High

      Ваша любимая крыша. Раньше вы часто приходили сюда. Ссориться, мириться, просто сидеть и встречать закаты и рассветы. Вы были вместе и были счастливы. И пусть одна из вас потом уходила к другому. Всё равно, ведь вы любили друг друга, пусть и такой странной и запутанной любовью. Запутанной, как её волосы, пусть это и избитое клише, но ветер путал их ещё сильнее, когда вы, стоя на пронизывающем ветру, смотрели вниз, смеясь и толкаясь. Вы бы не дали друг другу упасть, вы бы обязательно спасли друг друга, когда неосторожный порыв рискнул бы нарушить ваше единство.       День заканчивался и начинался здесь. Если забыть эти вечные недомолвки и обвинения, всё же было хорошо? Это ведь была любовь. Без страсти и без поцелуев, но с такими долгими объятьями, что весь мир был готов таять под вашими руками, полными теплоты и нежности к друг другу. Ты просила не уходить, а ей было пора. У неё была ещё одна жизнь, ещё одна любовь, ещё одна боль. Так же обнимая его и уже со словами о любви, с поцелуями, переходящими в ночные благодарности, она терзалась сомнениями, но всё же была с ним. И была по-настоящему. Не кажись ей всё это неправильным, будь ты чуточку посмелее… Всё бы вышло. Всё бы сложилось. Ваши бы руки замкнули круг, обозначили бы истинное счастье, истинную любовь. Но ей — казалось, ты — не была.       Может ли человек любить двоих? Так странно и отчаянно, не держа, но и не позволяя уйти. Ты хотела, ты просила отпустить тебя, просила бросить. Но её «нет» возлагало вину только на тебя. Ты же сама полюбила, глупая… Сама привязалась к ней, сама привязала её к себе незримыми, но такими прочными нитями безграничного доверия и принятия, несмотря на всё. Вы так и жили. Она металась, не была уверена в себе и ни в чём ином, но крепко держалась вас обоих. Два противоположных ребра треугольника, вы мало знали друг о друге и, может, ненавидели бы друг друга сильнее всего на свете, если б не она. Её доверие и любовь убивали в вас любые плохие чувства, пусть с болью и хрустом рёбер от ударов сердца.       Кто-то должен был не выдержать первым. Соскочить. Замолить о пощаде. Пусть глупо и по-детски. Куда проще казалось быть мазохистом, принимая боль как сладкую данность. Нет ничего плохого в том, что этим «кем-то» стала ты… Плохо то, что она не смогла не дать тебе упасть, что она не удержала, хотя обещала. — Я не могу сделать выбор! Я не могу! — кричала она тогда, когда ты, кусая губы, просила её лишь об одном. — Вы оба важны! Вы оба части меня, две самые важные части. Уйди один из вас — я погибну.       Переосмысливая это, сидя в одиночестве, ты верила ей безоговорочно. Ты верила, как верит ребенок матери, как верит жена мужу, полагаясь только на слепое чувство любви.

***

      Теперь же что-то изменилось. Ветер так же треплет её волосы, как и вчера, когда вы снова смотрели на ярко-красное небо, когда вы переплетали пальцы и разговаривали о вечном. Высшая духовность — крепкая основа ваших отношений. Всё то же: те же её глаза, те же руки и белая кожа, та же она сама. Но одно было не так. — Ты мне безмерно важна, — говорит она. Вина в глазах, в голосе сжимает твоё сердце в ледяные острые тиски. — Но… — Но что? — Ты перебиваешь её на полуслове. — Но что? Ты наконец решилась? Ты выбрала его? — Тебя трясет от холодного ветра, а ещё от ярости. Если она могла принять решение, так зачем же ты мучилась столько времени? Зачем страдала от того, что эти руки обнимают кого-то ещё, а эти губы целует кто-то — не ты?       Её губы дрожат, но скорее от холода. Вряд ли она заплачет перед тобой, вряд ли позволит сейчас обнажить душу. Решил уйти — уходи, но не ломай комедию, не плачь на глазах у своей жертвы, будто бы у палача тоже есть чувства. Она гордая для слёз. Не сейчас. Вот когда она останется одна, непременно даст выход эмоциям и будет в беззвучных рыданиях сидеть где-нибудь, прислонившись к стене.       На все твои вопросы она отвечает лишь слабым кивком головы. — Но ведь я люблю тебя! - Ты, словно маленький ребенок, ещё ничего не понимаешь толком. Бросаешься к ней, трясешь за плечи, пока крупные слезинки катятся из твоих глаз. Её несказанные слова несколько месяцев назад — и всё было бы иначе. Ответь она на то твоё признание «я тоже», хотя бы это чертово «я тоже», и всё было бы иначе. Но теперь так мучительно больно, ведь то, чего ты так требовала, произошло.       Она выбрала. Она выбрала его.       Её слабое «извини» стучит в висках, как кровь. Словно теперь по твоим венам и артериям течет это слово. Извини, извини, извини, извини… Ты отшатываешься от неё, кислорода не хватает, а рыдания всё так же душат горло.       У края крыши неровный выступ, а что было дальше… Этого может и не было. Может, она, подняв на тебя глаза, и не видела, как сильный порыв ветра, подхватив тебя, сбросил вниз. Может, ты, последний раз глядя на неё, и не думала, что это последний раз. Может, ты вовсе не ожидала, что не устоишь на бетонном бордюре, не ожидала, что не удержишься на шаткой поверхности.       Но внутри была лишь тупая боль — выбрали не тебя. И её глаза смотрели на тебя всё так же, но ещё и с жалостью. Вот, что было иначе — жалость. Жалкая девочка, которая влюбилась в её нежные руки и разговоры обо всём на свете, не зная, что она уже несвободна, что она уже любит.       Её страшный крик разорвал странную тишину, когда ты попыталась в последний раз протянуть к ней руку, надеясь, что она удержит, что она спасет тебя. Но она была слишком далеко физически, чтобы удержать, слишком далеко эмоционально, чтобы спасти. Цепляясь курткой за подоконники всех четырнадцати этажей, ты падала вниз, не особо сознавая этого. И когда тело глухо соприкоснулось с сырым асфальтом, ты только подумала, как тебе холодно.       Пережить две смерти за несколько минут — это и вправду довольно холодно.