***
В Перу агенты А.Н.К.Л. прибыли не просто так. Миссия для них проста и очевидна — обнаружить и обезвредить доктора Морриса, отправленного главой известного всем спецслужбам преступного синдиката. Доктор этот жертвой никогда не был — с удовольствием добровольно прибыл на чужую землю, дабы испытывать свои наработки в виде вирусных вакцин на и без того несчастных детях, кровь которых с рождения отравлена свинцом. Опытной команде задача кажется вполне ясной: найти головную лабораторию, что уже было сделано на прошлой вылазке; пробраться внутрь, пробиться через кишащие охраной коридоры, схватить Морриса и арестовать, и, конечно же, конфисковать все вакцины и письменные секретные документы. Габи сидит в машине у восточного крыла огромного склада при металлургическом заводе, вертит в руках передатчик и поглядывает на рацию, которой ей вот-вот нужно будет воспользоваться. После команды кого-то из ее мужчин, конечно же. Сразу же нужно будет дать сигнал их британскому боссу — он позаботится о вертолете и оставшихся наемниках в лаборатории, которые переживут встречу с двумя его агентами. Немка волнуется слишком сильно, непривычно и это чувство не покидает ее с самого утра. «Хотя, что может случиться с двумя влюбленными шпионами-гомосексуалистами?», — язвительно думает она и отворачивается к окну, пытаясь разглядеть в темноте то, что происходит за колючей проволокой. А по узким коридорам с множеством дверей уже в течение десяти минут бредут облаченные в черные неприметные одежды Соло и Курякин. В здании подозрительно тихо, ни единого звука, хотя на прошлой вылазке Илья составил себе план помещения и он точно помнит, что на этом участке объекта была охрана. Сегодня же путь чист, что выглядит подозрительно. Русскому это совершенно не нравится, но он не подает вида, осторожно ступая по бетонному полу на несколько шагов опережая своего напарника. Прикрывает. Всегда так делает. — Где хоть кто-нибудь? — злобно шепчет Наполеон, стискивая в руке револьвер. И словно Вангелия (о которой слышать ему приходилось), чувствует что-то неладное. Резко открывая первую попавшуюся дверь, он вталкивает ничего непонимающего Илью внутрь и заходит сам, беззвучно закрывая за собой увесистый замок. — Тихо! — Какого черта?! — русский подходит к двери и заглядывает в замочную скважину: в коридоре целая делегация наемников. Вот же blyadstvo. — Не за что, Наполеон, — американец отвечает изображением акцента своего заморского товарища. При этом лицо его столь ехидное, что любящий этого франта всей душой Илья на секунду возжелал кровопролития. — Чем займемся? Ты же понимаешь, что минут пятнадцать нам выходить нельзя, о, а что это за комната вообще? Развернувшись вполоборота, бывший ЦРУшник неторопливо вынимает из кармана складной фонарь и принимается осматривать комнату. Как он и предполагал, они в какой-то служебной комнате, что-то вроде оружейной для наемников. Ящики с разобранными револьверами, кольтами, снайперскими винтовками, автоматами и прочей смертоносной хренью расположены вдоль каждой из четырех стен; кое-где виднеются упаковки новехоньких бронежилетов, а на единственной мебели в комнате — длинном столе — стоит сейф и рядом куча боеприпасов. Ничего удивительного и уж тем более интересного цепкий взор Наполеона не улавливает, а значит, комната для него не представляет больше интереса, но вот русский… — Ты чего это делаешь? — шепотом практически рычит Илья, наблюдая за американцем, который поспешно приблизился к нему и теперь опускается на колени. - Нет, ковбой. Не время и не место. — Как-раз-таки время и место! Нам ждать еще долго, а я планирую лишь отсосать, — излагает свои веские аргументы Соло, ловко расправляясь с ремнем Курякина и приспуская его брюки до колен. — А на счет не место… тебя разве не возбуждает тот факт, что ты кончишь на задании? Да я бы все отдал за такое! Восхищенная тирада закончилась так же быстро, как и началась, сменившись томными выдохами Ильи и совершенно бесстыдными причмокиваниями Наполеона. Держа за волосы своего любовника, смотря из-под полуопущенных ресниц на то, как искусен он в своем умении доставлять неописуемое удовольствие, большевик и не подумал, что в этой ситуации кончать тому в рот будет совершенно не практично. Но, в конце концов, кто все это начал? Тот и виноват. С этими мыслями русский еще несколько раз толкается вперед, ощущая вибрацию от чужих тихих стонов, второй рукой придерживает американца за горло, в конце концов, с протяжным стоном спустив ему в то самое горло. Слюни, смешанные с семенем, вытекают из приоткрытого рта удивленного пижона на подбородок, а после несколько крупных капель срываются вниз, впитываясь и окрашивая черную водолазку совершенно очевидными пятнами. — Ty sovsem ohuel, Ilyushen’ka?! — Соло вскакивает на ноги, сам не замечает, как переходит на инородный язык, вытирая рот тыльной стороной ладони. А потом осматривает ткань в районе груди — отлично, наемники будут удивлены шпиону в сперме. — Ты меня мог предупредить, я ведь даже не понял! Блядь! — Прости, не успел.***
Сейчас под градом из гильз, прячась за массивным медицинским столом, Соло жалеет, что решился на эту маленькую секс-игру в действительно ненужном месте. Курякин уложил добрую часть противников, и укрылся с другой стороны помещения, ведя дальний бой. Моррис получил пулю в голову, что было очень некстати, Уэйверли просил взять его живым, но от рикошета никто не застрахован. Осталось только обезвредить оставшуюся часть наемников и забрать документы и кейс с вакциной, пока не прибыло подкрепление, поэтому Наполеон отстреливается при каждой удачной возможности, попадая по целям, как по мишеням в учебном тире ЦРУ. Звук стрельбы внезапно затихает. Американский агент выглядывает, осматриваясь и не обнаружив живых прихвостней старого доктора, покидает свой стрелковый пост, отправляясь за кейсом. Переступая кровавые лужи и содержимое черепных коробок противников, он практически подбирается к углу комнаты, где стоит нужный стеллаж, как вдруг слышит выстрел прямо за своей спиной. Обернувшись, Соло вздрагивает — перед ним стоит Илья, заслонивший его своим телом от пули, попавшей тому в грудь со спины. — На этот раз я успел, Ковбой, — хрипло произносит он, падая на колени и отключаясь. Наполеон чувствует, как опустело что-то внутри, в самой глубине - там, где раньше место было только дорогим костюмам, женщинам и выпивке, — и нажимает на курок раньше, чем это делает мужчина, стоявший позади лежащего в своей крови русского.***
Трое суток прошли как в тумане: американец сидит в палате своего напарника, не желая ни спать, ни есть, ни даже стакан виски — он хочет только одного — пусть его грубый медведь придет в себя. Но минуты стремительно текут, превращаясь в часы, а потом в дни и ночи — результата нет, и не предвидится. Бледная, как платье юной невесты Габи периодически заглядывает в палату, не видит изменений и уходит; после первой же попытки поговорить с Соло она понимает, что слова ее здесь бессильны. — Слушай, большевик, я ведь никогда тебе не говорил, — Наполеон мнется, приглаживая рукой растрепанные за несколько дней волосы, словно это может успокоить. — Не говорил, как ты дорог мне. Я… я просто не умею говорить то, что чувствую на самом деле, только лишь могу осыпать тебя сарказмом и упреками. Он делает глубокий вдох и садится в кресло у кровати. Как всегда говорил Илья? В ногах правды нет. — Я ведь действительно полюбил тебя, ну, знаешь… по-настоящему, — беря безжизненную ладонь русского в свою и сжимая ее, американец продолжает. - И, черт, какой же я идиот! Другой рукой он хлопает лицо, дав себе по лбу звонкую затрещину, и внезапно содрогается, чувствуя, что, похоже, впервые за последние пятнадцать лет сейчас расплачется. Нет, в его понятии это не что-то постыдное для мужчины, просто так давно у него не было повода проявить свои чувства и эмоции; перестать прятать их глубоко на дне души. — Эй, ковбой, — голос звучит настолько тихо, что сначала Наполеону мерещится, что это лишь галлюцинации, но когда его ладонь слегка сжимает чужая — вскидывает голову, широко распахнув глаза. Илья смотрит на него, живой, в сознании. — Ты что-то совсем раскис. В чем дело? Улыбка Курякина слабая, но столь теплая и привычная, что Соло не может сдержать ответной, дрогнувшей, измученной, но все же улыбки. Он привстает, осторожно склоняясь над перевязанной тяжело вздымающейся грудью, и легко касается пропитанного сукровицей бинта губами, там, где бьется живое сердце. — Я боялся, что никогда не скажу тебе всего, что чувствую. Боялся, что не успел.