Сумеречный образ

       Выдыхаю. Жарко. В помещении стоит просто невыносимая температура. Или так просто мерещится из-за недавно принятого душа? Неважно. По всей видимости, мне лишь одной так кажется. Ведь остальные, хоть и красные в лице, но выглядят довольно жизнерадостно — вон, даже хохочут, громко переговариваются…        — Мицуба, с тобой всё хорошо? — звучит со стороны от Йоичи. Наверное, единственный, кто хоть как-то беспокоится обо мне: не в шутку или ради того, чтобы привлечь внимание, а искренне, от души. Как настоящий друг.        В отличие от остальных…        — Может, тебе прилечь? — спрашивает Юичиро, на что сидящий сбоку от него Шихо, отвлекшись от спора, кивнул головой — больше не для неугомонного Хакуи или меня, как для себя.        Хочу ответить, кивнуть, согласиться и просто уйти, но не успеваю — последний член нашей компании, нашей команды; лидер отряда, Шиноа из самой семьи Хиираги, чтоб ей было неладно!        Зачем тебе что-то говорить? Разве тебя просит кто-то как-то это комментировать?        — Не думаю, что дело в её плохом состоянии, — и она улыбается, так ярко и одновременно с тем по-хитрому, что невольно напоминает самую настоящую лисицу. — Наша Мицуба — лишь глупое дитя, столь светлое и невинное, что, наверное, сейчас, в окружении стольких парней да после душа, в её голове кружатся мысли далеко не о предстоящей битве!        — Шиноа!        — Зачем же ты так?..        — Не думаешь, что ты…        Я не выдерживаю — встаю, опрокидывая пустой стакан на стол. Он, покатившись, с глухим звуком упал на пол, не разбитый лишь из-за мягкого, хоть и вытоптанного ковра, но то не волнует, и я продолжаю идти в сторону выхода из комнаты. Никто не останавливает, зная, что просто незачем, бесполезно, отчего преодоление расстояния прошло в тишине.        И лишь потом, закрыв за собой дверь и облокотившись о стену, я слышу их голоса, невольно начинаю злиться, утирая поступившие к глазам слёзы и, скаля зубы, двигаясь по направлению своей комнаты.        В комнате темно, в комнате холодно, но это единственное место, где я могу быть наедине сама с собой. Когда, завалившись на кровать, утыкаюсь в подушку, начиная истерично плакать, чуть ли не выть в голос — негромко, так, чтобы уж точно никто не услышал. Проклиная этот день, проклиная ситуацию, да и не первую — уже, наверное, десятую, ведь именно она так любит вгонять в их меня!        Она… Она!..        — Какая же ты глупая! — обращение в воздух, и точно не знаю: к себе или к Шиноа.        Какая же ты глупая, Шиноа! Раз не замечаешь ничего; раз продолжаешь подшучивать, проходить мимо, не обращать внимание: не на кого-либо — именно на меня.        Да и я… Хах, тоже хороша. Ведь никогда не смогу сказать ей той правды, что таится в самом сердце.        Я никогда не расскажу ей, что она намного привлекательней любого члена нашей команды. Что только рядом с ней мне становится жарко, что только с ней я не знаю, как себя вести. Кричать или смеяться, смущаться или же просто пропускать всё мимо ушей — и мысли путаются, а я встаю подобно каменной статуе, не зная, что и проронить в ответ на очередную издёвку или, быть может, даже поддержку.        Только её слова греют душу и растапливают сердце, дают уверенности, не позволяют опустить руки. Только её слова дают смысл жить.        Я никогда не расскажу ей, что только её внимания желаю к себе. Что, заглядывая в глаза, замечая ту улыбку, — не усмешливую или хитрую, а искреннею, весёлую, — в груди сжимается сердце, и хочется попросить: «Улыбайся так всегда. Хотя бы мне», но я молчу и наблюдаю за ней, тихо, в стороне, тайно желая коснуться этих самых губ своими, целуя долго, до нехватки воздуха.        Поднимаю ладонь, касаюсь нижней губы двумя пальцами и невольно вздрагиваю. Чуть прикусываю ноготь и вбираю их в рот, проводя между ними языком и чувствуя, как от подобного по всему телу проходится жаркая судорога. Становится не по себе, стыдно, но я не останавливаюсь и, отобрав ото рта руку, провожу ею по собственной шее.        Мокро, горячо, а затем невыносимо холодно. Но в мыслях это уже давно не моя рука — губы той, кто до меня недосягаем.        И вот она, Шиноа, дорогая Шиноа передо мной. Склонившись, заглядывает в лицо, а глаза её становятся почти чёрными в полумраке комнаты. Она наклоняется к шее, прикусывает её, но почти тут же проводит языком по небольшой впадине от зубов. И я, отвернувшись в другую сторону, оголяю её и плечо от влажных волос, даю её делать всё, чего она только пожелает. И та целует, и кусает, а с губ невольно скрывается тихий стон блаженства.        Как и когда руки её, проходя по щекам и плечам, опускаются ниже и, пробираясь под ткань футболки, припадая к груди, надавливая на неё, сжимая. Я стискиваю зубы, выдыхаю, сдерживаю в себе стон, а Шиноа, улыбаясь, — я буквально слышу, как та улыбается! — склоняется, сквозь цветную ткань прикусывая набухший сосок.        Наследница Хиираги ласкает, одновременно с этим возвращаясь к шее, а вторая рука её спускалась ниже, проводя самыми кончиками отросших ногтей по животу, щекоча кожу, и поддевая шнурок на шортах, в одно ловкое движение расправляясь с ним и пробираясь под ткань.        Это похоже на пытку, а щёки уже не горят — пылают. Я шепчу её имя, кусаю губы, а та, негромко говоря что-то на самое ухо, успокаивает, но вместе с тем возбуждает всё больше.        Я чувствую, как та двигает пальцами во мне, я слышу её голос совсем рядом и не могу сдержать громкого стона, который, как яркая вспышка, ударяет в самую голову. И, делая последний вдох, откидываю голову назад, на подушку, пытаясь отдышаться и прийти в себя.        Холод обволакивает со всех сторон, жар уже почти пропал. Я смотрю в потолок, понимая, осознавая, краснея ещё пуще.        Не было в комнате никакой Шиноа. Никогда не было.        То был лишь ночной мираж.        Сажусь на месте, выставляю перед собой руку и невольно усмехаюсь, начиная рыскать рядом в поисках полотенца, упавшего с волос.        Ну вот, вновь нужно в душ…