами, резко пахнущими сигаретами (благодаря ее титаническим усилиям, не клеем), а в это время хвост псины радостно и бестолково бьется о ее голень. — Вы еще здесь поебитесь, — фыркает Пёс и оттаскивает от них за шкирятник свою псину. Сверху прыскает со смеху Шкет, свесивший ноги со своей трубы. Лиса отпускает Сакуру, и та откидывается на спинку, втягивая полные легкие сырого воздуха. — Уже, мой друг, уже, — лыбится Лиса и тут же хватается за голову — у Сакуры кончается терпение. Она никогда, наверное, не поймет, чем понравилась Лисе. Но тот начал добиваться ее с первых дней пребывания в стае, когда он еще был ниже ее ростом, а она сходила с ума по Черному. Лиса действительно был самым диким, но, в то же время, самым справедливым из тех, кого она знала. Он не просто играл в вожака, он им был. В свои неполные шестнадцать, он стал отцом всему их семейству. Кажется, он хотел Сакуру себе в жены, в матери их общим детям-ровесникам, и это как-то произошло само собой, даже до того, как она впервые ответила ему взаимностью. — Разберите барыш, а то завоняет, — прерывает их Умник, успевший развалиться на своем матрасе в углу. Сакура выглядывает заинтересованно из-за спины Лисы и цепляется взглядом за три больших полиэтиленовых пакета. Лиса отвечает прежде, чем она успевает задать вопрос: — Черви доебались. Не парься, мы оставили им часть — выживут. Сакура кивает, потому что знает — Черви такие же, как они, только живут под железнодорожными платформами. А еще у червей нет своего такого Лисы. У червей был Черный, они все раньше звались черными, но потом Черный ушел в стаю, а черви стали червями. Маленькими злыми волчатами, которых кинули дважды. Раньше Сакура часто дралась с Рыжей из их шайки, когда любила Черного, но драки закончились вместе с любовью. Кажется, Рыжая тоже больше не любит Черного. Наверное, Черного по-настоящему никто не любит, и от этого делается очень грустно. Сакура пробирается к барышу, лезет в пакеты. Там много ворованного и хорошего. Больше еды, чем шмоток, и это здорово. Рты всей стаи пахнут ацетоном, потому что они едят только бомж-пакеты. — Я недавно проверял ту заброшку — старые реально ушли, — Лиса крутится у нее под боком и даже не пытается скрыть гордости по поводу сегодняшней добычи, — на этой неделе можно начать переезжать. А то этот ебучий подвал уже остопиздел до чертей. Сакура кивает, не отрываясь от проводимой ревизии. Кое-что, быстро портящееся, например, связку сосисок (!!!) она вытаскивает на импровизированный стол, чтобы скормить ее стае сразу. — Мы с пацанами поправим балки, припрем нормальный диван, стол — я уже видел, где спиздить можно, — начинает мечтать Лиса, а Сакуре делается больно. Как и каждый раз, когда Лиса озвучивает вслух свои мечты. Потому что это не мечты, на самом деле. Дикие не мечтают, потому что их это убивает. Но Сакура, как бы она не старалась это скрыть, еще помнит, как можно жить. Она — мечтает. Поэтому ей намного чаще бывает плохо, чем другим, поэтому ей чаще хочется плакать. Шкет свешивается со своей трубы и хватает сосисочную ленту за хвост. Потом вскрикивает и срывается вниз. Его спасает от черепно-мозговой только рука Лисы — та же, что и скинула его вниз. Лиса грубо выхватывает сосиски и запихивает Шкета обратно. — Шкет сегодня сосиски не ест, — говорит Лиса, и это правда. Если он сказал, значит Шкет действительно не будет есть сегодня. Шкет в стае новенький — всего два месяца, и переучивается плохо. Он еще и самый мелкий, поэтому дела вообще обстоят неважно. Лиса выловил Шкета, когда тот снюхивал пятый тюбик клея. Кстати, это был первый случай, когда Лиса не спрашивал согласия, а просто притащил малого за шкирятник домой, и надавал по щам. Шкет вообще по щам очень часто получал, но по-другому дикие не учатся. Сакуре повезло, что она по приходу в стаю не была дикой. Спустя десять минут Сакура перекусывает пупочки у сосисок и раздает каждому по одной — псина Пса тоже получает свою долю. Спустя еще пять, Лиса затягивает очередную речь о том, как улучшатся завтра их жизни. Лису окружают, смотрят на него с открытыми ртами, потому что это — правда, Лиса делает их жизни лучше. Их и свою собственную. Рты не раскрывают только Сакура и Черный. Они оба знают, что мечты у Лисы неправильные, но это не его вина. У Черного тоже была семья. У Черного она до сих пор есть — брат, который ошивается со Щукой. Поэтому они вдвоем знают, о чем нужно мечтать, а у Лисы никогда никого не было. У Лисы был д.д., и им обоим друг с другом не повезло. Они ложатся спать как щенята — все в кучу. Подтаскивают свои матрасы, лежаки. Даже Детка, иногда гуляющая с домашними, так делает. Даже Черный, пусть он и ложится в самый дальний угол. * Они проснулись утром от металлического скрежета над головами. Это скрипела решетка над лазом в подвал. Лисе даже командовать не надо было, все и без того замерли как суслики. Как мертвые. Это была облава. Дважды они уже убегали, один раз с потерями. (Мышь, любившая Лису и любимая Псом. Она попала в обезьянник, потом в приют, а потом ее взяли в семью. Каждый в стае оплакивал ее, как покойницу. Каждый в стае смертельно ей завидовал). Но не в этот раз. Это были не менты. Три здоровых дядьки, одного Лиса знал. Седой не по годам, он постоянно носил шарф под самый нос, а на глазу у него была повязка — как у пирата. Мужик как-то пытался обрабатывать Умника, чтобы тот уговорил стаю пойти с ним. В цивилизованный мир, где одежда меняется непозволительно часто, зубы чистятся каждый день и обед по расписанию. Стая не пошла, конечно же. Цивилизованный мир не просто так чистил зубы — он ими скалился, а иногда — раскусывал людей напополам. Шкета схватили первого, за одну ногу сдернули с трубы, обернутой стекловатой, и утянули в дырку в потолке. Он брыкался, матерился, а когда его пальцы отцепились от решетки — заплакал. У Сакуры зарыдало сердце, а Лиса стиснул кулаки и бросился наверх сам. Черный ринулся за ним, потом вывалился Здоровяк, следом полез Пёс. Его псина выла и носилась по подвалу, как брошенный ребенок. Она и была брошенным ребенком. Сакура вздрогнула, когда Детка схватилась за нее, как за спасательный круг. Ее пальцы были холодными и мокрыми, мокрым было и ее лицо. — Они нас продадут! На органы продадут! Это конец! — Она шептала как припадочная, а Сакура не верила, что умрет так. Что родилась для того, чтобы жить в подвале, как крыса, и чтобы там же умереть, одна из несчастных детей, пытающихся быть взрослыми. Когда стало понятно, что Лиса с парнями проиграл, Умник вытащил из тайника заточку и приказал им с Деткой подняться. Сакура закатала рукава и посмотрела на свои руки в тусклом свете, пробивающемся из лаза в потолке. На ее костяшках не было ни синяков, ни ссадин — она перестала драться, когда научилась любить Лису. А еще у нее потекли слезы. Настоящие, из самого сердца, каких уже давно не было. Она сказала: — Мы навсегда останемся семьей. А потом из лаза на пол обрушился здоровенный мужик в зеленной, под кожу, куртке с отвратительной стрижкой под горшок и такими же отвратительными бровями. Сакура никогда прежде не видела Умника таким, как тогда. Жестоким и отчаянным. Он порезал мужику плечо и бедро, и Детка кинулась на него, когда Умника скрутили. Мужик не обратил на Детку никакого внимания и полез наружу. А когда к нему подскочила Сакура, из лаза спрыгнул тот самый седой. Самое обидное было в том, что Сакура умела драться, но ей просто не дали времени. Ее трясло от рыданий, когда седой тащил ее наружу, и она, наверное, могла бы сопротивляться, но уже потеряла всякую надежду. По-настоящему потеряла. Она смогла пропихнуть через горло только одну фразу, когда седой выносил ее из парадной, направляясь к белому фургону, припаркованному у самого тротуара. — Куда вы нас отвезете? Седой удобнее обхватил ее руками, а потом произнес чисто и разборчиво — свой неизменный шарф он потерял в драке. Произнес так, что она никогда уже не забудет эту фразу — она отпечаталась в ее памяти четче, чем черты лица родной матери. «Мы едем менять ваши жизни».