Сторожевой Пес

«… Не подлежит сомнению, что это место – просто выцветшая ферротипия, стершаяся, засаленная от бесчисленных касаний. Многих деталей на ней не разглядеть, их можно лишь восстановить из памяти, неизбежно искажая и преломляя сквозь мутное хрупкое стекло сознания. И тогда… тогда все видится в дымке, как бы гадательно… Но приятно, когда о тебе вспоминают, черт возьми! Кто бы то ни было… И мысли текут как вода, как глубокие синие воды, расцвеченные мириадами светящихся червей и невиданных никем безглазых донных рыб, что прячутся в темноте и манят своих жертв в глубины… глубины, что качаются подобно уютной колыбели… колыбели…» - мысли о колыбели неизбежно привели бы ее к мыслям о ребенке, что неприятно оцарапало бы (увы, в который раз?) те струны ее души, что еще можно задеть и повредить. Мария заставила себя открыть глаза и всмотреться в окружающий ее полумрак. В последнее время (хотя, какое из времен ЗДЕСЬ следует считать последним?) ей все чаще приходилось заставлять себя возвращаться к тому, что она решила называть реальностью. Измученный рассудок отказывался подчиняться, его приходилось подстегивать и понукать, словно усталую недокормленную клячу, которая наотрез отказывается тащить груженый сверх меры воз в гору. Это делало несгибаемую Леди из Астральной башни слабой, а слабость Мария всегда презирала и в себе, и в других. Позволить себе поблажки – для нее всегда означало признать поражение, смириться, утратить первенство в соревновании, именуемом жизнью. Леди Мария родилась даже не с серебряной, с золотой ложкой во рту. И все ее окружение, начиная от надменной, утянутой в корсет, словно в броню, маменьки, и оканчивая последней и безответнейшей из гувернанток, напоминавшей аморфную устрицу, вытащенную из скорлупы, вдалбливало Юной Леди в голову одну простую и очень ценную мысль о том, что она - человек Первого Сорта. Однако, Юная Леди склонна была интерпретировать эту аксиому с изрядной долей требовательности к себе. Для Марии недостаточно было ощущать себя аристократкой, опираясь только на происхождение. Ее годами пестуемое тщеславие жаждало, чтобы исключительность леди Марии, ее принадлежность к элите элит признавали окружающие ее двуногие твари, что составляли общество за пределами дворянского круга. Именно это, как ни парадоксально, толкнуло ее в свое время на поступки, кои вся родня (вплоть до четырехъюродных тетушек-кликуш и пятиюродных дядьев-тайных /и не очень/ педерастов) хором именовало «безумствами», первейшим из которых был переезд в Ярнам, а отменнейшим - ученичество у мастера Германа. Здесь следует заметить, что Мария была из той категории увлеченных натур, что до поры до времени холодны ко всему на свете, вплоть до минуты, когда они обретают подлинную страсть, что со временем становится их вторым "я". И в тот самый миг, когда Мария пересекла порог Германовой обители, начался ее пылкий, самозабвенный и по счастью взаимный роман. С оружием. О! Это была страсть высокая, достойная пера Расина или Стендаля. Любовь возникла перед изумленной и ошарашенной Марией как возникает темной ночью убийца в переулке. Эта любовь была словно финский нож, поражающий точно в сердце. Леди пала пред нею ниц. Стала ее смиренной служанкой. В ней и только в ней она облачала свою гордую, тщеславную душу в робу покорности и становилась кроткой. Через нее Мария обрела свой raison d’etre и стала наконец-то самой собой. Ее возлюбленного звали Ракуйо. Его имя сулило мягкие взмахи вороньих крыл, глухой рык тигра, преследующего добычу, и горестный вопль терзаемой жертвы. Он был во всем под стать своей прекрасной повелительнице: несгибаем, надменен, холоден и наделен природной брезгливостью, которая неизменно отвращала его от пошлого и плебейского акта: пития крови. Он черпал силу из себя самого, что делало его не только независимым и неприступным для всякой скверны, но и некоторым образом возвышало его над толпой, вожделеющей нектара, несущегося по венам и артериям. Словом, Ракуйо являл для своей обладательницы верх возможных совершенств и достоинств. И это, как с удивлением вынуждена была признать Мария, делало его лучше, куда лучше мужчин, вылепленных из непрочной и не лишенной тепла, замаранной похотью плоти. После обретения Ракуйо леди ясно поняла: ни одно из тех жалких смехотворных действ, наполненных сопением, нелепым дерганьем и запахом пота (которые она рисковала определять как «занятия любовью») не годилось в подметки смертоносному танцу, которому она предавалась с верным клинком в руке. Именно всепоглощающая страсть, а не самоотверженность и моральные принципы в конечном счете поставили Марию в авангард защитников человеческого (хотя, если бы кто-нибудь спросил деву с мечом о причинах, сподвигших ее на путь охотника, она бы клялась и божилась, что это были как раз таки самоотверженность и, чего уж там, принципы, может быть, даже моральные). Однако, как и любая другая великая страсть (а страсть Марии являлась именно таковой) – эта была обречена на трагический, душераздирающий конец. И море, неумолчное и бездонное, оплакало горестную судьбу возлюбленных. Море… глубокие темные воды, качающиеся, подобно легкой зыбке под бессонной и не ведающей усталости материнской рукой… Бог знает, какого черта Мария поплелась после дикой, изматывающей ночи охоты на озерный берег. Какая незримая сила, чья непререкаемая воля толкнула несчастную на этот шаг? Увы, мы не узнаем, как не узнала, впрочем, и сама Мария. Итак, она шла вдоль самой кромки воды, с наслаждением впитывая смешливые плески волн, мерное шуршание гальки под ногой... Утренний ветер, с явным намерением поцеловать ее умиротворенное усталое лицо, донес до нее неожиданный и отчетливый запах моря. А еще яростный птичий ор, свидетельствующий о том, что чайки слетелись, дабы поживиться обильной добычей. Влекомая смутным предчувствием, Мария пошла на звук. И вот из легкого утреннего марева перед ней возникло то, что безжалостно вывернуло ее душу наизнанку, то, что перемололо самую суть жалкой твари земной именем «Мария», что раз и навсегда швырнуло чистую, снежно-белую Леди в грязь, в самую гущу навозной жижи. Великая лежала неподвижно, как-то детски, доверчиво прижавшись всем телом к острой, ледяной гальке. Ее лицо, обращенное прямо к охотнице выражало полную умиротворения отрешенность, оно дышало такими всепрощением и спокойной любовью, что могли объять собою весь мир и даровать счастье и долгожданное спокойствие самым истерзанным, самым пропащим и исполнившимся отчаяния душам. Это была такая ласка и такая нега, коих Мария не знала никогда и ни от кого. Пред нею, распростертая на камнях лежала Великая Мать, предвечная и изначальная. А в сердце Марии разрасталось что-то черное, смрадное, гниющее, чему охотница не знала названия: Великая Мать у ее ног была безвозвратно мертва, и наглые, голосящие чайки дрались над нею в надежде отхватить лакомый кусок. «Так вот что они… так вот что МЫ делаем… как я могла… такое кощунство…» - проскрежетало в Мариином смятенном рассудке. Воздух, исходящий резким, одуряющим запахом ладана, отказывался просочиться в ее горло, сжатое спазмом. Мария отчетливо видела, как у тела поверженного божества вьются, хищно оскалив слюнявые, гнилозубые пасти, студенты Бюргенвертской Академии, церковники, ее собратья по оружию, и вот в толпе, хищно подрагивая от предвкушения, мелькнуло ее собственное лицо… Жадные рты впиваются в бледную рыбью кожу – Мария в числе других посвященных причащается тайн Великих. Матерь смотрит так кротко и обреченно – Мария притворно-ласково подносит стакан соленой морской воды очередному своему питомцу с чудовищным бесформенным кожаным мешком вместо головы; мешок принимает подношение с благодарностью и говорит, что его зовут «Аделиной». О, как они кричали, желая вкусить крови этой уродливой фальшивой святой! Под безжалостным солнцем сотни безобразных, воняющих тухлой кровью и разложением, стервятников раздирают тело той, что придавало цель и смысл, объем и форму, той, что щедро одаривала и благосклонно слушала мольбы. И галька вокруг окрашивается бледно-алым… А Мария, будто приросшая к месту все смотрит, смотрит, смотрит... и, наконец, словно стрела, пущенная из арбалета, срывается с места и бросается на гнусных стервятников. Она делала то, что любила и умела лучше всего: крошила упругую мягкую плоть, рубила в кашу грязные руки, рассекала мерзкие искаженные ненасытным голодом морды… Из горла Марии вырвался страшный неестественный животный рев. Все кругом было красным, багряным, пурпурным. Ракуйо, выбитый кем-то из руки отлетел невесть куда. А она все сражалась, впиваясь в тела врагов ногтями и зубами, молотя по ним руками, лягаясь, брыкаясь, извиваясь всем телом, и орала, хрипло, надсадно и страшно… И лишь когда на берегу остались только она и то, что было некогда Великой, чудовищный вой Марии перешел в то, чем и должен был быть: отчаянным криком человека, познавшего неизбывную горечь утраты. Гордая леди, чье безразличие могло соперничать с равнодушием статуй, украшающих фасады Кейнхерста, плакала неумело и некрасиво: горько, навзрыд, всхлипывая и давясь слезами. Тогда что-то во вселенной сжалилось над ней, и маленькое робкое существо, отделившееся от распластанного у кромки воды трупа, несмело прижалось к Марииным ногам… … Так она и променяла буревые ночи Ярнама на тишину Астральной Башни, как некогда променяла роскошь дворянского гнезда на злую и отчаянную неразбериху Германовой Мастерской. Что толку сожалеть, когда ее возлюбленный покоится на дне колодца в оскверненной и опустелой рыбацкой деревушке (впрочем, не вполне существующей), а ее бренное тело (как ей хотелось бы думать) разлагается где-нибудь на дне озера. Нечто трудноопределимое и бесформенное выпало тогда на берегу из ее души, и она, жалкая, глупая, чванливая, поняла и приняла свои истинные суть и участь. И, впервые испытав потребность жить не только для себя и своих амбиций, стала просто хорошим Сторожевым Псом, Охотничьей Сукой, пускай и первоклассной. Ведь в конце концов, обездоленное дитя, оставшееся один на один со своим горем у водяной глади, заслуживало если не почтения, то хотя бы покоя. Ни одно чудовище будь то зверь или ловчий, преследующий в ночи добычу, не потревожат его уединения, дала обет Леди Мария. А исполнение обетов было для нее, разумеется, делом чести.