Это удушающе больно — любить тебя. Сгорать снова и снова, перерождаться. Не знать, куда себя деть.
Тонкие как ниточки лучи просачиваются сквозь серые плотные шторы, оставляя след на твоей коже. Твое лицо выглядит поразительно глупо, когда ты спишь. Но меня почему-то тянет прикоснуться к нему. Или поцеловать вот эту раздражающую родинку на шее, прямо между ключиц. — Холодно, — шепчу, обнимая себя руками и даже не пытаясь закутаться в одеяло — ты перетянул на себя. Слегка морщишься, хмуришься, сначала открываешь один глаз, а после обжигаешь меня своим взглядом, словно меткой. Замираю. Не в силах вымолвить ни слова. Просто у тебя всегда такие глаза, что либо вешайся, либо сдайся. А голос еще хуже. — Иди сюда, — в слова не вложено ни капли нежности, раздражения или еще каких-то эмоций. И я всерьез думаю, как мне повести себя с тобой. Утро после бессонной ночи — отличное время для воспоминаний. Именно так считает мое сознание, выдавая картинки прошлого. Сколько раз я подчинялся, прогибался, уступал… А ты приходишь. Возвращаясь, не оставляешь ни одного пути для отступления, натягивая поводок до упора. Хотя поводком это назвать будет слишком мягко — тяжеленные цепи, пожалуй. От проедающей жалости к себе в голове бродит настойчивое «Джонгхен, что ты со мной делаешь?» Когда я смотрю в твои запредельные глаза, кажется, что ты все понимаешь. Где-то в районе груди просыпается и начинает биться надежда. А потом ты обычно садишься за рояль в студии и начинаешь убивать меня отрезвляющей безысходностью, вконец опротивевшей мне пропастью между нами. Ты поешь так, будто ты не поешь. А режешь обоюдоострым ножом.Время проходит, а вместе с ним увянут белые лепестки. Полупрозрачные, они растают без следа.
Я до сих пор помню запах цветов в нашем любимом парке. Мы часто там прогуливались… пару лет назад. Когда еще не было этого: твоей гнетущей депрессии и моего увядания. Как тех цветов, да. Наши поцелуи под холодным дождем, трепет и честность — все это мы будто променяли. Отдали непонятно за что. Но то было тогда. Сейчас я порой ловлю сочувственные взгляды. Ко мне испытывают жалость, считают твое отношение ко мне жестоким. Я даже не мазохист, но мне доставляет удовольствие боль от тебя. Она разрывает на частицы, она разжигает во мне что-то. Только последний глупец мог влюбиться в тебя. В такого, как ты. Яркого, сильного и закрытого — Джонгхена. Искренность потеряла всякий смысл, когда ты перестал обнимать меня, верить мне, говорить со мной. Моя ошибка заключается в том, что я упустил момент и не вытащил тебя из этой тьмы вовремя. Ты отгородился и до сих пор честен только в одном. Разве можно молчать или лгать, когда я отдаю всего себя твоим рукам? Во время того, как я позволяю касаниям говорить, можешь ли ты быть холоден ко мне? В поцелуе ты всегда был искренен, собирая оставшиеся чувство по капле и даруя мне их, словно воду погибающему в пустыне. Я задыхаюсь! Но ты не можешь этого видеть. Без своих стен напротив твоих я бы не выдержал, и потому сейчас мы далеки друг от друга, как никогда. Прямо в эту секунду я колеблюсь, отлично ощущая колющую пропасть между нами. Такое чувство, что это последняя возможность вернуть тебя. — Ну же, иди сюда, — повторяешь, впитывая мои сомнения. Пропасть, да. Бросаться в нее сходу страшно, но хотя бы не так, как в твои объятия. Сильные руки проходятся по спине и прижимают ближе. Ты втягиваешь носом запах моих волос, я не вижу, но уверен, что ты прикрыл глаза. Пухлые губы с потрясающей мое сознание нежностью и чистотой прижимаются к виску. — Как мы до этого докатились? Хочется крикнуть в ответ: «Давай вернемся назад!» или «Еще не поздно все изменить!» Но язык не повернулся. Я лишь сжимаю в отчаянии пальцами твои широкие плечи и утыкаюсь лицом куда-то в район шеи с трогательной родинкой. С губ слетает непрошеное: — …держи меня. Да. Я последний идиот.