Васильковое платье Мэйбл Пайнс

Робби не любит Гравити Фолз, родной город пахнет едким дымом ментоловых сигарет, резким, до головокружения, ароматом дешёвой краски из баллончиков и яблочным шампунем Вэнди Кордрой, лежащим ореолом вокруг её по-ведьмински рыжих волос. Ментоловые сигареты сменились на те, что без фильтра, после которых ошмётки табака оседают на языке, баллончики до сих пор лежат где-то на дне его сумки. Робби неизменно покупает их, но за последние несколько лет едва ли нарисовал пару тройку граффити, хотя при виде своих старых работ, растекающихся радужными слезами на стенах заброшенных зданий Гравити Фолз, он чувствует лёгкое покалывание в правой руке — так хочется взяться за баллончик. А на яблоки у него пару лет назад открылась аллергия. «Приятного мало», — думает Робби, высматривая унылые пейзажи в окне автобуса. Лето здесь знойное, сухое, оседает песком на зубах, заставляя скрипеть ими от злости. Друзья с университета укатили на пляж, повертев пальцами у висков и пожелав весело провести время в компании предков. Робби и бровью не повёл. Родители ждут его, мама готовит черничный пирог, который он так любил в детстве. Однажды ему попалась кость в ягоде — так выпал его первый молочный зуб. Отец радостно сообщил по телефону, что им доставили партию новых гробов из белого мрамора. Степень нормальности при их профессии довольно высока, в этом и заключается их необычность. Никто из школьных друзей не приезжает на летние каникулы — слишком далеко, долго и воспоминания о беззаботной подростковой жизни слишком приятны: до зуда в глазах и липкого кома в горле. Знакомых лиц становится всё меньше и меньше. Ещё пять минут, и впереди покажется красно-ржавая крыша остановки. Робби прикрывает в глазах, в наушниках мягкими волнами перекатывается музыка с акустического альбома любимой группы, от мысли о сигарете его отвлекает другой образ. Она неизменно ждёт его на остановке, забравшись с ногами на раскалённую скамейку. Чёрным маркером выводит каллиграфическим подчерком что-то вроде «Р. В. + М. П.». И каждые пятнадцать минут перечитывает его скупую смс-ку, отправленную два дня назад: «Буду послезавтра, после полудня». Вскакивает со скамьи, нарезает круги вокруг остановки, мысленно сетуя на то, что забыла стопку новых журналов, купленных на днях. Любая зависимость от никотина отступает на задний план при мысли о Мэйбл Пайнс и её васильковом платье. Автобус тормозит, вокруг него серым облаком клубится дорожная пыль, за которой еле проступают очертания остановки. — Не прошло и года, — ноги скрещены по-турецки, острые коленки скрыты лазурным подолом, маркер перекатывается между пальцами одной руки, кулак другой подпирает подбородок. — Привет, — Робби плюхается на скамейку рядом с ней, за год почти не изменившейся, в жизни меняется всё, кроме наивно-детской мордашки Мэйбл, — как жизнь? — Обнимать, целовать не будешь? — в глаза бросаются инициалы в обрамлении чёрного контура в форме сердца. — Мы ведь не виделись целый год. Робби ухмыляется и резко вырывает маркер из её пальцев. Художества Мэйбл закрывает чёрная пелена, маркер окончательно выдыхается и перестаёт писать. — Какой же ты вредина, — Мэйбл корчит рожицу, прижимается к нему бочком, перебирая между пальцами кончик голубого подола. Ногти сострижены под корень, переливаются от прозрачного лака. Робби запускает руку в карман джинсов, пытается что-то выудить, чертыхается и лезет в другой. — Держи, — гладкий кожаный шнурок ложится в ладонь маленькой змейкой, за ним опускается сама подвеска. Сплюснутый между двумя кусочками стекла округлой формы цветок василька. Увидел эту безделушку прошлой осенью на распродаже, пока искал медиатор для гитары. Всё последующее время он не расставался с подвеской, будто в ней был заключён не обыкновенный цветок, а сама малявка-Пайнс в своём васильковом платье, зажатая между стеклом и полностью предоставленная ему в распоряжение. Хотя малявкой она перестала быть года два назад. Глаза Мэйбл маслянисто блестят, и Робби видит, как по её лицу проходится стрелка всех эмоций: от наигранной обиды до бешеного счастья. Мелькает мысль увернуться, но улица соблазнительно пуста, поэтому губы Мэйбл оставляют поцелуй в опасной близости от его губ. — Я сказал родителям, что буду вечером, — невидимый след горит не хуже ожога и хочется провести пальцем, чтобы стереть его. — Я сказала, что еду с Кэнди и Грэндой за покупками, — она не любит врать и после содеянного мучается остальные полдня, мечется, словно в лихорадке. Совесть сопровождает её даже в подростковые годы, что является редкостью. Но только не тогда, когда она с ним. Рюкзак приятно давит на плечи, а Мэйбл чуть ли не виснет на его руке, пока они бредут закоулками. — В общем, я дала ему по рукам и ушла с высоко поднятой головой, — демонстративно задирает голову, показывая, как дала отворот-поворот одному из своих ухажёров. — Бедный парень, — Робби ухмыляется и на ходу закуривает. — Кто бы говорил, — к её улыбке, не отяжелённой брекетами, он так и не смог до конца привыкнуть, — нечего было руки распускать. Дорога проходит в разговорах и бычках от сигарет. Заброшенная больница в граффити, цементной пыли и стеклянной крошке ждёт их, как ни в чём не бывало. — Когда ты уже бросишь? — Мэйбл наступает на каменную плиту, покачивается на круглых носках голубых, как небо над головой, балеток. Робби незаметно делает ещё одну затяжку, задерживая дым во рту, манит её пальцем, и сам же подходит ближе. Мэйбл вначале с готовностью подаётся к нему на встречу, но когда табачная горечь резко отдаётся на языке, вздрагивает, однако отстраниться не в состоянии. Робби сгребает в кулак васильковую ткань на спине, держит её крепче, чем нужно и отстраняется. — Какая гадость, — Мэйбл отплёвывается от мерзко-вяжущего привкуса, закрепившегося на кончике языка. При виде этой сцены Робби искренне хохочет, вслушиваясь в эхо, мячиком прыгающее от одной стене к другой и вылетающее в окно с выбитым стеклом. — Диппер с Фордом ушли в лес два дня назад, — дорога до лестницы выстелена битым стеклом, — изучают очередную аномальную активность возле озера. Робби цокает в ответ на её умаляющий взгляд, снимает рюкзак и позволяет ей запрыгнуть ему на спину. Ему малоинтересны её шизанутые родственники: зануда-брат и не пойми, откуда взявшийся брат-близнец бывшего начальника Вэнди. Напоминает тупые бразильские сериалы, которые так любила его мама, когда он был маленький. Гротескные жесты и наигранные эмоции, а в конце все оказываются друг другу родственниками. На самом верхнем этаже всё по-прежнему. Серые стены, потускневшее граффити, осыпавшаяся штукатурка. — Я не хожу сюда без тебя, — Мэйбл нехотя сползает с его спины, даже сквозь толстовку Робби чувствует теплоту её тела, мурашки тонкими иголочками прошивают кожу насквозь. — Правильно делаешь, — кружится васильковым пятном на фоне этого пыльного пейзажа, — мало ли кто здесь ошивается. Мэйбл резко останавливается, лицо расплывается в озорной улыбке: — Всё-таки переживаешь за меня. «Ни единой минуты в своей жизни, пока ты находишься в поле моего зрения», — он продолжает молчать. Теперь она ниже его всего лишь на голову, а не на три, как было в их первую встречу. Тогда между ними была пропасть, теперь они прижаты к друг другу настолько близко, что Робби трудно дышать. — Ты любишь меня? — каждый год она повторяет этот вопрос. Голос хрипит, как будто по горлу прошлись наждачкой, и нижняя губа подрагивает, словно Пайнс готова разрыдаться. — А ты меня? — вопросом на вопрос отвечать нельзя: логически неправильно. Но какая к чёрту логика, если он считает дни до лета, чтобы вернуться домой, и каждый раз его кулаки сжимаются от мысли, что девчонка, некогда раздражавшая его, не будет ждать на раскалённой скамейке под красно-ржавой крышей, выводя маркером их инициалы. Своеобразная дразнилка для местных сплетников — крохотный уголок их секрета показывается из-за кулис на долю секунды. Глаза горят миллионами «да», но тишина как вакуум, не даёт сказать и слова. То, что было между ними, началось плавно и незаметно, настолько, что он и сам не заметил. Потому временные рамки определить невозможно. Это бесит порой. А Мэйбл нравится быть вжатой в стену, отворачивать голову, подставляя шею для поцелуев и морщиться, когда он слишком сильно сжимает её бёдра. Другим не позволяет, корчит из себя недотрогу. В начале весны Робби пробовал начать встречаться с обычной девушкой, у неё были русые волосы и брекеты на зубах, но она была не Мэйбл, она была шизанутой истеричкой, которая любила, когда он тушил сигареты об её запястья. Робби снова закуривает, Мэйбл оправляет платье, отряхивается, они сидят на заброшке до самого вечера: он слушает музыку, она спит, положив голову ему на колени. *** Это даже смешно, что никто ничего не замечает — всем всё равно. Пайнс приходит провожать его в том же платье, в котором встречала, поверх него напялив его старую толстовку, которую Робби подарил ей пару лет назад. Сегодня ветрено. — До сих пор хранишь это старьё? Ветер зарывается костлявыми пальцами в волосы Мэйбл, прощание выходит скомканным и неуклюжим. — До следующего года, — прижимается к нему на секунду и тут же отскакивает, — сейчас разревусь. — Какая же ты всё ещё малявка, Пайнс, — беззлобно отвечает Робби и, махнув ей рукой, садится в автобус.