Небеса говорят

Ещё вчера я думал, что глобальное потепление превратилось в нечто осязаемое, а ночью землю уже укрыло белое одеяло снега. Я проснулся холодным и босым, почувствовав себя брошенным ребёнком посреди вокзала в чужом городе, потому что где-то между пятью и шестью перебрался на ковёр, позабыв о постельном белье. Лежал головой на тетрадных листах, прилип ступнями к обжигающей батарее, и думал, что не знаю, где я, не знаю, что я, и совершенно точно не понимаю, почему я. А потом пришёл ты. Мягкий, горячий, с целым пакетом еды. И я решил, что если и буду кому-то молиться в этой жизни, то только тебе. — Небеса говорят, зима стала настоящей, — засмеялся ты, кормя меня из ложечки. И я во второй раз решил, что я — маленькое несмышлённое дитя, щенок, подобранный добрым дураком во времена холокоста. Ты называешь синоптиков небесами, а меня зовёшь солнцем. Говоришь, что я близок к лжецам? Тогда это истина. Истина всегда падает с твоих губ холодными тающими снежинками, и они всегда впитываются в меня без остатка, становясь неподдельными, неподдельной истиной. — Зима всегда настоящая, верь календарям, а не погоде, — фыркнул я, поедая салат из твоих рук. — Почему ты такой тёплый? — Почти обиженно соплю я, задевая твои пальцы своими в попытке выравнять курс ложки, и тут же забываю эту обиду, потому что ты снова улыбаешься. — Перчатки, солнце моё, перчатки и немного водки. — Я смеюсь, ложка едва не падает из твоих рук, и я в последний момент хватаю её губами, сосредоточенно сводя брови к переносице. Это был манёвр, достойный высшей лиги. Лиги ловцов ложек ртом, но всё же. — А мне? — клянчу я, глотая салат и возвращая инструмент моей кормёжки тебе в подчинение. — А тебе нельзя, ты маленький, — сопишь цирковым медведем и тянешь ко мне новую порцию еды. С покорной благодарностью сьедаю оставшееся в полной тишине, пока ты, совсем не голодный и ни капельки не пьяный, смотришь на меня так, как нарцисс смотрит на своё отражение в реке, хотя, не исключено, что в моих зрачках ты видишь именно себя, потому что я тоже смотрю. — Слушай, а зачем ты вообще пришёл? — интересуюсь, карабкаясь на твои колени, обвивая тебя лианами рук так сильно, как только могу, но ты даже не щекочешь, как обычно, только обнимаешь в ответ. — Хотел разбудить тебя, — шепчешь в ухо, дышишь в ухо, обжигаешь ухо, и оно горит. — Что же ты, такой плохой, решил будить народ посреди зимы да с утреца пораньше? — мой насмешливо-укорительный тон заставляет тебя щелкнуть меня по носу, впрочем, я ведь прав. — Я хороший. И вообще,.. — ты замолкаешь, а я неловко прикусываю губу, стараясь не сбить тебя с мысли, но мне кажется, что внутри твоего мозга она меняется, рвётся и превращается в совершенно другую, потому что ты так и не договариваешь, просто целуешь мою щёку. Губы у тебя тоже горячие. Обжигаешь. Я втягиваю голову в плечи, уворачиваюсь от нового касания твоих губ и всё же спрашиваю. — Так что же? — мне вновь становится прохладно, и я тянусь ближе к тебе. Я почти слился с тобой, но теперь уворачивается твоё тело, теперь ты убегаешь от меня. — Солнце, помнишь, ты говорил, что в каждом живёт душа? — А ещё я говорил, что пришельцы из будущего живут среди нас и перекраивают временную материю так, как выгодно им. И что где-то в космосе обязаны жить драконы, — шепчу, изворачиваясь, пытаясь вновь прильнуть к твоему теплу. — Почему ты спросил? — Я не знаю, — виновато смотришь, а затем в который раз лучезарно улыбаешься, и я забываю все свои вопросы, потому что холод ушёл даже из голых ступней. Мы говорим обо всём на свете, мы обнимаемся, сидим на мягком диване, шепчем, шепчем, шепчем. И шёпот смешивается со стуком наших сердец. Я не помню ни одного дня нашей жизни, такого же светлого и открытого, где нет ни одного глупого фильма или спора, нет потребности в пошлостях или интернете. Тут только мы, в этой зиме, в этой квартире. И я говорю тебе об этом почти любовно, ласково целуя твои губы. Но они кривятся, сначала рот, потом брови, и когда я вновь смотрю на твоё лицо, в нём что-то не так. — Ты же сам сказал не верить погоде, — говоришь тихо, кивая на календарь. Я смотрю, и мне кажется, что это твоя очередная шутка, поэтому я бегу к стене, хочу снять его и показать тебе, что не может быть весны, что ещё рано для зелени, а страницы совсем новые, в отличие от грязных и затёртых зимних, расписанных черной гелькой. Но когда я поворачиваюсь к дивану, тебя уже нет. Я выбегаю из комнаты, ищу тебя у двери, ищу тебя на кухне, в ванной, даже выбегаю в подъезд, но ты ушёл. Телефон показал, что сейчас девять утра, что сегодня седьмое апреля. А ещё, что сегодня сорок дней, и твои родители ждут меня. И я в третий раз почувствовал себя ребёнком. Плачущим, одиноким ребёнком на пороге собственной жизни, на пороге собственной квартиры. Без тебя.