Ball and chain

Именно это он и получил. Линию звеньев в кармане, тонкую полосу цепи. Блеклую, ржавую, затёртую чьими-то пальцами. Красивыми, тонкими пальцами, слабыми, правда, дрожащими. - И кто только делает такие подарки, а? Спрашивает в пустоту, улыбается со сжатыми зубами, сомкнутыми до треска, - а и пусть, пусть хоть весь мир треснет, что теперь. Нет, конечно. Теперь нужно только взять себя в руки, выбросить и забыть, потому что нельзя так существовать. Не зря же она теперь в его руках, не зря теперь под его пальцами, не зря, если её он вложил в его ладони. Глупый, за что ты со мной так? Но теперь и жаловаться некому. Хань намудрил уже, Тао вовлёк в эту грёбанную мешанину из переплетающихся звеньев, сам проболтался кому не надо, и никому от этого не лучше, совсем. Он завидует, правда, завидует. Чонин не смог сам справиться, не смог справиться вместе с ним, а у этих новая цепь на двоих, блестящая, он будто слышит эхо сокращения сердечной мышцы по всей её длине, будто она дышит жизнью, и та растекается от одного кольца к другому, и они звенят в этом вакууме за орбитой, заполняя звуками безмолвную пустоту. Хань вернулся туда, откуда явился когда-то к нему, а они всегда были в одном мире. Везде. Каждый раз. И это несправедливо, пусть он и не имеет права голоса. Только несправедливо, конечно, больше то, что он его в своей голове больше не слышит - думал, в этот раз не будет иначе, ведь они всегда восставали из пепла сожжённых звеньев. Просто оборвалась цепь, с грохотом облетели стены лабиринта, но на выходе лишь чужое обрывающееся дыхание да сквозная дыра в своей груди. - Хань… Это только слёзы, горькие, как сок одуванчиков; только полные боли и отравы горькие слёзы, которые, вроде, лечат душу. Только что там лечить, это даже Исину не под силу, там от души осталось ровно ничего; странно только, что люди могут жить без души. Даже такие, как они. - Снова то же самое. Точь-в-точь. Идём, здесь уже ничего не сделать. Чонин прикрывает глаза на пару секунд, чтобы отбросить лишнее. Может быть, оно и к лучшему, что в этот раз не получилось опять. Напрасно он рассказал, а в следующий раз хён уже помнить не будет. Не будет так мучиться, как сейчас. - Стой, Чонин!.. Чонин… Тао снова не успевает поймать – руки хватают пустоту да угольно-чёрные клубы поднявшейся пыли. Чонина словно ломает, пока он склоняется к обездвиженному телу брата, он ссутуливается и говорит с ним, хотя вряд ли тот ещё жив. Тьма только набирает силу, и им бы убраться поскорее, но Чонин себе на уме, делает, что хочет, и ЦзыТао благодарен ему, что он, хотя бы, исполняет то, что ему предначертано. Вернее, конечно, влачит себя по его стопам, но пускай и так. Чёрт с ним, с Чонином, он даже замедляет время, чтобы тот мог попрощаться. Снова, и снова, с каждым из них – кажется, только эта боль позволяет ему чувствовать себя живым. ЦзыТао, наоборот, избегает этих прощаний, отворачивается, отводит взгляд и отступает, прячет глаза под серой тканью капюшона. И ждёт того дня, когда Чонин придёт прощаться с ним.       ... Утро морозное, колкое по окнам узором, воздух даже вдыхать тяжело, и, если бы не объятия Чанёля, Кенсу в этом продуваемом со всех сторон разваливающемся доме давно пришёл бы неизбежный и неминуемый конец. Благо, что у Чанёля сердце в груди словно отдельная сверхновая, готовая взорваться вот-вот, пальцы поэтому горячие, кожа буквально жжёт, и в кольце рук так уютно, будто его обнимают не руками вовсе, а огромными тяжёлыми крыльями. Чанёль когда-нибудь сожжёт себя до тла, но, прежде, в его ладонях Кенсу останется горкой пепла по доброй воле; в одиночку он не позволит ему сгорать никогда. У Кенсу перед глазами их прошлые дни в старшей школе, когда Чанёль ещё только пробовал поджигать мамины любимые шторы в гостиной, а от поступи Кенсу земля не ходила ходуном, и птицы не слетали в небо с веток трясущихся деревьев. Тогда Чанёль был ему соседским мальчишкой, а сам Кенсу мечтал петь на сцене и духом не слыхивал ни про какие легенды. Им повезло больше всех – жить в десятке метров друг от друга, когда остальные были раскиданы на тысячи километров и никогда друг друга не знали. Пока не появился Чонин. Он был старше Кенсу и Чанёля, когда они были в выпускном классе, когда он пришёл к ним, чтобы рассказать о Стражах Древа. Теперь они оба старше его – для Чонина время будто остановилось, но он никогда не говорит, почему. - Может, есть какой-нибудь страж времени, - выдаёт Чанёль, стоя на кухне рядом с плитой на одной ноге в позе аиста, почёсывая рыжую вихрастую макушку, - может, он его заколдовал. А чё, неплохо, я бы тоже так хотел. Вечная жизнь, все дела. Чанёль зевает и возвращается к готовке, а Кенсу тогда долго думает над его словами. Может, его парень и выглядит как придурок, и в голове у него вечно какая-то сумятица (хотя Кенсу предполагает, что это из-за высокой температуры его тела, может, у него мозг просто не справляется с неположенными сорока градусами, они же, вроде как, обычные люди, и денатурация белка, всякое прочее там, Кенсу читал), но иногда Чанёль выдаёт поразительно интересные догадки и решения проблем. Или, может, он просто что-то помнит? Сам Кенсу не помнит ничего совсем. Кроме Чанёля, конечно. Воспоминания оттуда, с их прошлых «попыток», как их называет Чонин, часто ему снятся – после таких снов Чанёль убаюкивает его в своих руках и шепчет, что всё хорошо. Может быть, всё на самом деле хорошо, пока он рядом. - Я люблю тебя, - Кенсу вглядывается в рассветное золото снега и чистое небо, поплотнее закутываясь в плед, - слышишь? Чанёль, конечно, слышит, потому что стоит в паре шагов позади. Терраса шаткая и так, доски давно прогнили, и Кенсу с лёгкостью рухнет на лёд замёрзшего ручья внизу – его сила приносит ему побольше проблем, чем бушующий в Чанёле огонь. Они оба хреново контролируют свою силу, даже тут сошлись, чего уж там. И поэтому Чанёль всегда его страхует. - Слышишь? – Кенсу оборачивается, смотрит тёмными глазами в чужие. Вокруг Чанёля снег подтаивает, над головой скоро настоящая капель начнётся, как весной. Это весело, Кенсу улыбается непроизвольно. - Я люблю тебя больше, - басит Чанёль своим хриплым спросонья голосом, тянет к нему раскрытую ладонь и прижимается к ждущим губам, когда Кенсу оказывается у него в руках, - простынешь или ёбнешься отсюда, романтик хренов, идём внутрь. Чонин появляется ближе к полудню, когда у них с Чанёлем запланирован поздний завтрак. Кёнсу давится сосиской, когда перед ним неожиданно материализуется чужое лицо, а Чанёль матерится на чём свет стоит, оборачиваясь и случайно въёбывая краем сковородки прямо Чонину по затылку. - Чанёль когда-нибудь точно меня убьёт, - трёт пострадавшую голову Чонин и тянется в чужую тарелку пальцами, - Су-я, покорми меня, братик, ты один меня тут любишь. - Руки убрал, мелкий, не забывай, что я за тобой слежу. Чанёль показывает двумя пальцами на свои глаза, а потом на Чонина, и идёт спасать яичницу, которую чуть не вывалил на него. Кенсу улыбается широко с них обоих и трепет Чонина за щёки. - Никогда не привыкну к твоим появлениям из ниоткуда. Чонин улыбается в ответ, но потом хмурит брови и наклоняется ниже над столом, будто их кто-то может услышать: - Бекхён и Чонде нашли в Эдинбурге карту к лабиринту. Если у них получится, у нас в руках будет ещё одна часть мозаики. - Хоть у кого-то дело не стоит, - Чанёль возвращается с горячим кофе и садится в кресло, - мы уже три раза в эти грёбаные пустоты ныряем и ни намёка на амулет. - Никто не обещал, что будет легко, - вздыхает Чонин и встаёт, отступая на пару шагов, - пока у нас всего три части из двенадцати, вам некуда торопиться. - Кто идёт с ними? – взволнованно смотрит на него Кенсу, комкая пальцами края тканой салфетки. - В лабиринт? - Я и Лу Хань. Там опасно, он, говорит, чувствует это. Несладко придётся, но мы вчетвером справимся, не переживай. - Удачи, Чонин. - И вам того же. Будьте внимательны, осторожность не помешает. Ты всегда лезешь сломя голову, Чанёль-а. Он подмигивает Кенсу, и через секунду вместо Чонина только облако чёрной пыли, которую разносит сквозняком. Чанёль только кривится на его слова – мол, сами знаем, что нам делать, вас не спросили только. Кенсу ерошит волосы и хмурится на него, качая головой. - Он прав, между прочим, ты всегда вперёд планеты и прёшь в самое пекло. А я смотреть на это должен. - Феникс в пекле не сгорит, это противоестественно, знаешь ли. К тому же, Чонин сам ни разу в пустоте не был, а пиздит так, будто над каждой свечку держал. Вот скажи мне такое Чунмён или Минсок, я, быть может, и послушал бы. - Насчёт Минсока… что-то мне не по себе, - ведёт плечом Кенсу, - уже третью неделю ни слухом, ни духом. Может, поищем? - Ага. И замерзнем как цуцики. То, что за окном – его рук дело, опять в разнос пошёл. А мой огонь рядом с его морозной свежестью и затухнуть может. Каждый раз себя рядом с ним и Сухо Кальцифером чувствую, чёрт бы их обоих побрал. Кенсу вздыхает и поднимается со стула, присаживаясь на подлокотник кресла и наклоняясь к Чанёлю. Если это действительно дело рук Минсока, то искать его точно не им, к тому же, Чонин бы знал, если бы что-то случилось. Им к завтрашнему вечеру опять прыгать в пустоту на Боксберге, сейчас лучше набираться сил. - Ты заноза в заднице, Чанёль, - шепчет Кенсу, практически прижимаясь к его губам своими. - Знаю, - лыбится страж огня и стаскивает его на свои колени.       ... Пустота – место гиблое. Для обычного человека, попади он туда, всё уже было бы кончено. Но не для них, хотя. Это как грёбаный бермудский треугольник, только пустота на горе Боксберг меньше по силе, и тянет в себя не с таким безумством. Сами они, конечно, вряд ли бы могли бы сравнить, но Сухо в одиночку нырял в пустоту Бермуд. Вернулся едва живой, Исин его чуть ли не по частям собирал. Что там было – никто не знает, а Чунмён только отшучивается про Ктулху или Кракена, это только от настроения зависит, про кого он в очередной раз будет лапшу вешать. Видимо, нехило его прижало. И ведь он среди них самый сильный страж. Из пустоты всего раз не возвращались, пока. Это был их страж невесомости, который в пустоте на Далайноре пропал, и даже Лу Хань не слышал больше его голоса и не ощушал присутствия, как сказал Чонин. Чанёль его видел всего однажды, а Кенсу вообще ни разу, но эти узы, что связывают их всех… это невозможно не почувствовать, будто ты лишаешься чего-то важного в жизни, когда кто-то исчезает из всех трёх миров. С тех пор, как отголоски силы того стража исчезли, у Чанёля появились какие-никакие способности к левитации. Это беспокоит остальных, потому что они ещё и половину секретов не раскрыли, не ясно как это всё связано и как смерть одного влияет на других; к тому же, он со своей-то силой справляется через раз, что говорить о пришедшей к нему ни с того, ни с сего. Хотя, конечно, Кенсу стало легче - когда он свою контролировать не может, Чанёль поднимает его в воздух, чтобы земля под его ногами не трещала до самого ядра. Каждая пустота – словно ящик Пандоры. Открываешь наугад и напарываешься на самых ужасных порождений тьмы. Призраков да прочих духов и в земном мире не счесть, да толку от них особо никакого, двойники, гули, вампиры – эту нечисть и в одного можно одолеть, даже с таким уровнем, как у Чонина, у которого боёвка не в приоритете. Нет, каждая пустота создавалась существами, в чьих конечностях стражи подыхали веками. В прошлых трёх они уже натыкались на Василиска, благо, у Чанёля тогда башню сорвало и он его к чёртовой матери спалил (и на Кенсу оставил пару шрамов); дракона из числа нежити, которого тоже огнём получилось победить; и демона, огненного, которого Чанёль в течении суток отвлекал на себя, а Кенсу с Минсоком пытались завалить и не попасть под удар, что, впрочем, обошлось тоже почти без травм (если не считать рваные раны стража огня). До этого дня они обходились на чистом везении, а вот попадись им какой-нибудь двуликий, который чхать хотел на все их силы, кроме ментальных атак, или тёмный слуга Мортис из высших – и тогда пиши пропало, если у них вдруг не откроются какие-нибудь супер-силы, как у героев комиксов. Что, конечно, вряд ли. В таких случаях у них прямая инструкция от лидера – валить из пустоты нахрен и искать способы борьбы в одном из гримуаров, а то и ждать подкрепления, если уж совсем никак. - Слушай, мы серьёзно без Минсока пойдём? – шепчет Кенсу, отогревая дыханием ладошки. Они в шестистах с лишним километрах над уровнем моря, дышать тяжело совсем, а холод обступает со всех сторон всё ближе. В полный голос говорить тоже нельзя – лавина сойдёт, и тогда хрен знает, когда они выберутся из этой задницы. - Мы и так на три дня больше положенного ждали – она же нестабильная, Лу Хань ещё тогда говорил. Закроется – и на несколько десятков, а то и сотен лет. Пусть, блин, тьма расползается и жрёт всё на своём пути, а мы пока подождём, пока Минсочек наиграется в Джека Фроста, ага, сейчас, - голос Чанёля делает опасный вираж громкости, и Кенсу прижимает палец к губам – ещё чего. Чанёль сплёвывает на землю и рисует огненную руну в воздухе над ними. Вторую не успевает, потому что: - Ты забыл «-сонбеним», Чанёлли. Минсочек-сонбеним. Чанёль напряжённо сглатывает и оборачивается на него. Минсок улыбается своей детской и непосредственной, смахивая со своих плеч и волос чуть ли не сугробы. - Соскучились по мне, детки? - Хён! – Кенсу радостно вопит во весь голос, а потом понимает, что, как бы, всё-таки зря. Лавина начинает сходить. - Ну и что медлим? Руны уже забыл, что ли? – орёт Минсок и сам чертит вторую и третью, пока Чанёль ошалело глазеет на сход снега, а Кенсу пытается что-то там сообразить. - Не тупим, пошли! Они едва успевают прыгнуть в пустоту, прежде чем она смыкается, и то место, на котором они стояли, накрывает снежной волной.       ... - Где ты пропадал, хён? – шепчет Кенсу, пока они пробираются сквозь тернии сталактитов и сталагмитов. Под ногами какая-то жуткая грязная жижа, хлюпающая вовсю, а в воздухе гнилостный запах разложения, будто тут несколько десятков живых мертвецов прописались. С потолка капает, и только странный голос вдалеке, бормочущий на непонятном наречии, и больше звуков никаких. - Потом, это терпит, - Минсок не оглядывается, ступая след в след за Чанёлем, который горит по пояс сверху и светит им дорогу. Это завораживает. Чанёль завораживает, когда горит, от него глаз не оторвать, честно, и если бы они не были в такой непролазной жопе, Кенсу именно этим и занимался бы – смотрел на него прямо сейчас. Но он постоянно оглядывается и вообще настороже, поэтому какой там Чанёль. Несколько минут они идут, не встречая никаких препятствий. Но потом. Книги. Именно об них спотыкается Чанёль и летит вперёд, падая в глубокую пещеру. Сотни книг под ногами, может – тысячи. Тут уже светлее – на стенах горят факелы и свечи на столах. - Стой, Кенсу, - ловит его Минсок, когда тот собирается прыгать за Чанёлем, - иди назад, быстро, и открывай выход. Я спущусь к Чанёлю и мы пойдём следом. - Что такое? – Кенсу пятится на шаг, но в глазах удивление. Он всегда слушается хёна, но убегать вперед одному, без Чанёля и видимой причины? - Лич, - кивает Минсок в сторону дальней стены. Там, за столом, над очередным гримуаром трудится оживший маг. То, что они ищут, здесь, но справиться с таким, как он, даже втроём… Шансов ноль. Кенсу понимает, и следует указу Минсока, разворачиваясь назад, а тот спускается к запутавшемуся в слоях ветхих тряпок и чьих-то костей Чанёлю. - Чё за хуета? – вопит страж огня, пытаясь вылезти из странной кучи вещей, и тут же кто-то упорно давит ему на рот. Его лицо закрыто, и что там – не разобрать, но ему открывают обзор, и он видит серьёзные глаза хёна. - Валим, - шипит тот, вытягивая его за собой, и они поднимаются наверх, практически бесшумно. Впрочем, старик не обращает на них ровно никакого внимания, даже когда Чанёль снова спотыкается и матерится сквозь зубы – личи всегда погружены в свою работу, и этот древний, пишущий заклинания на пергаменте, считает свои знания важнее всяких букашек, что лазят по его пещере. Может, он и сделал бы из них своих марионеток. Может, в следующий раз. Глупцы всегда возвращаются.       ... - Вот это дерьмо, ребята, - устало плюхается на кровать Чанёль и закрывает глаза. Лич. Настоящий. Которых во время инквизиции вместе с церковниками стражи сжигать ходили. У Минсока чуйка на вибрации пространства, потому что с Ханем когда-то переобщался, а раз он так быстро их кампанию свернул - значит, лич не простой, ой, какой не простой. - Ага, настоящее дерьмо, - подхватывает Минсок, переводя дух у распахнутого окна. Кенсу, конечно, понимает, один, как бы, страж холода и льда, второй огня, им в принципе холодно быть не может, а вот сам он предпочёл бы окошко-то закрыть, так и помереть можно, его аж потряхивает слегонца. Хорошо, что у Чанёля иногда вместо каши в голове всё-таки мозги - тянет его на себя да прижимает ближе - сразу становится теплее. - Надо Чонина звать завтра, Сухо с Ханем тут не помешали бы. Впрочем, я бы перестраховался, если и идти туда - то всем, у кого боёвка стоит. Я последние дни лазал тут, по округе, у них народ крадут время от времени, как я понял, - сбивчиво объясняет Минсок, - говорили, колдун - ну, я и подумал, что колдун. Кто ж знал, что он лич. Людей он, скорее всего, убивает и возвращает с того света, некроманты же они все, это у них главный талант. - Только некромагия? - высовывает нос из-под пледа, которым его накрыл Чанёль, Кенсу, - или ещё что? - Ну, огонь, ты сам видел, что он на Чанёля не среагировал. Со стихиями у них неплохо, может ещё что в запасе есть. Личи ещё летают все, так что, Чанёль тут больше всех бесполезен и больше всех под ударом, потому что ему неплохо будет обзавестись мертвяком со сверхсилами в свою коллекцию. Прости, но это правда. Чанёль насупленно вздыхает и выдаёт только: - Я Кенсу туда всё равно одного не пущу. - Идиот, - шипит Минсок, - ты и его под удар... Это волнами на них находит, одна за другой, со знакомым шёпотом, а потом видениями всё сменяется, реальными, такими, которые Хань всегда показывал. Чонин пробиться к ним не может будто, а Чонде с Бекхёном отбиваются вдали - это всё расплывчато и мутно, а вскоре вообще красным перед глазами и морда какой-то твари, жуткая, которая Ханя жрёт. У Кенсу слёзы по щекам, а Минсок кричит, оседая на пол - Хань показывает им последнее, что видит перед собой. Вспышка света слепит, а за ней, спустя долгую темноту и боль, лицо Чонина, который просит не умирать. - Чонин, - Чанёлю от этого видения больнее всего - что, если бы это был Кенсу? Он... понимает Чонина больше всех. Кенсу не выдерживает - валится обратно на Чанёля, не хочет видеть больше ничего, прекрати, Хань, это невыносимо. - Хань, - хрипит Минсок, - ёбанный Хань, обещал же не помирать раньше меня. Хань! - изо всех сил, глядя в потолок. У Минсока, может, к Ханю тоже что-то было, думает Чанёль. Как у Чонина. Лица расплываются всё сильнее, и они уже практически не видят виноватые Бекхёна и Чонде - хотя, они не виноваты, им пробиться было никак к нему. Они же не Чонин, который жизнью бы не поскупился, или Минсок, который тоже, видимо, дал бы, чтобы его жрали, но Ханя бы защитил. - Ребята... - шепчет тихим голосом, и видение прекращается. Они больше его не ощущают, аура силы затихает постепенно и исчезает совсем. Минсок выбивает дверь к чертям и несётся в поднимающуюся до самых небес метель, а Чанёль прижимает к себе Кенсу ещё ближе и позволяет себе побыть слабым. Хань... он был другом многим из них, настоящим другом. - Чанёль, - шепчет Кенсу, тянется руками и обнимает сам, и целует, оставляя на щеках солёную влагу, - не уходи никуда. Никогда. - Никогда не уйду.       ... - Все готовы? - смотрит на них Чунмён, переводит взгляд от лица к лицу. Позади него раскрыла пасть пустота, и она ждёт их к себе, всех до одного, - тогда вперёд. Лица хмурые, решительные, полные отчаянной злобы. Они ещё не отошли от смерти Ханя, но даже мальчик, который совсем недавно раскрыл свою и перенял его силу, Сехун, чувствует их жажду мести. Они обязаны сделать это. Все вместе. И только на лице Кенсу пляшут тени, когда он видит на себе взгляд Чонина.       ... - Чанёль? Тишина ломает, рвёт на части, раздирает просто от и до, так, как в темноте, которая простирается в бесконечность - не спрятаться и не найти того, в чьих объятиях укрыться от пробирающего ужаса можно. Просто оказывается, что терять его больнее, чем остальных - по их телам, сломанным, безжизненным, простирается чёрное полотно смерти, укрывает от взгляда воспалённых красных глаз, словно пелена из гари и плотного жгучего дыма, - а Чанёль вот, тут, в паре метров, и его видно прекрасно, слишком чётко, слишком близко. Только не дотянуться обожжённой рукой. Голова тяжёлая, словно каменная плита в тысячи тонн, не поднимешь ни на йоту, как ни старайся - не отвернуться даже, лежи и смотри на него; на пустые глаза, которые уже давно ничего не выражают, мёртвые, там ничего не осталось, Кёнсу, просто перестань, закрой свои уже. Но он только зовёт снова. Это... не прекратить, оно не поддаётся логике и здравому смыслу, потому что ни того, ни другого в умирающем мозгу не осталось. Нейроны дохнут быстро, когда им не хватает кислорода. Кёнсу не понимает, почему он всё ещё жив, но, кажется, сигнал зациклен - он просто продолжает произносить это имя вслух. То, на что нервных связей в его голове ещё хватает. - Чанёль... Чанёль... - Чанёль... - Хён, - надрываются над ухом, хриплым голосом добирается по тонкой сетке сосудов глупое слово. Какие теперь тут слова. Кёнсу его действительно жаль, жаль, больше, чем всех остальных. Он из раза в раз, одно и то же... хотя, Тао, может быть, тоже смотрит. Тот, который из этой реальности, сколько их осталось ещё, - хён, перестань. Хватит. Правда, хватит, пожалуйста. - Чанёль... Чон... нин... Чонин. У него глаза дикие совсем - Чонин словно загнанная в угол собака, которую хозяин каждый раз забивает до смерти, улыбаясь в окровавленную морду, а затем снова, и снова, когда псина возвращается с того света. Зачем ты мне рассказал, Чонин-а? - Хён, пожалуйста... хён... Дрожащими губами прикасается ко лбу почти под кромкой волос, к ржавчине засохшей крови - её так много, что бледную истерзанную кожу почти не видно. Жалкое зрелище, но сейчас он уже ничего не сможет сделать. Ничего не вернуть. В этот раз не получится, может, когда-нибудь никогда. Может, они справятся. Последнее, что видит Кёнсу, прежде, чем тьма забирает его с собой - оседающую на пол пыль, чёрную, как угольная стружка. Он улыбается - его греет мысль о том, что Чонин живёт, что он не останется здесь, с ними. Что мир может заиграть красками в их следующей попытке. Жаль, что он не может сказать это ему. - Чанёль... Может быть, когда-нибудь звенья разобьются, одно за другим.