Помолчи меня, полечи меня, поотмаливай. Пролей на меня прохладный свой взор эмалевый. © В. Полозкова
Он падает в какой-то подворотне, растасканной северными ветрами на обрывки старых газет и сгнивших листьев. Осень ворочается под его ногами одиноко подыхающим псом — скулит, тычется мокрым носом в ладони, смотрит жалобно. Милосердные ангелы уже пишут табличку «Пристрелите — он мёртв», но никак не решаются сбросить с небес на землю. А вот его бросают. Бросают все. Дин теряет ощущение реальности — у него вместо жизни перекошенные улыбки (не)встречающихся по пути, искорёженные ключи в кармане джинсов и телефон, который не включается уже пару месяцев. Де-факто внутри не остаётся ничего исправно работающего. Де-юре убогий порядок дел. Разбитые лампочки гореть не могут. Детройт в Мичигане становится пунктом назначения, точкой отсчёта, траекторией пули от дула Беретты к правому виску. Группа из местной школы в составе семи детей и трёх сопровождающих решает отправиться в поход, а потом пропадает без вести. Дин приходит слишком поздно — спасать от вендиго там больше некого. Джон Винчестер погибает в Северной Дакоте месяцем раньше. В пещере десять изувеченных трупов и один живой. Дину кажется, что с того момента он начинает сходить с ума — два дня беспробудно пьёт, не может спать, в глазах лопаются капилляры, а потом какой-то парень возле местного бара предлагает ему «отвлечься». Белый порошок в полиэтиленовом пакете выглядит как спасение. Позже Дин понимает, что так выглядит смерть. Разделять кокаин кредитной карточкой оказывается слишком просто. От искусственной эйфории сносит крышу — вместо тупого чувства пустоты приходит беспочвенное наслаждение. Дин откидывается на шершавую стену гостиничного номера и смеётся до слёз в глазах. Впервые за три месяца он не чувствует боли.***
Каждое утро встречает жёсткой мигренью, носовым кровотечением и апатией. Дин физически ощущает, что дверь его одиночной камеры вот-вот закроется, а внутри останется только белёсый порошок. Он до дрожи в руках хочет позвонить Сэму, но потом вспоминает Мэриленд. Телефон разбивается об стену. Нитки каления рвутся, как труха, стекло разлетается в крошку. Винчестер перегорает быстрее лампочки на тридцать ватт и покорно тащится к дилеру за новой дозой. Полчаса счастья в противовес двадцати четырём уныния кажутся простым уравнением с одним неизвестным — можно ли при этом выжить. Нужно ли? Так продолжается две недели — белое божество в полиэтиленовом пакете заменяет Дину жизнь. Он к чертям выгребает багажник до самого дна и продаёт всё оружие — оставляет себе лишь отцовскую Беретту. Местный торговец улыбается богатому арсеналу, близоруко щурится, говорит: — Ты никак был профессиональным охотником. — Был. Мужик понимающе кивает, отдаёт деньги и уезжает вниз по шоссе. Дин закрывает крышку багажника, а потом беспомощно сползает на асфальт. Ему кажется, что Импала смотрит с немым осуждением. Это клиника. Дин садится за руль и всю ночь едет в Оклахому, попутно заряжаясь белым порошком и дешёвыми сигаретами из ларьков на заправках. Курить оказывается ещё проще, чем разделять порошок кредиткой. Выдох-вдох. На кончике языка теплится горечь, спидометр показывает запредельные цифры. Дин приезжает в Норман к четырём утра, кладёт тёплые ключи под пресс и бессердечно бросает машину во дворе Бобби Сингера. Он даже пишет записку, засовывая её между лобовым стеклом и левым дворником. Бумажка с избитым «прости» дрожит от ветра. Дин возвращается в Детройт на рейсовом автобусе — там курить нельзя, вдыхать кокаин тоже. Волнительная домохозяйка сорока лет смотрит на своего вынужденного соседа с лёгким беспокойством. — Вы случайно не больны? — Разве что неизлечимо. Женщина недовольно поджимает губы и отсаживается, едва представляется возможность. Наркомания не заразней идеи предостережения для глупцов и поломанных психов. Дин набрасывает на голову капюшон. Солнце проклинает каждый его поступок.***
Сэм появляется неожиданно — как летний дождь, как удар под дых, как пуля в затылке. Дин валяется на полу арендованного номера в хлам обдолбаным — руки у него раскинуты в стороны, будто их прибивают гвоздями к потрескавшемуся линолеуму. Он безумно улыбается, когда брат хватает его за плечи и грубо трясёт, желая вытряхнуть из вен спасительную гадость. — Дин! Дин! На меня смотри! У Сэма бешеные глаза — он как плюшевый мишка, потерявший хозяйку-девочку в проклятом Детройте. Мозг Дина пакует вещи в крохотный чемодан и сваливает из черепной коробки рейсовым автобусом до Аннаполиса. — Сэмми… В лёгких нет воздуха, из носа хлещет кровь, предплечья ноют от чернеющих кровоподтёков. Плевать. Дину плевать на всё, кроме белого порошка, искорёженных ключей и Сэма. — Господи, Дин… Он обнимает его так крепко, так бережно, словно хочет собрать воедино все сломанные кости в теле брата — их двести шесть и вряд ли получится срастить хотя бы половину. — Сэмми… Дина разбивает в пыль, от объятий сносит крышу. Он плачет навзрыд, уцепившись за мягкую куртку брата, повторяя его имя обветренными губами. Ему хочется законсервировать себя в этом моменте — застрять, как в дне сурка, и сдыхать, сдыхать, сдыхать на руках Сэма от утопического счастья. — Всё нормально. Я с тобой. Тише, тише… Сэм прижимает полумёртвый труп к себе, гладя по волосам. Дин выжигает его лицо на изнанке век калёным железом. Теперь не страшно закрывать глаза.***
Мозг от кокаина становится мягким, как мороженое — банановое с шоколадной крошкой. Такое уплетают дети в летних кафе с изображениями дурацких клоунов на стенах. Заботливые мамочки покупают им радиоуправляемые самолётики и поправляют кобрами сползшие одеяла. Самолёты падают. Клоуны убивают. — Ты должен прекратить. Сэм облизывает губы и сжимает ладони в кулаки — нервозность пробивает своды пятиэтажной гостиницы с шумными соседями. Ему, кажется, невыносимо смотреть, как брат в очередной раз прокалывает себе предплечье, выискивая чистое место без синяков. Они как трупные пятна. — Да, я знаю, Сэмми. Прости. Тишина номера скалится, отбиваясь разноцветным мячиком от стен. — А на что это похоже? — На то, что ты снова жив. Сэм неторопливо подходит, ложится рядом, кладя голову Дина на свои всеисцеляющие колени. Он не осуждает, не кидается словами, как лезвиями, полосуя горло. Это счастье — как кокаин. — Пообещай мне, что перестанешь. — Я не умею сдерживать обещания. Дин водит пальцами по его предплечьям — ни одного чёртового синяка. Как же здорово знать, что ни одного… Все они на его руках, как чернила. Он сам их выплеснул на себя, чтоб на Сэма не попало ни капли. Никогда. Ни за что. Синякам положено быть там. Он виноват. — Пообещай мне. — Хорошо. За любое счастье цена двойная, боль продаётся в розницу.***
Сэм уходит — Дин не запоминает когда, но так даже лучше. Он крепко привязывает руки к перилам кровати. В зоне досягаемости остаётся лишь бутылка с водой и позавчерашняя газета. Дин знает, что скоро вся боль вернётся и обрушится на него за раз — за один чёртов раз. Пусть прикончит. Организм ломает без белого божества. Озноб пробивает тело, Дин кутается в два шерстяных одеяла, но не может согреться, хотя весь горит. А потом приходит боль — вальяжная и знакомая. У неё в руках хирургические щипцы, окровавленный скальпель, пузырёк с ядом. Она смеётся. Агнцам на закланиях не везёт. Так разламывают печенье с желаниями — ожидая познать внутренности, ощупать, разворотить и выбросить в помойное ведро за ненадобностью. Дин бьётся в агонии несколько часов, а потом до крови раздирает руки, вытаскивая их из плена верёвки. Порошок обнаруживается в кармане куртки — он высыпает его на ложку, клацает зажигалкой и с маниакальным удовольствием смотрит, как тот смешивается с бесцветным раствором из шприца. — Прости меня. Дин вбивает иглу под кожу с такой силой, что прокалывает вену насквозь. Это даже не больно. Белое божество впитывается в каждую клетку, заменяет всё живое. С кокаином жизнь — фальшь и фикция, без кокаина — и того нет. Проклятая искусственность. Когда Сэм возвращается Дин лежит на полу распластанным трупом с разодранными руками. Он сразу бросается к брату пережимать вспухшие бугры вен на левом предплечье, касаясь пальцами незаживающих синяков. — Мне было больно, ты меня бросил, — Дин ёжится под ударами глаз. — Ты тоже должен бросить. Ты же обещал. — Я не могу. Сэм в ответ прижимает его к себе, баюкает, словно ребёнка — больного и переломанного. Дин утыкается носом в знакомую куртку. Ему в ту секунду кажется, что от счастья умирают. И это лучшая в мире смерть. Ломка намного милосерднее кокаина.***
Дым расползается по комнате, залазит несуществующими руками во все трещины в линолеуме. Окна запотевшие, грязные, освещённые фонарями с лицевой стороны доставляют слишком мало света. — Ты с каких пор куришь? — Сэм садится рядом, потирая переносицу. — С тех самых как не живу. Дин натянуто улыбается — дым вскрывает уголки губ, протягивая никотин в лёгкие. Потолок, растрескавшийся в трёх местах, глядит так, будто сейчас обвалится. Так стало бы проще. — Да ты романтик. — Нет, Сэмми, я грёбанный наркоман. Ещё одна затяжка затуманивает рассудок. Мозг шлёт открытку из Аннаполиса, передаёт привет, приглашает в гости. Дин не хочет отвечать отказом. — Где амулет, который я подарил тебе на Рождество? — Я оставил его тебе, — ответ получается слишком жалким. — Спасибо. Детройт становится последней точкой. Дин понимает, что это не жизнь — жалкое движение по инерции. Никаким наркотикам не заполнить чёрную дыру в груди. В основном это не из-за детей, разодранных вендиго, не из-за отца, погибшего в Северной Дакоте от лап оборотня — это из-за городского кладбища столицы Мэриленда. Сэм умирает в Аннаполисе четыре месяца назад. — Жаль, что ты галлюцинация, — дым застревает в горле, режет глаза. — Да, мне тоже. Сэм выглядит пристыженным, уличённым. Пальцы Дина обжигает дотлевающий фильтр сигареты — последней во всех смыслах. — Прости, что я умер, — он криво улыбается, и мир светлеет, как в последействии LSD. — Ничего страшного, я тоже умер. Уже давно. Белый порошок заканчивается. Чёрные синяки больше не болят. Патрон поступает в ствол Беретты мягко, с привычным щелчком — можно представить, что так делает отец, собираясь на охоту, в то время как младший брат читает заумную энциклопедию, хмуря лоб. — Ты не должен этого делать, — голос Сэма дрожит. — Пожалуйста. — Знаешь, разбитые лампочки не горят, — Дин спокойней трупа. — Ты только не бросай меня, ладно? Он больше не мешкает, получая в ответ кивок. Никакого наркодиспансера. Дуло Беретты утыкается в висок актом милосердной эвтаназии, а не самоубийства. Раздаётся выстрел. И это спасение, а не смерть.