***
Нэнси страдальчески вздыхает — Нэд на ночной смене, дети у бабушки, а она предоставлена самой себе. Горячая ванна, кусочек лимонного пирога, махровый халат и дребезжащий телевизор, а что еще нужно для счастья в такие редкие дни? Ее покой нарушает стук в дверь, чуйка не подводит — это явно не Нэд, который обычно отрывисто и быстро звонит в дверь, это подавно не Мэри и Тэд, что стучат по-детски тихо неокрепшими кулаками, это кто-то чужой, кто-то, кто стучит совершенно безумно и беспорядочно. Она по пути завязывает протертый халат и поворачивает ключ в замке. Ее глаза, недоверчивые, блестящие, разражаются удивлением и тихим восторгом — что-то в ее жизни пошло не по привычному сценарию, не шлепнулось в лужу после блестящего финала, не пожухло, едва зацветя. На пороге стоит Санни Джун, сумасшедший парень, что старше ее на пару лет, как-то натянуто улыбается и приглаживает синие волосы, которые торчат от сырости на улице. Его улыбка — смесь пряной корицы и сочного манго, обрыв, пропасть, одна большая загадка. На нем поношенный свитер (такой продавался, помнится, в лавке Сорена, лет эдак десять назад) и светлые джинсы, он смахивает на корейскую поп-звезду и его бешеные руки (Нэнси это знает, эти руки залезут куда угодно и натворят кучу дел, которые потом разгребать приходится) нетерпеливо поглаживают лямки рюкзака. — Привет, — говорит он, Нэнси ничего не понимает и кривит губы в вопрошающей улыбке, не то изумленно, не то восторженно хлопая ресницами. — Привет, — растянуто отвечает она, склоняя голову набок и крутя носком босых ног по мягкому ворсистому ковру. Он прекрасно осознает тот факт, что прошло десять лет, что она помнит только его невероятный цвет волос и такой же характер, ту сумасбродность и свободолюбие. А он помнит каждую деталь ее образа, начиная еловыми глазами и заканчивая белыми коленями. Она многозначительно молчит, а на его волосы падают капли. Санни совершенно не знает, как здесь очутился, как его сюда приволокло и как притянуло. Это глупо. Глупо не потому, что ему совершенно нечего сказать, его мысли заняты совсем не тем, а глаза скачут с ее локтей до лодыжек, это глупо, потому что на садовой лужайке (неухоженной, серой, залитой мутной водой дождя) стоят детские велосипеды и из земли торчат дешевые цветные лопатки и ведерки. Он просто не надеется ни на что, он не старый приятель (какой там друг?), он никто. Просто Санни. Санни Джун. Ненормальный парень, верящий в пришельцев, говорящий на иноземном языке, любящий огромные вязаные хомуты и просиженные зеленые диваны. Тот самый Джун, который тянет: «Мо-о-о-о-жет быть» и собирает котят у себя дома, отпаивая их молоком и рассказывая на ночь об аннунаки. Она хочет прямо задать вопрос, расставить точки. Но вместо этого кивком указывает на прихожую. Он стягивает ботинки и снимает свитер (она уже успела подумать о другом) и под ним оказывается белая футболка с ленивцем. Предложить тапочки? Чай — нет, с ним чай не пьют, какао — преувеличенно по-домашнему, виски — им не по сорок лет и пьют они не за молодые годы, а кофе — да, конечно! Головоломка с напитками занимает ее на пару минут, останавливая у плиты, заставляя его стоять в дверях кухни, неловко тря ноги друг об дружку. Он что-то бормочет. Тугая тишина не может прерваться сама собой. — Как тебя сюда занесло? — она не знает что спросить, чтобы хоть как-то поддержать невыносимо сухой разговор. Санни молчит. Он сам не в курсе. Он привык к тысяче и одному вопросу от всех прохожих, но отвечает на них расплывчато, уходя от темы, либо вовсе не отвечая — льет мимо ушей, будто и не спрашивали вовсе. Тем более, если вопросы глупые и ответ на них очевидный — его прислали сюда ануннаки, космос, параллельная Вселенная или вон та блеклая звезда. — Сан, — она знает его имя, не приторное Санни, его самое настоящее и приятное слуху имя, — Почему ты приехал? Она ставит на стол цветастые кружки с кипяточным кофе. Ее пальцы осторожно покручивают в руках печенье. — Есть молоко без лактозы? — он будто пробуждается ото сна, лениво мешая ложкой кофе. — Нет. И ты увиливаешь от ответа. — Скорее фильтрую вопросы. Как эти морские животные, которые пропускают через себя тонны воды, отыскивая пищу. Фильтраторы, вот! — его губы замирают в неимоверно довольной улыбке и глаза застывают от собственной гениальности. — Увиливаешь от ответа, — слепо повторяет Нэнси, не принимая сравнение с фильтраторами. — М-о-о-жет быть — изнутри он смеется, ему нравится играть с людьми. Даже с такими дорогими сердцу. — Хорошо, пусть так. Прошло ли десять лет с нашей последней встречи? — она сама не помнит, убирает густую копну обратно на спину, Санни нравится этот жест. — Нет, прошло 3586 дней — его глаза — хитрые сапфиры, они сияют задорно, насмешливо. — Округлим, не важно. Ты приехал сюда ради меня? Он не может отделаться сарказмом и притвориться дураком, ему хочется спрятаться за чьей-нибудь спиной, его застали врасплох, нашли под кроватью, куда годами не заглядывали, обошли на мелководье и затащили в лазурную воду. — Наверное, — скупо переходит на шепот Джун, делая глоток и обжигая язык, больше от нервов, чем от температуры. Нэнси не раздражают лабиринты его ответов, скорее, она чувствует, что выйдет победительницей. Она пересаживается на другую табуретку, поближе к нему, раскладывая свои ладони так близко, едва ли касаясь его запястий. — И… зачем? Он не хочет ничего объяснять, совершенно. Он просто строит из своих пальцев замок вокруг ее пальцев, тихих, нежных, и очень завидует Нэду, который делает это каждый день. — У тебя руки как снега в Исландии — мерцающие и холодные, — Санни цокает языком, понимая, что сморозил глупость. — А у тебя… — Нэнси дергает чисто спортивный интерес, а еще, неумение говорить красиво и слаженно, — как торнадо в Оклахоме — смертоносные и завораживающие. Нет, они просто не могут. Он — человек нелюдимый, сам себе на уме, размышляющий о соседних галактиках, представительница одной из которых сидит перед ним, и ему кажется, что он жизнь готов отдать, чтобы смотреть сверху вниз на эти глаза цвета неврастении и сжимать в кармане лакмусовую бумажку с ее номером. Она — позабытый детектив, отчаянная домохозяйка, некогда слывшая грамотной ищейкой, а еще, неверная жена, тонущая в чужих ладонях и губах. Губах? Нет, ни за что на свете, она не должна его целовать, Нэд, дети… Все как в замедленной съемке: его резкий вдох, выпаленные слова ни к селу ни к городу («Верь мне») и дыхание, близко-близко, тонкие губы и переполох внутри обоих. В море своих глаз он насильно никого не затаскивал, даже с намеками не приходил, руками не залазил куда не надо… или, залазил? Это, Нэнси кажется, скорее всего, полный идиотизм: она замужем, у него за плечами ранец с всякими старинными письменами и артефактами, билеты на самолет в Орегон (отбытие послезавтра, но кого это сейчас волнует?) и ее ропотный взгляд из серии: «Так нужно делать после чего-то романтичного». Губы Джуна освобождают ее губы с дерзким чмоком, который разливается нотами по комнате и наверняка не дает покоя. Она хочет что-то сказать, очень быстро, чтобы предотвратить последствия, но язык примерзает к небу, как к трубе в январе, лет двадцать назад, в период бесшабашного детства. А он и не дает сказать, хватаясь то за талию, то за плечи, не находя себе места и просто не зная как это должно быть.***
— Ну и? — сонно вытягивает она, ненавидя прощаться. Ночь с ароматом карамели закончилась, стукнуло шесть утра, в ее постели кавардак, стены видели довольно много, а он подскочил как ужаленный и сказал что уезжает. Стоял уже одетый, с перекинутым через плечо рюкзаком, и Нэнси, завернувшись в перламутровую простынь, мерзнет и сожалеет. У нее смутное ощущение измены, чего-то нехорошего и крысы выгрызают нору у нее в душе, но она дышит возле его уха, по-прежнему в простыне, сквозняк играет в ее распущенных и не расчесанных волосах, а шея пропахла странным Санни Джуном, человеком принципа, королем распахнутых форточек и попросту охотником за древностями. Нэнси Дрю давно поняла — прощания совсем не ее конек. И она, в свои двадцать восемь, совсем не умеет это делать. Лишь широко распахивая глаза, смотрит, очень внимательно, с замиранием сердца. В его воспоминаниях останутся лучи солнца, кофе, который он так и не распробовал, дежурные звонки Нэду посреди ночи, просто так, от чувства вины и разбросанные носки с котятами. У нее такие искренние, недалекие и родные объятья, что он не в силах сдержать помятую улыбку. — Я вернусь. Мо-о-о-жет быть, — Сан заправляет прядь ее волос за ухо, прежде чем кинуться целовать, горячо и мокро. — Мне надо знать точно, — твердо говорит она, отдышавшись и придя в себя. — Позвоню, — второпях бросает он, перешагивая через порог и воровато оглядываясь. Нэнси срывается с места, наспех открывает дверь и в одной простыне бежит по каменной дорожке до калитки, встает отдышаться и смотрит ему вслед. Ей абсолютно плевать, что там подумают соседи и кому она махает рукой. Санни смеется — он, может быть, вернется, потому что простыня слишком прозрачная, веснушчатые щеки слишком красивые и Нэнси Дрю одна из тех, кто запоминается надолго.