Вечность для двоих

      — Одной вечности вполне достаточно, — заметил Шурф.       Франк загадочно улыбался, оставляя последние напутствия, хотя прекрасно знал, что к нам эти правила не имеют никакого отношения. Ко мне, по крайней мере, точно, да и Шурф не был похож на человека, которого можно ограничить законами этого Мира и законами какого угодно мира. Но Франк — хранитель, его прямая обязанность — объяснять посетителям, что здесь возможно, а что — нет. Им стоит принять информацию к сведению. Или не принимать. Это уже не его, Франка, дело. Если гости решат развлечь себя невозможным — на здоровье. Главное, чтобы не делали это на глазах у тех, для кого невозможное действительно невозможно. Иначе ведь и столкновение реальностей выйти может, а это довольно неприятная штука. Неизвестно, что останется после нее. И останется ли что-то вообще.       Поэтому я подождал, пока Франк и девушки скроются в пелене времени. Рано им было смотреть, как вершится невозможное. Единственный человек, бесконечное знание которого позволяло мне без опасений творить в его присутствии что вздумается, остался здесь. История про Хаббу Хэна, рассказанная только что, предназначалась ему. Не имело значения, кто еще ее слушал. Я даже толком не понимал, что вокруг меня сидят другие люди, я ощущал только его — реального, живого, ошеломительно настоящего. Сколько раз я мечтал о таком вечере рядом с ним, но сейчас боялся даже поднять на него взгляд, боялся сорваться и не договорить. А договорить было нужно, это был единственный способ сказать ему все, что я хотел сказать. Передать иначе то беспредельно огромное, глубокое, бескрайнее чувство, заполнившее меня целиком в миг, когда я увидел его на пороге, я не мог, просто не знал как. Меня самого никогда не хватило бы на объяснение этого чувства, а моих слов — и подавно.       Поэтому сейчас я просто надеялся, что он понял. Судя по задумчивой усмешке, которая не сходила с его губ, небезосновательно.       — И что мы теперь будем делать? — спросил он, ставя чашку на стол.       Так замаскировать вопрос «Что мы будем делать со всем этим, что ты наговорил?» под обычный вопрос о ближайшем времяпрепровождении надо уметь.       — Не знаю, — ответил я и решился наконец посмотреть на него.       Он поймал мой взгляд. Понимание между нами звенело, как натянутая струна, грозило немедленно лопнуть и затопить все вокруг, а я не был готов к такому катаклизму. И, чувствуя себя последним трусом, предложил:       — Можем погулять.       — Каким образом? Франк ведь сказал, что отсюда невозможно уйти, пока стоят часы.       — Невозможно, — подтвердил я. — Но я могу. И ты можешь.       К счастью, пронзительное понимание исчезло из его взгляда. Теперь там читалась обыкновенная заинтересованность.       — Вопреки предостережениям Франка?       — Они были не для нас, — несмело улыбнулся я.       Мне вдруг захотелось удивить его, выбить из колеи, вызвать у него тот восхищенный взгляд, каким он смотрел на меня в этом Городе в прошлый раз, ту потрясающую улыбку, которая запала мне в душу, едва я впервые ее увидел. Лучше бы я не вспоминал о ней сейчас. В его глазах снова мелькали искорки опасного понимания, а я одновременно боялся выдать себя и больше всего на свете этого хотел. Что именно подразумевалось под «выдать», я предпочитал не задумываться. Поэтому торопливо продолжил:       — Главное — не попасться на глаза тем, кто думает, что мы здесь. А то я даже не знаю, что с этим Миром случится.       — Может быть, не стоит рисковать в таком случае? Если я правильно понимаю, мы можем столкнуться с Меламори, Тришей и Франком где угодно в этом городе.       — А мы не пойдем в тот город, который видят они.       Загадочный тон не удавался. Все во мне тихо звало его, и не получалось скрыть зов за легкой тайной. Я подбросил и поймал лежащий на столе орех, пытаясь принять невозмутимый вид. Не получалось. От греха подальше я обратился к ореху:       — Все-таки я имею некоторые привилегии как создатель Мира. Пойдем в несуществующие места. В конце концов, в существующих ты был и еще успеешь нагуляться.       — Тогда ладно, — согласился Шурф.       Краем глаза я увидел, как он равнодушно отставил свою чашку и выжидательно посмотрел на меня, мол, я готов. Где, интересно, раздают такой небывалый самоконтроль?       Я понятия не имел, что собираюсь ему показывать. Я не знал о существовании мест, в которые собирался его отвести. Или о несуществовании, если верить моему заявлению. Мне хотелось только одного — чтобы ему там понравилось. В воображении проносились горные пики, на которых отпечатался свет золотисто-красного солнца, малиновые потоки воздуха, ласково обвевающие лицо, верхушки деревьев далеко внизу — зеленые кудри долин... Когда добавилась знакомая кабинка горной канатной дороги, я понял, что Мир услышал своего демиурга, разыскал нужное место и зовет нас туда. Не то чтобы мне понравилось решение Мира. Перспектива запутаться в той — прошлой — совместной поездке по канатной дороге меня не прельщала. Но в глубине души я знал, что никакого другого места быть не могло, что мы трое — Шурф, Мир и я сам — знаем: прошлый визит не окончен и требует завершения. Пришлось смириться. Медлить было нельзя, и я спрыгнул со стула, взял Шурфа за руку, закрыл глаза и пожелал, чтобы кусочек Мира случился для него, чтобы учитывались только его желания, можно без моих. И растворился в пространстве, увлекая его за собой.       В лицо повеяло теплым ветром. Я почувствовал, что сижу на чем-то твердом и неровном, а под ногами ничего нет. Открыв глаза, я обнаружил, что недавняя картина из фантазии материализовалась: впереди в волшебном свете заката раскинулись горные хребты, в темных ущельях ютились деревья, пространство вокруг гор переливалось всеми оттенками зеленого, а над всем этим великолепием медленно плыли призрачные кабинки канатной дороги. Малиновый ветер ласкал кожу и трепал полы лоохи. Я взглянул вниз и обомлел: до ближайших зеленых крон было никак не меньше километра, и мои ноги болтались над пустым пространством, а сам я сидел на сплетенных светлых ветках, в которые тут же вцепился руками. После чего позволил себе оглянуться.       Сложно было представить более фантасмагорическое место. Мы находились на верхушке огромного, раскидистого дерева. Здесь его ветки причудливо вились, образуя немыслимую пародию на замок и на гнездо одновременно. Кубовидное жилище венчала круглая башня с заостренным куполом, и все сооружение целиком состояло из живого дерева, даже листья на ветках имелись. Вряд ли здесь хорошо было бы пережидать дождь или прятаться от холода, тем более что гнездо имело несколько пустых отверстий, походивших на условные окна, а о стекле здесь явно не слышали. Всю конструкцию заливал плотный зеленовато-золотистый свет. Мы сидели метрах в десяти от него — как раз там, где мутация дерева почти заканчивалась и ветви вились все еще очень причудливо, но в замысловатые гнезда уже не складывались.       Шурфа, видимо, ничуть не впечатлило перемещение с удобного стула, стоящего на надежном полу, на двухкилометровое дерево, но на гнездо он смотрел удивленно. Внимательно его изучив, он окинул меня долгим и странным взглядом, снова покосился на гнездо, поднялся и как ни в чем не бывало направился к нему. Я с завистью проследил за его легкой походкой, которая нисколько не отличалась от обычной, как будто у него под ногами была обыкновенная мостовая, а не скользкие ветки. И тоже осторожно поднялся. Мне было любопытно, что находится внутри этого логова.       Оказалось, что перемещаться по переплетениям веток не так уж трудно. Площадь была достаточно большой, чтобы не чувствовать себя канатоходцем над Ниагарским водопадом, к тому же на уровне рук изгибались другие ветки, за которые можно было держаться. Шурф остановился рядом с условной аркой, которая могла быть в архитектурном плане и дверью, и окном. Я заглянул в нее через его плечо. Внутри гнездо являло собой пространство, сопоставимое со средних размеров комнатой в Ехо. Там было пусто, только подрагивали разноцветные сгустки света, возле каждого окна — свой. Шурф подошел к ближайшему окну, у которого лениво клубился оранжевый свет. Я последовал за ним.       Перед нами раскинулся Город в горах — сомнений не было. Только теперь мы смотрели на него не снизу, как на дороге из Кеттари, а сверху. Те же белые башни, закутанные в темно-красный вечер, а если присмотреться, то можно было увидеть улицы, блестящую ленту реки. На окраине, где по идее должен был быть обрыв, собрался ужасно знакомый плотный, серый туман. Вот, значит, как выглядел сад Франка...       Я подошел к следующему окну, у которого царствовал загадочный фиолетово-синий цвет, и сразу понял, почему он такой. За окном царила ночь — и какая ночь! Все пространство было усеяно звездами. Одни зажигались, другие гасли, третьи мерцали, четвертые собирались в созвездия, оформлялись в галактики и исчезали среди тысяч других сверкающих точек. Они отдалялись, приближались, вращались по чудным траекториям. От этого постоянного движения захватывало дух; хотелось самому обернуться блестящий пылинкой и устремиться туда.       Оторвавшись от безумствующего космоса, я перешел к последнему окну, возле которого сиял белый цвет — удивительный: в его безличии угадывались золото и голубизна одновременно. Открывшаяся картина была не менее странной. Далеко внизу, насколько хватало глаз, тянулось бесконечное белое поле. Его заливали лучи слепящего белого солнца, и поверхность будто подрагивала, мерцая множеством оттенков. Как будто миллионы всевозможных красок гонялись друг за другом, пытаясь поймать друг друга и составить очередной градиент, искрящийся и катающийся на лучах солнца, как на качелях. За их игрой можно было наблюдать вечно, высматривать все новые и новые тона и поражаться их нескончаемому многообразию. Я закрыл глаза и снова открыл, прогоняя из головы кружащиеся точки спектра. Они исчезли, но непостижимый белый цвет продолжал загадочно поблескивать.       Шурф тоже был впечатлен. Во всяком случае, он застыл у окна на несколько минут, а потом изумленно посмотрел на меня. Я хотел было заранее откреститься от звания эксцентричного романтика, на которое мог претендовать задумавший это все демиург, как Шурф спросил:       — Откуда ты знал?       — Что знал? — не понял я.       Он внимательно посмотрел на меня. Видимо, пытался раскусить. Разобравшись, что я не прикидываюсь, вздохнул:       — В детстве, Макс, когда я был почти обыкновенным мальчишкой, мне хотелось жить на верхушке исполинского вахари, наблюдать с него за звездами и видеть в окно вечность. Города и гор в моих желаниях не было, но это уже, полагаю, издержки здешней реальности. Остальное совпадает точно. Разве что стола у окна с вечностью не хватает.       У последнего окна тут же появился стол. Из веток на полу образовались побеги, сплелись и выросли сначала в четыре слегка кривые ножки, а потом изогнулись почти под прямым углом и сотворили вполне ровную поверхность. Ребристую немного, но, честное слово, на нее вполне можно было ставить чашку с кофе, не опасаясь, что она опрокинется.       Шурф посмотрел на стол так, как будто никогда не видел подобной мебели. Я тоже первые секунды ошарашенно таращился на это нововведение. А потом понял, кому по праву принадлежит звание эксцентричного романтика. И попытался объяснить:       — Мне очень хотелось, чтобы тебе понравилось там, где мы окажемся. Поэтому я предложил Миру руководствоваться твоими желаниями, а не моими. Похоже, он принял мое пожелание к сведению. Так что теперь ты здесь царь и бог, распоряжайся.       Шурф перевел на меня взгляд, и мне захотелось опереться о что-нибудь устойчивое. Он смотрел в точности так, как я боялся: со спокойным восхищением, от которого щемило сердце.       — Стоило мне здесь появиться, как невероятный сэр Макс снова без всякого повода делает мне невероятные подарки.       Я слабо улыбнулся:       — Твоего существования вполне достаточно. И если уж на то пошло, то невероятный подарок тут сделал ты — ты ж это все выдумал.       — Да, только реализовать задумку у меня не очень получалось, пока ты не появился, — промолвил он.       И замер, глядя, как пляшут искры по полотну темно-фиолетового неба. Я залюбовался его прямой неподвижной фигурой. На фоне танцующей ночи это было немыслимое зрелище, которое я с радостью взялся бы рисовать, если бы умел.       — Это невероятно, — наконец изрек он. — Хотел бы я провести под таким окном хотя бы один вечер.       Мы с Миром одновременно решили, что его желание не относится к разряду неосуществимых. В уголке под окном образовался огромный матрас с кучей меховых одеял, а я только и успел спросить:       — А что тебе мешает?       Шурф с интересом посмотрел на матрас, потом — с не меньшим интересом — на меня.       — Я, конечно, помню, что нам пообещали одну вечность и отказали в двух, но полагал, что к ночи необходимо вернуться.       Я хмыкнул и сообщил:       — Если кому-то в моем Мире обещают вечность — у него есть вечность. Терпеть не могу неопределенные формулировки.       В глазах Шурфа появилось неверие.       — Ты хочешь сказать, что здесь можно находиться сколько угодно дней и лет, а песок в часах будет по-прежнему сыпаться и никогда не закончится?       — Да.       В этот миг я полностью осознал, в какую ловушку себя загнал, отправившись вместе с Шурфом в вечность. Какой-то части меня даже смешно было наблюдать за тем, как вторая часть испуганно бьется, связанная по рукам и по ногам. Так забавно смотреть на то, как летишь в бездну.       — Так что можешь провести здесь хоть один, хоть сотню вечеров, — добавил я, размышляя, после какого по счету вечера превращусь в безумца. Можно было делать ставки.       — А ты?       — А что я? Я выйду на нашу, с позволения сказать, террасу и буду любоваться оттуда закатом. Надеюсь, дождя не будет, — отозвался я, глядя в зеленовато-золотистое окно-арку. — Или вечностью полюбуюсь. Или вместе с тобой астрономическими картинами, если ты не будешь возражать против моей компании.       — Сомневаюсь, что я когда-нибудь буду возражать против твоей компании.       В его голосе было столько теплоты, что я невольно обернулся и тут же пожалел об этом. Шурф на фоне звездного неба, с какой-то затаенной грустью смотрящий прямо на меня, — совсем не то зрелище, от которого можно было успокоиться. Я заставил себя отвернуться и уставился на изогнутые ветви вахари. Если он собирается продолжать в том же духе, безумный Вершитель ему обеспечен уже завтра.       — Вернуться нам, я так понимаю, следует вместе?       — Я думаю, да. Если Франк зайдет, а там будет кто-то один из нас... В общем, сомневаюсь, что второму удастся выбраться из петли времени. А здесь, конечно, хорошо, но мне бы не хотелось, чтобы один из нас застрял здесь навсегда.       — Мне тоже, знаешь ли, — тихо сказал он и подошел ко мне.       Я был уверен, что мы смотрим на одну и ту же картину — на медленно ползущую по канатной дороге над пропастью кабинку. И думаем об одном и том же — о том невероятном, что там произошло десять лет назад. О том, как Шурф выбросил Кибу Аццаха за борт кабинки, прощаясь навсегда со своим личным кошмаром, и как я был невозможно, до бескрайнего крика счастлив за него, за себя и за всю вселенную. Я ощущал какую-то беспредельную радость и силу, глядя на него — освободившегося, помолодевшего, легкого, улыбающегося, благодарного, — и он это знал. Тогда мы шагнули навстречу друг другу, и он коснулся моих губ своими, а я с готовностью ему ответил и, если бы не держался крепко за его плечи, мог бы, наверное, взмыть в небо от счастья. Мы были такими настоящими, что ни одного из нас не заботило ничего на свете; забыв обо всем, мы целовались, пока кабинка не привезла нас в Город. А потом, взявшись за руки, спрыгнули на мостовую, и в этот момент вернулись обычные Шурф и Макс. Тогда я дал себе молчаливое обещание никогда не вспоминать об этом поцелуе.       И честно выполнял его до сегодняшнего дня. До нынешнего момента. Но у меня заканчивались силы. Больше всего я боялся, что у него они тоже заканчиваются и что мой друг, мой всегда сдержанный сэр Лонли-Локли, исчезнет, оставив мне настоящего Шурфа. Какая стихия увлечет нас тогда и что с нами случится, я не представлял.       Он повернулся ко мне, словно почуял панику в моих мыслях. И в его глазах было столько тоски, смешанной с нежностью, что я не вынес этого зрелища. И уткнулся лицом в его шею, чувствуя, что обыграл самого себя. Мне его не хватало. Это простое осознание, рвущееся из меня весь вечер и так старательно сдерживаемое, накатывало волной, под которой мне грозило захлебнуться. Внутренний страх, чудовищное напряжение последних часов, последних дней — и последних лет — рушилось, засыпая острыми осколками страха перед неизбежным, неотвратимым, неизвестным. И я схватился за него, потому что он был единственной опорой и единственным маяком, единственной реальностью в этом несуществующем месте в это несуществующее время. Я не был уверен в том, существую ли я сам, пока его руки не легли на мои плечи, подтверждая, что я вполне материален, что я есть, что не схожу с ума. И я обнял его, благодарный за осознание своего существования. Он спасал меня в моих снах, напоминая о том, кто я такой, а теперь то же самое делал в действительности. Я взглянул на него, не представляя, как сказать об этом, но говорить не понадобилось: он тут же наклонился и легко меня поцеловал. И я ответил со всей нежностью, какую нашел в себе.       Не знаю, сколько мы целовались в этот раз. Он просто держал руки на моей спине, а я зарылся ладонями в его волосы, и у меня не было сил прекратить гладить темные локоны даже для того, чтобы обнять его плечи. Это была такая расплата за беспримерную глупость: я мог раствориться в нем, мог обернуться вокруг него согревающим воздухом или превратиться в защищающий его туман, мог стать ветром и носиться за ним, трепля его волосы, мог что угодно делать, но мне все равно не хватало бы его — постоянно, ежесекундно, без права на передышку.       — Шурф, ты мне нужен, нужен, безумно нужен, — пробормотал я, отрываясь от него, прежде чем он успел что-то сказать, прежде чем я сам понял, что можно говорить, прежде чем снова начал бояться. Нужно было успеть сказать все, пока я не перестал быть тем настоящим Максом, который десять лет ждал возможности ему признаться.       — Ты мне тоже, — шепнул он, в его глазах мелькнула бездна, его губы снова требовательно прижались к моим, и я потянулся к нему, почти не раздумывая. Он вцепился в меня с неистовством, с отчаянием прижал к себе, как будто думал, что я вот-вот исчезну из его рук. Но никогда я не хотел остаться в чьих-то объятиях так сильно. Никогда я так ясно не сознавал, сколько потерял, отказываясь от его прикосновений. И не удивился желанию, прокатившемуся по телу, как только стало понятно, какая свобода нам предоставлена. Мне предоставлена. Чуть не дрожа от непривычного, неизъяснимого влечения к этому созданию, я целовал его и скользил ладонями по всему его телу. Мне хотелось коснуться его настоящего, без всяких преград — материальных и мысленных, от которых я невероятно устал. Снять с него всю одежду и все маски с нас обоих, чтобы осталась только искренность, которая хоть немного компенсировала годы вежливой игры в прятки друг с другом. Он тут же исполнил мою не озвученную просьбу — и я прижался к нему обнаженным телом, бесстыдно упиваясь прикосновениями к горячей коже того, кто сотни раз согревал меня, прикасаясь мысленно. Его руки ласкали меня везде, гладили плечи, живот, бедра, и я окончательно перестал себя сдерживать, наслаждаясь его прикосновениями. Запрокидывая голову от пьянящего восторга, я слышал свой безумный смех, когда он вылизывал мою шею. И млел от силы и ощутимости тела под своими руками, от того, что он так не похож на сон, что его можно вылизывать и кусать, пробуя на вкус, провоцировать, дразнить и получать острые, мучительно возбуждающие отклики. Он с удовольствием принимал участие в этой горячей схватке ласк и поцелуев. А наигравшись, прижал меня своим телом к стене, вклинился коленом между ног, сдавил запястья и скользнул в рот языком, пробираясь глубже. В этот момент где-то глубоко внутри маленький, трусливый Макс запищал от страха перед новой жизнью, а ему вторил Макс-блюститель порядка в отдельно взятом мне, но я быстро заткнул им рты и бросил в темный угол, потому что не собирался больше терять ни секунды с Шурфом из-за всяких Максов. И с готовностью подался ему навстречу, позволяя его языку творить все, что вздумается.       — Что, Макс, до такой степени хочешь? — тихо спросил он, подталкивая меня к матрасу под звездным окном.       — Хочу, — предвкушение распаляло, и я начал тянуть его к себе сам. — Как будто это не заметно.       — Заметно. Но когда это очевидные факты что-то для тебя значили? — усмехнулся он. — Можно было ожидать, что тебе захочется побояться меня — так, для приличия.       — Обойдешься, — с преувеличенной уверенностью фыркнул я, хотя он был, конечно, совершенно прав: трусливый Макс отчаянно брыкался в углу.       — Обойдусь, — согласился Шурф, опрокинул меня на мягкие одеяла и навис сверху. По-моему, он прекрасно знал о том Максе, который дрожал и хотел уползти в свое комфортное, обыкновенное, простое прошлое, завернувшись в самое толстое одеяло. Виду, впрочем, не подавал, но слишком уж понимающе он смотрел, слишком пытался быть собой-невозмутимым, собой-осторожным, собой-привычным — так, что я сам наконец не выдержал и опрокинул его, требуя, чтобы он брал все, что хотел. И почти взвыл от удовольствия, когда он выполнил просьбу. В эту секунду мне хватало его полностью, и я бы с радостью растянул ее на всю оставленную нам вечность. Но мне пока что недоставало сил на такие операции со временем, поэтому я постарался выгнуться так, чтобы прижаться к нему целиком и одновременно не задохнуться от пламени в его объятиях. Он обжигал своими руками каждый кусочек меня, пламя было всюду, тело вздрагивало от льющейся по нему лавы, жаркое дыхание опаляло кожу...       — Счастье мое...       Это не мог прошептать человек — это огонь шелестел, пробираясь в мои волосы, сжигал медленно и сладко, расплавлял мысли, превращал меня в трепещущий сгусток наслаждения. Это в языках лижущего и целующего меня пламени я оставил всякие попытки контролировать свои действия, теряя связь с реальностью. Мне мерещилось, что мы — два воздушных потока, которые летели сквозь вечность, переплетались, смешивались и вновь расходились на секунду, чтобы снова сойтись и, безудержно крича от счастья, мчаться дальше. А в следующий миг я снова чувствовал, как тело горит от наших общих движений, как рвется навстречу наслаждению, и цеплялся за взмокшие плечи, слушал сбитое дыхание — надо же... Горячая ладонь Шурфа скользнула по моему животу, он обхватил меня — и воздух застыл в грудной клетке, и я захлебнулся наслаждением, чувствуя его повсюду, краем сознания слыша сдержанный выдох и...       — Макс, не унеси нас в Хумгат на самом деле.       Усилием воли я вернулся в реальность, смутно понимая, что и впрямь слишком вылетел за ее пределы. Тело все еще наслаждалось отголосками оргазма. Шурф, тяжело дыша, упирался в постель надо мной и явно держался из последних сил.       — Я и не собирался нас туда уносить.       — Тем не менее ты это почти сделал.       Поняв, что я окончательно пришел в себя и нахожусь в этом мире целиком, он устало опустился рядом. Я пытался выровнять дыхание, понимая, что миссия продержаться до утра и не сойти с ума была с треском провалена. Возможно, провалить ее — был единственный способ не сойти с ума.       — Довольно поучительно.       — Что?       — Заниматься сексом с человеком, для которого Хумгат — дом родной.       — Ты тоже чувствовал, что ли? — вспомнил я потоки воздуха, которые казались мне плодом моей фантазии.       — Разумеется. Сложно не почувствовать, когда тебя пытаются увлечь туда таким оригинальным способом.       — Ну прости.       Шурф насмешливо на меня посмотрел:       — Не та вещь, за которую стоило бы просить прощения.       — Ну не прощай, — согласился я, наконец более или менее осознавая произошедшее.       Произошедшее отдавалось в теле приятной легкой истомой, но, кроме истомы, легким был я сам. Давно мне не было так спокойно и беззаботно. Я с удивлением понял, что начал забывать, как это — чувствовать себя таким беспечным. Давящие мысли об этом Мире и о том, что мне теперь с ним делать, вдруг показались до смешного нелепыми. Мир существовал, разрастался, складывался во что-то только ему известное с моим участием, но без моей помощи. А я — я мог делать все, что хотел, и думать об этом было чертовски глупо. Сейчас мне хотелось спать, а еще — поцеловать Шурфа. Поэтому я повернулся к нему и невнятно лизнул его плечо, после чего благополучно уснул.       Через какое-то время мозг возвестил о том, что функционировать готов, хотя продолжение сна считает лучшей идеей. В памяти мелькнули опаляющие прикосновения знакомых рук, следом хлынули другие картины эротического характера. Дыхание перехватило от одного воспоминания о разгоряченном теле Шурфа. Оглядевшись, я наткнулся на его смеющийся взгляд.       — Одно удовольствие наблюдать за тобой, Макс, когда ты просыпаешься.       Я обнаружил, что лежу, вытянувшись вдоль его тела и устроив голову на его подушке. На мне каким-то образом оказалось тяжелое меховое одеяло, а Шурф обнимал меня поверх него. На его лице замерло необычайное умиротворение, взгляд стал задумчивым, почти мечтательным: я никогда не видел такого выражения в его глазах. Несколько мгновений я просто любовался им, а потом осторожно обнял и уткнулся носом в его волосы. Теплые руки оберегали меня, бело-голубые звезды мчались навстречу, кружились вокруг, падали на меня и неожиданно снова взлетали, разрывались, а я летел вместе с ними и, наверное, все-таки превратился в одну из них. Бесконечное спокойствие укутывало мое глупое, тревожное сознание, как меховое одеяло укутывало тело. Я закрыл глаза и сам не заметил, как снова провалился в сон.       Когда я проснулся во второй раз, Шурф сидел у самого края нашего условного окна в беснующийся космос и, не моргая, смотрел туда. Одну руку он положил мне под голову. Наверное, я ему отлежал все мышцы, но он, судя по виду, не возражал, только легко улыбнулся, увидев, что я проснулся. Я приподнялся и поцеловал его запястье. Сейчас пожалованная нам вечность совсем не пугала. Я бы не отказался провести ее в таком положении, а можно и как-нибудь иначе, лишь бы с ним. Но даже я понимал, что в нас обоих еще слишком много человеческого. А людям положено запасаться тем, что они способны вместить в себя, потом уже на вечность замахиваться. Она не была еще нашим временем. И смутная тревога появилась от мысли о том, что будет, когда наша вылазка к вечности закончится. Чем лучше мне было сейчас, тем хуже было потом: вся моя жизнь была одним сплошным подтверждением этого нехитрого правила. Я боялся, что оно сработает опять.       — Шурф, а мы снова будем делать вид, что ничего не было и что мы просто друзья? — осторожно спросил я.       Он посмотрел на меня, и в его глазах все еще отражались безумствующие звезды.       — А ты не хочешь?       — Я не смогу, — искренне пожаловался я.       Шурф усмехнулся:       — Сможешь. Если ты захочешь, то убедишь себя в чем угодно. В том, что ничего не было, тоже.       Я хмуро на него посмотрел. Как, интересно, по его мнению, я буду убеждать себя в том, что мы не переспали, если мы переспали?       — Секс — это просто секс, Макс.       Это что, он думает, что я сделаю вид, будто мы переспали исключительно ради удовлетворения физических потребностей? Я хотел было возмутиться, а потом понял, что он прав. Я ведь и поцелуй тот точно так же объяснил: мимолетный эмоциональный порыв, категория «не обращать внимания, бывает». Но то, что сейчас происходило, было чем угодно, только не мимолетной потребностью. Случайные любовники не разделяют друг с другом вечность. Не обнимают так бережно, если хотят остаться наедине со своими мыслями. Не смотрят на свою мечту, обнимая другого, если другой не является еще одной мечтой. Ни одна мечта не допустит присутствия случайного человека. Черт побери, почему я боюсь признаться ему в том, что давным-давно очевидно? Ладно бы я мучил только себя, я предаюсь этому увлекательному занятию всю свою сознательную жизнь, привык уже, но он — он, который заслуживает такой же истины, какой является сам...       — Я не хочу ни от кого прятаться, Шурф. Я люблю тебя.       — Понял наконец? — он улыбался едва заметно, только в этой улыбке таилось чистое счастье всей вселенной.       — Давно понял, только боялся чего-то, — тихо ответил я, не в силах оторвать от него взгляд.       Его глаза сияли. Он мог ничего не отвечать — я сам прекрасно видел. Он любил, он ждал меня все это время, ждал с первого поцелуя на канатной дороге. Это я решил, что нужно его скрывать, а Шурф просто поддался моему желанию — бессмысленному, глупому, трусливому. Я боялся его совершенства, я так боялся ему не соответствовать, что малодушно сбежал. А он просто ждал, пока я осмелюсь вернуться. И мне вдруг стало невыносимо стыдно за то, что я в своих мыслях приписал ему такую же глупость и трусость. А он совсем не стыдил меня. В нем сейчас было столько счастья, что он, наверное, удивился бы, как можно испытывать что-то другое и зачем испытывать что-то другое, когда можно быть таким бескрайне счастливым. Его губы вновь коснулись моих, но он даже целовать не стал — замер на них. У меня защипало глаза.       — Шурф, я... — хотелось обозвать себя последними словами, но его нежная улыбка не позволила.       — Молчи, Макс. Все в порядке, — шепнул он, целуя мои веки.       — Нет, не в порядке, — вывернулся я и снова взглянул ему в глаза. — Послушай, если я когда-нибудь начну опять выделываться, пожалуйста, вправь мне мозги как-нибудь. Не знаю, рассудительно разъясни, что я кретин, рявкни на меня, разложи на первой попавшейся поверхности и трахни. Что хочешь, то и делай, только не давай мне больше так обращаться с тобой, с собой... С нами.       — Хорошо, — просто ответил он.       Но я был как никогда серьезен, я понимал, что самая страшная ловушка, которая меня ждет, — это ловушка собственной уверенности в том, что все хорошо.       — Пожалуйста, пообещай.       Он обнял меня и привлек к себе.       — Макс, неужели ты думаешь, что после всего тобой сказанного я так просто позволю тебе уйти? Обещаю. Что отпущу тебя только тогда, когда ты в самом деле об этом попросишь.       Я тоже слабо улыбнулся, с облегчением приваливаясь к нему и обнимая его.       — Не дождешься.       Он осторожно поцеловал мою макушку и замолчал. Может быть, прекрасно знал о стыде, который комкал мои внутренности, а я опять его недооценивал? В голове не укладывалось, как можно насквозь видеть меня и при этом не приходить в бешенство от моей беспросветной глупости. А молча любить и ждать. Только сейчас я краем сознания начал понимать, почему Шурфу со всей серьезностью доверили жизнь и смерть. Джуффин совсем не преувеличивал, когда говорил мне о его совершенстве. Только мой глупый мозг, считающий, что совершенных людей не бывает, принял это за преувеличение. С другой стороны, такой бесконечной истины не могло быть в простом человеке — не могло же! Если могло, этот человек не был бы человеком. Или могло?.. Я взглянул на разноцветный свет, клубящийся у окон, задержал взгляд на белом сиянии. Этот исполненный красоты, безупречный, бесконечно гармоничный участок Мира яростно протестовал против моих «не могло».       Внезапно Шурф сказал:       — Вставай.       — Куда это? — опешил я, приподнимаясь на матрасе, на который меня бесцеремонно уронили.       — Увидишь.       Загадочно усмехаясь, он поднялся и стал собирать разбросанные по полу вещи. Я поймал брошенную мне одежду и неохотно вылез из-под одеяла. Задавать вопросы такому решительному и таинственному Шурфу не имело смысла.       — Не делай такое сокрушенное лицо, Макс. Мы можем вернуться сюда в любой момент. Насколько я понимаю, это место — не наваждение, а вполне существующий в реальности объект?       — Да, ты... я... мы его создали, в общем.       Он был прав, мне не хотелось уходить отсюда. Здесь было слишком хорошо, а главное — спокойно. Я подозревал, что виной первому был мой спутник и что с ним мне будет хорошо в любом другом месте. Но насчет спокойствия не был так уверен, и усмешка Шурфа меня тревожила: он явно что-то задумал. Одевшись, я с подозрением на него посмотрел.       — Не бойся, Макс, — он подошел и обнял меня сзади. — Я просто хочу показать тебе, что все ближе, чем ты думаешь. И удостовериться в том, что ты знаешь, с кем связываешься.       Нельзя сказать, что после этого заявления я успокоился.       — Скажи, Вершитель, твой Мир согласится создать еще одно место из моих фантазий?       — Думаю, да, — осторожно согласился я. — Шурф, ты выдумал какую-то ужасную камеру пыток и собираешься меня туда засадить?       — У тебя всегда такие удивительные предположения, Макс. Нет, конечно.       — Это хорошо. Не в истерзанном состоянии я куда полезней, — предупредил я.       — Безусловно.       Он крепко прижал меня к себе. Я прикрыл глаза, наслаждаясь им, и внезапно почувствовал, как меня подхватывает неконтролируемая сила, вырывая из пространства и перебрасывая в иное. «Нашел же, как отвлечь мое внимание, злодей», — с удовольствием подумал я. И тут же почувствовал хлестко ударивший меня ветер. На этот раз куда более сильный, чем на вершине вахари. Я открыл глаза.       — Черт тебя возьми, Шурф!       Вокруг были облака. Далеко внизу, высоко вверху, со всех сторон, куда ни глянь, клубились облака всех оттенков от темно-оранжевого до песочного. А среди них змейкой вилась стена — иначе не назвать то, на чем мы стояли. Шириной с обыкновенный бордюр и высотой с Эверест, она петляла в пространстве оранжевого и терялась в облачных клубках. Ветер вокруг нас носился, свистел, гулял, буйствовал так, словно ему не было никакого дела до своей силы. И впрямь, почему бы ветру не свирепствовать там, где никого нет, никогда не было и быть не должно? Я бы тоже на его месте бесновался именно среди облаков: и себе хорошо и свободно, и никакого риска других зацепить. Пока не появятся двое сумасшедших. Я вжался в Шурфа, ощущая нарастающую панику.       — Шурф, я высоты боюсь!       — Я знаю, — сказал он мне на ухо сквозь свист ветра.       И отпустил.       Я инстинктивно вдавил ступни в небесный бордюр и напрягся целиком, пытаясь противостоять ветру. Как ни странно, меня не снесло, но легче от этого не становилось. Я вдруг почувствовал себя очень одиноким и брошенным. То, что Шурф находится за спиной, я понимал головой, но толку от его присутствия было мало, я боялся шевельнуть пальцем, не говоря уже о том, чтобы повернуться к нему.       — Иди вперед, Макс.       — Как ты себе это представляешь, Шурф, вурдалаки бы тебя взяли?! — взвыл я.       — Обыкновенно. Ты поднимаешь одну ногу и ставишь ее чуть впереди себя, затем поднимаешь другую ногу и переставляешь ее вперед первой.       Я попытался выполнить его совет и даже напряг мышцу, чтобы оторвать правую ногу от стены. Порыв ветра полоснул по коленям, внутренности скрутило волной безрассудного страха, я зашатался, хватая руками воздух, и всем естеством приклеился к твердой поверхности. Нет, я ни за что не сдвинусь с места, ни за что.       — У тебя один раз получилось заставить замолчать свое «я», которое тебе мешало. Сделай это еще раз.       Легко сказать — сделай. Ну да, я боялся не высоты. Я боялся отпустить того Макса, который трясся перед пропастью внизу.       — Если ты не побоялся меня, то нет смысла бояться высоты.       Этот Макс держал меня, как некогда Тихий Город, но вырваться из его тисков было куда труднее. Мой маленький мирок, к которому я привык настолько, что даже жизнь в Ехо не сумела его разрушить, упорно не хотел меня выпускать, он капризничал, завлекал, обхаживал, снова и снова затягивал меня внутрь и дарил чертову иллюзию свободы, которая была еще хуже плена.       — А если ты хочешь продолжать бояться высоты, то тебе придется бояться меня.       Проклятье. Рассуждать о собственной несвободе полезно, но только если рассуждения сопровождаются действиями по извлечению себя из несвободы. Шурфу нужен Вершитель, а не трусливая тряпка, у которой от высоты чуть сердце не останавливается. «Лучше уж я свалюсь с этой чертовой стены», — подумал я и шагнул вперед, пытаясь усмирить бунтующее равновесие. Равновесие истерически билось в конвульсиях и интересовалось моей нормальностью, но еще один шаг у меня сделать получилось. Третий шаг мне даже понравился: в перемещении посреди неба по узкой дорожке было слишком много фантастического, чтобы поверить в происходящее всерьез. Но мощь неистовствующего ветра пугала.       — Макс, это просто ветер, он ничего не сможет с тобой сделать, пока ты ему не позволишь.       Я уже успел забыть, что Шурф относится к любителям видеть меня насквозь. Но это был не «просто ветер» — это была стихия, не обращать внимания на которую было невозможно. Я не хотел противостоять ей, но игнорировать тоже не хотел. У меня появилась другая идея: отдаться ей во власть, позволить гулять вокруг себя, хлестать меня по лодыжкам тканью лоохи и играть с волосами. Красота этого ветра здесь не походила на обычную, это было нечто более древнее, свободное, неукротимое — первобытная сила, сохранившаяся среди облаков. Я поднял голову, вдыхая эту силу.       — Шурф, а ты где взял такой ветер? — спросил я и сам не заметил, как легко повернулся. Понял это после того, как его увидел.       Он шел за мной и улыбался.       — Просто люблю его.       — Знаешь, я теперь, кажется, тоже.       Облака продолжали перекатываться под ногами, скрывая уходящую вниз стену. Расстояние до того места, где она терялась в их толще, по-прежнему было пугающим, но парализующий страх исчез. Я благодарно посмотрел на Шурфа. Этот изверг знал, куда надавить, чтобы заставить меня наслаждаться действительностью, а не бояться ее.       — Спасибо.       Он подошел совсем близко.       — Ты же понимаешь, что я сделаю все, чтобы заполучить Вершителя? — спросил он, проводя рукой по моей щеке.       — В этой войне со мной я на твоей стороне, — кивнул я, прикрывая глаза. — Тебе нужен Вершитель.       — Нет, — неожиданно жестко ответил он, так, что я даже глаза открыл. — Мне нужен ты. А вот тебе без Вершителя будет плохо.       Воцарилось молчание. Я пытался осмыслить эту информацию и уложить ее в своей голове, но она плохо укладывалась. Оказывается, он затеял это безумие не для того, чтобы показать мне, на какого любовника рассчитывает.       — Никогда бы не подумал, что буду так радоваться чьему-то намерению изменить меня, — наконец пробормотал я.       — Почему? — удивился он.       — Потому что до тебя никто из близких мне людей не заботился о том, чтобы мне было хорошо с самим собой.       — Что же они делали?       — Заботились о том, чтобы мне было хорошо с ними. Или изменить пытались для того, чтобы им было хорошо со мной.       — Тебя никто не любил, Макс... — хмуро и непонимающе пробормотал он. — Так странно.       «Вероятно, никто просто не смог приструнить своего Безумного Рыбника и стать тем, кем стал ты. Наверное, я сам не сумею перерасти своего Макса настолько, чтобы ответить тебе чувством, которого ты заслуживаешь. Но я постараюсь, обещаю, Шурф». Я смотрел поверх его плеча в гущу облаков. Не знаю, функционировала ли здесь Безмолвная речь, да я и не пытался ею воспользоваться, но мне показалось, что он услышал. Возможно, мне просто хотелось, чтобы он услышал.       — Полетаем?       Я взглянул на него: он протягивал мне руку. Предлагал спрыгнуть в оранжевую бездну просто так, наугад? Или точно знал, что гравитация здесь не действует? Я не был уверен, что меня вправду интересуют ответы. Время исчезло, в наличии пространства я тоже сомневался — существовал только он, и мне казалось, что на протяжении веков он жил во мне, заботился обо мне и берег меня. Может быть, глупо было доверять, настолько выходя за рамки разумного, но мне хотелось хотя бы раз в жизни попробовать на вкус эту бесконечность доверия.       — Не боишься? — спросил он, сжимая мою протянутую ладонь.       — Не рядом с тобой, — помотал головой я.       — Пусть так, — едва заметно улыбнулся он. — Кстати, на будущее, Макс, «рядом» — не всегда физическое понятие.       И порыв ветра сорвал нас со стены. Гравитация здесь все-таки действовала, но она не произвела на меня никакого впечатления. Я ничуть не боялся, хотя мы камнем летели вниз вдоль стены, которая дрожала в пространстве, то появляясь, то исчезая, будто сама не могла решить, стоит ей существовать или нет. Поток воздуха разрывал легкие, едва не выворачивал наизнанку, и в конце концов наши с Шурфом пальцы разошлись. Я барахтался в оранжевой пелене, пытаясь понять, получится ли у меня обмануть законы физики, если я захочу. Казалось, что мчащиеся вверх мимо меня облака никогда не закончатся и что я лечу уже много веков, хотя прошло, наверное, всего несколько секунд до того момента, как мое тело прошло сквозь душный и влажный оранжевый туман и я увидел далеко под собой зеленую полосу леса и горные вершины. Мы неслись прямо на них. Если бы я успел перевоспитать свой инстинкт самосохранения, знал бы, что не стоит опасаться их стремительного приближения. Но не мог равнодушно смотреть на черные каменные шапки на острых скалах. Собрав всю волю, я попытался ринуться ниже Шурфа, чтобы поймать его и увлечь в какое-нибудь более безопасное место. Невероятно, но моя затея почти удалась, и я успел подумать: «Неужели я могу управлять своей скоростью?», как меня подхватили сильные руки и мы ракетой взмыли вверх, прорезая оранжевое небо. Дыхательные пути словно ножом распороли, грудь изнутри горела, и я подумал было, что никогда больше не смогу вдохнуть, как вдруг скорость снизилась, теплая рука легла между лопаток — и все прошло.       — Делать тебе больше нечего, кроме как реагировать в лучших традициях среднестатистического обывателя Ехо, — иронично заметил Шурф.       — Я привык к тому, что я — обычный человек, — попытался оправдаться я, все еще панически хватая воздух ртом и пытаясь нормализовать дыхание.       На мой взгляд, вполне законное оправдание.       — Отвыкай, — заявил мой невозможный спутник. — Обычный человек, придумал же.       Я огляделся и подумал, что он прав и что мое оправдание, наверное, все-таки не совсем законное. Мы неторопливо летели сквозь небесный простор то ли прямо, то ли вверх, я не мог уловить направление среди одинаковых огромных пушистых облаков, которые лениво проплывали мимо нас. Это походило на волшебное плавание по морской глади в полный штиль — неустанное продвижение вперед без берега и корабля, когда одна вода поддерживает тело. Но лететь было лучше. Где-то надо мной был космос, где-то подо мной — земля, а я купался в воздушном отрезке между ними, что было еще удивительней, чем земля и космос вместе взятые. Рядом со мной летел автор этого пространства, и казалось, что окружающий мир его нисколько не трогает, он задумчиво улыбался и смотрел вперед. Я любовался им — спокойно плывущим по оранжевому небосводу, удивительно подходящим этому небу, безмерно прекрасным. Он был таким же в моих снах, когда я неприкаянно носился по странным Мирам, в которые меня заносило в последние годы. Он успокаивал меня, удерживал на грани здравого смысла, не давал мне забыть о том, кто я такой и почему мне нужно вырваться из ловушки. С теплой улыбкой он повернулся ко мне. Наверное, отлично знал и о том, что я любуюсь им вместо неба, и о том, что думаю. Пусть знает, я и не собирался это скрывать.       — Пойдем дальше? — спросил он.       — Давай, — отозвался я, мне было почти безразлично, лишь бы он был рядом.       — Веди, Вершитель.       — Нет. Сам выбирай, куда ты хочешь. У тебя хорошо получается.       И он унес меня в очередную фантастическую грезу, которая нашими усилиями стала частью реальности. Он с легкостью конструировал невообразимые пространства вокруг Города. Мой Мир превращался в самую необыкновенную сказку, по которой меня вели, всякий раз сдержанно улыбаясь моему восторгу, когда я осматривался по сторонам. А я каждый раз не мог поверить, что мне эта действительность не снится, потому что не может быть в одном человеке столько красоты, просто не может.       Исполинская гора упиралась черной вершиной в лиловое небо. Темный камень снаружи порос золотистой травой, и скалистая поверхность горы сверкала в лучах яркой белой звезды. Мы услышали в одном из пещерных гротов журчание и вышли к полноводному, но полупрозрачному водопаду: струи были сотканы из водяной дымки. И я не вполне понимал, вода или воздух шумели вокруг, пока мы с Шурфом целовались под потоком.       Корабль, сотканный из тумана: на его палубе не разобрать было, стоишь ты, летишь или плывешь. Он лавировал среди деревьев и цветов, каждый лист и лепесток которых были сгустком то ли света, то ли цвета — я так и не разобрался до конца, а Шурф только смеялся, говоря, что это не имеет значения.       Арки, состоящие из потоков воздуха разного цвета, плотности и скорости — они висели между деревьями, стволы которых терялись в дымчатой бездне. Ручьем стекало в горное ущелье бирюзовое небо на горизонте. Дрожали на ветру многоэтажные башни, в которых этажи переливались разными цветами и словно перешептывались между собой. Я был уверен в том, что они могут меняться местами как вздумается, а то и покрывать друг друга пахучим мхом, участок которого временно оккупировали мы с Шурфом.       Каждой частицей себя я чувствовал, что он был совершенно счастлив, материализуя эти места. И, глядя вокруг, искал Шурфа в линиях, в оттенках неба, в каждом ветерке, с наслаждением вдыхал воздух этих маленьких миров, в полной мере осознавая, что они — это он сам. «Никто не посмеет тронуть Мир, в котором столько тебя — не позволю», — мысленно объявил я вселенной, лежа рядом с Шурфом на меховой шкуре посреди луга из чистейшего лунного света. Я даже не знал, кому он сделал больший подарок: Миру — удивительными местами или мне — тем, что впустил в них. Знал лишь, что никакой благодарности за них не хватит, поэтому просто целовал его: может, он так хоть чуть-чуть поймет, что я чувствую. И подозревал, что он понимал.       Потеряв счет времени, мы почти одновременно пришли к мысли о том, что пора возвращаться. Я даже не опечалился, знал, что теперь такой же мир могу создать где угодно. Поэтому мы просто молча взялись за руки и через мгновение уже стояли в зале «Кофейной гущи».       — Где твой тюрбан, Макс?       — Действительно нет, — растерялся я, запустив руку в волосы. — Вообще, кажется, его давно уже нет. Где-то потерял. Немудрено в таком путешествии.       — Путешествие тут ни при чем. Ты просто не любишь тюрбаны.       — Не люблю, — согласился я, улыбаясь.       Дверь «Кофейной гущи» открылась, и вошел Франк, а за ним показались Триша и Меламори. Франк сразу подошел к столу и перевернул часы.       — Наговорились?       Триша внезапно остановилась и принюхалась к воздуху. Совершенно кошачье движение, я почти видел сосредоточенно навостренные ушки. Озадаченно поведя шеей, она направилась к стойке. А я опустил глаза под взглядом Меламори, чувствуя себя виноватым. Почему бы мне сразу по возвращении из Кеттари не признаться было себе во всем, не мучить Шурфа и не морочить никому голову? В итоге теперь должен был причинить боль хорошей и ни в чем не повинной девушке.       — Нет, — ответил Шурф Франку. — С вашего позволения, мы переместимся в сад.       И увлек меня туда, прежде чем я успел удивиться.       — Макс, — повернулся он ко мне, когда мы отошли от дома, — разумеется, наша импровизированная прогулка способствовала разъяснению некоторых вопросов. И, разумеется, я прекрасно помню о твоей просьбе. Но тамошняя и здешняя атмосфера радикально различаются, и если вдруг твои приоритеты...       Я внезапно понял, что он совсем неправильно истолковал мою реакцию на появление Меламори.       — Не смей, — перебил я его.       Он замолчал.       — Не смей предлагать мне выбор и свободу от счастья, ой, прости, от себя. И что ты там еще надумал мне предлагать. Приоритет у меня теперь один — и там, и здесь, и вообще где угодно. Этот приоритет сейчас стоит передо мной и проявляет благородство — нашел время, — я уперся в него ладонью. — Я, знаешь ли, тоже видел, что тебе не все равно, с тобой я или не с тобой.       — Конечно, мне не все равно, — прошептал он, обнимая меня и целуя мою челку.       — Вот и нечего. После всего, что я видел... — пробормотал я.       Его губы нашли мои губы, и я ласково скользнул по ним, пытаясь договорить то, на что слов не нашлось. Шурф целовал меня так неожиданно властно и благодарно, что я понял, как он был напряжен, как боялся, что я передумаю. И мне самому стало страшно. Если бы пришлось уйти от него и никогда больше не... Я отчаянно впился в него, прижался к нему всем своим существом, безмолвно требуя, чтобы он не вздумал меня отпускать ни при каких обстоятельствах. Он с силой вцепился в меня, и это даже было бы больно, если бы я не был бесконечно счастлив такому ответу. Внезапно он оторвался от меня, и я проследил за его взглядом. Понятия не имею, как он услышал: неподвижная, на нас смотрела Меламори, и в ее глазах было почти то же отчаяние, какое заполнило меня несколько секунд назад. У меня внутри все сжалось от боли за нее и от своей вины. Шурф немного отпустил меня, но не было смысла скрывать то, что она видела. Сейчас я отчетливо понимал, кого из них я действительно люблю — и всегда любил. И Меламори это понимала. Развернувшись, она молча ушла к дому. А я повернулся к тому, кого выбрал, чувствуя безупречную правильность происходящего.       — Исправлять ошибки больно, но это же не повод не исправлять их, — пробормотал я скорее для себя, чем для него.       Шурф уткнулся в мою макушку лицом и замер. Спустя несколько секунд я услышал едва различимый шепот:       — Спасибо, Макс. Спасибо за тебя вселенной. Спасибо всем мирам, которые привели тебя ко мне.       И я понял, как невероятно устал. Мне хотелось потеряться, исчезнуть для самого себя и найтись снова, но уже без груза представлений о правильности бытия. Правильность была одна, и она чувствовалась в каждом мгновении, в каждом действии. Единственная правильность, с которой стоило считаться, а все остальное только сбивало. И я позволил себе потеряться — потеряться в самом Шурфе, надеясь, что однажды, вынырнув из объятий, в которых разрешил себе исчезнуть, я найду кого-то похожего на настоящего себя. А пока что просто растворился в нем и в тумане сада на грани Миров, пытаясь оставить за гранью хотя бы усталость.       На ночь я остался на ветке любимого дерева, отправив Шурфа спать. Во мне менялось что-то стремительно и скоропостижно, я уже не мог остановить этот процесс и не собирался его останавливать. Но было тревожно, как перед всякой неизвестностью. Я к ней привык, но до сих пор неизвестность обходилась только окружающим миром, а сейчас забралась в меня самого, и я не знал, что она оставит после себя. Я чувствовал себя как перед сложной операцией на мозге. Никто не мог сказать, как пройдет вмешательство, что подопытный будет знать и помнить о себе после, кем он будет в конечном итоге. Но в глубине души я доверял своему хирургу и сдался на его милость, лежа на толстой ветке и глядя на ленивые вихри в сером небе.       Среди ночи мне послышался странный, непривычный звук, я даже определить его никак не мог. И на всякий случай решил проверить источник. Звук привел в кухню, где на окне я обнаружил маленькую темную фигуру.       — Меламори?       Она подняла голову и взглянула на меня. Я понял, что она плачет, это и было тем самым звуком, который меня встревожил.       — Я так хотела, чтобы ты любил меня, — прошептала она.       «Мне было с тобой хорошо, ты замечательная девушка», — хотелось сказать ей, но я не видел в этом смысла. И какой-то другой голос в голове ответил иначе: «Разве сочетание слов «хотеть» и «любить» имеет что-то общее с любовью?» «Тебя никто не любил, Макс... Так странно», — вспомнился удивленный шепот Шурфа.       — Но куда уж мне тягаться с безупречным Шурфом.       «Разве дело в его безупречности? — удивленно нахмурился я в своих мыслях, пытаясь понять, а в чем, собственно, дело. — Он знает о вечности. О невозможности. А ты просто хочешь знать...»       Меламори повернулась ко мне. Боль и обреченность излучала эта хрупкая фигура. Она покачала головой, глядя на меня.       — А меня ты никогда так не целовал, Макс, никогда! Никогда!       Ее голос на мгновение превратился в пронзительный крик, нечеловеческий клекот, или мне так казалось? Передо мной стояла обычная девушка и говорила своим звонким голосом. Или это была кричащая, пикирующая птица, требующая от виновника своего горя расплаты за вину? Две реальности не могли договориться о том, какая из них должна показаться, а какая — скрыться от моих глаз. В первой была сплошная удушающая тишина, а во второй в темном предрассветном небе то ли девушка, то ли птица что-то кричала вечности.       Неожиданно на месте девичьей фигуры на окне появилось сказочное создание в знакомом до боли оперении — буривух. Спустя мгновение птица расправила крылья и вылетела в открытое окно. А мне продолжал мерещиться резкий металлический крик, такой тембр был только у буривухов: «Никогда! Никогда!»       В кухне стояла полная тишина — это я понял задним числом. Попытался прогнать оставленный Меламори след, опасным наваждением витавший в пространстве. Взглянул на серый прямоугольник неба, которое продолжало отрешенно играть воронками ночного воздуха. Небо пустовало. Я развернулся, не глядя больше ни на какое небо и не думая больше ни о каких птицах, отправился в комнату Шурфа и решительно забрался к нему под одеяло. Хватит с меня впечатлений на сегодня, мне требовался покой. Покой сонно пробормотал:       — Макс? Тебе наконец-то стало твердо на ветке?       И закинул свою тяжелую руку мне на спину.       Я почти сразу уснул и крепко проспал до позднего утра.       Никто не удивился, когда мы с Шурфом появились из его комнаты вместе, как будто ушли туда вечером рассказывать друг другу истории и случайно заснули. Только Триша встрепенулась, расставляя чашки и обнаруживая, что держит в руках лишнюю:       — А где Меламори?       — Улетела, — отозвался я.       И снова никто не задал ни одного вопроса. Триша просто отнесла чашку обратно за стойку и вернулась к нам. На ее лице пробегало чуть настороженное выражение, отрешенность и внимательность одновременно. Я улыбнулся, глядя на нее: кошка кошкой. Она метнула на меня быстрый любопытный взгляд и тоже улыбнулась, посмотрела на сидящего рядом со мной Шурфа. Он с интересом слушал Франка, рассказывающего о необычных посетителях, и задумчиво щурился.       — Что-то хорошее происходит, — пробормотала она. — Вчера заглянула такая сильная любовь и до сих пор не уходит. Я думала... А впрочем, какая разница, что я думала... — смутилась она, увидев, что внезапно стало тихо и все взгляды обратились к ней.       — Хочешь узнать истину — озадачь кошку, — усмехнулся Франк. — Сам часто пользуюсь этим способом.       Триша смущенно ускользнула за стойку, и Франк отправился за ней. Шурф посмотрел на меня.       — Между прочим, предсказания кошек считаются наиболее ценными в истории ясновидения, — сообщил он и помолчал, легко улыбаясь краешком губ в ответ на мое растерянное выражение, видимо. — Мне сейчас нельзя надолго покидать Ехо, Макс. Сотофа какое-то время присмотрит за Иафахом, но не следует взваливать на нее больше, чем необходимо. Я сегодня вернусь туда.       А я уже знал, какой вопрос последует за этой фразой, и затрепетал от тихого счастья.       — Вернешься со мной?       — Вернусь.       Остаток завтрака прошел в уютном молчании, а потом мы разбрелись по Городу. Не знаю, куда и зачем отправился Шурф. Возможно, ему хотелось пообщаться с Городом наедине, а мое присутствие его отвлекало, а возможно, у него были другие планы — черт разберет, что творилось в его голове. У нас были дни, месяцы, годы, чтобы гулять вдвоем по Городу, по этому Миру и вообще где мы захотим, поэтому я не собирался мешать ему. Мне самому хотелось побродить напоследок в одиночестве, попрощаться с Городом и поблагодарить его за приют. Смешно благодарить собственноручно созданный Мир, но, с другой стороны, все, что хочется благодарить за приют, в какой-то степени создано собственноручно. Поэтому я не стал удивляться своему желанию, а сделал самое разумное, что можно делать с желаниями, — пошел его исполнять.       На поверхности реки плясали разноцветные солнечные зайчики. Казалось, что они — не отражения света, а самостоятельные существа, резвящиеся на водной ряби вполне осмысленно. Я бы не удивился, если бы так оно и было.       — Видишь, как хорошо все сложилось, — прошелестел знакомый голос рядом.       Я встряхнулся, пытаясь опомниться и понять, кому принадлежит этот донельзя странный, но безмерно знакомый голос.       — Теххи!       Она появилась из воздуха. Я был бы рад сказать, что материализовалась, но нет: она оставалась воздухом, который принял очертания Теххи. Она улыбалась как-то особенно легко, люди так не умеют. Наверное, так улыбаться может действительно только воздух или ветер. Я обдумал ее приветственную фразу, и меня осенило:       — Ты знала.       — Я надеялась, что вы с Шурфом когда-нибудь догадаетесь обратить друг на друга внимание, — осторожно ответила она.       Вот как, Макс, себя обмануть получилось, а ее — нет.       — А почему не отправила меня к нему, когда я пришел сюда за тобой?       — Потому что ты тогда был слишком поглощен своим горем, мои рекомендации тебе были бы — как реке дождь.       Я смущенно уставился на реку. Явно где-то была напечатана инструкция по пониманию и применению меня, и они все ее прочитали. Небось еще и друг другу цитировали.       — А во второй раз, в саду?       — Мне показалось, что у вас что-то с Меламори, — пожала плечами Теххи. — Признаться, я здорово удивилась, но не стала вмешиваться, не по нутру мне вмешиваться в чьи-то судьбы.       — Да ничего у нас с Меламори... И ничего не было... Никогда.       — Мне тоже всегда так казалось. Не та у нее судьба.       — На самом деле... Как ты сказала мне тогда? Плохо, что ей так больно.       — Плохо. Но тебя это не касается, ты и сам это знаешь. Сосредоточься на Шурфе, он нужен тебе, а ты нужен ему. Меламори сама свою судьбу выбрала.       — Как это «выбрала»?       — Отвергла однажды Мелифаро, — Теххи улыбнулась, увидев мою озадаченность. — Он когда-то любил ее и мог многое ей дать. Стражи — они, знаешь ли, особенные. А ей показалось, что он слишком молодой и глупый для нее. Вот и появился ты — могущественный и загадочный, тот еще подарочек, взял и влюбился в Шурфа, а с ее помощью отвлечься решил. Все закономерно, Макс, — она усмехнулась. — Но, вообще-то, я не посплетничать с тобой о твоих коллегах пришла.       — А зачем?       — Попрощаться. Я исчезаю из этого места.       — Почему? Куда?       — Не знаю, в моем распоряжении вселенная. Этот город и весь этот Мир теперь ваши с Шурфом. А я, как уже сказала, не люблю вмешиваться.       — Я тебя больше никогда не увижу, да?       — Может и увидишь, ты же у нас непредсказуемый, — усмехнулась она и внезапно посерьезнела. — Ты Шурфа береги. Угораздило же его с тобой связаться.       — Его угораздило? — возмутился я.       — Ну не тебя же. Шурф куда чувствительнее тебя, толстокожего Вершителя, у которого любовь только с Истинной магией. Умножай свои чувства на шесть — получишь чувства Шурфа. Поэтому береги. Хочу посмотреть на вас лет через пятьсот. Невероятное должно быть зрелище. Даже представить не могу.       Легкий ветерок закружился вокруг меня, растерянно осмысляющего слова Теххи.       — Я исчезаю, Макс, — прошелестела она. — И так слишком долго держалась. Будь счастлив, пожалуйста. И сделай счастливым его.       Ветерок вместе с Теххи рассыпался на миллионы потоков и умчался, а я остался стоять один в смятении и замешательстве. У представителей этого семейства было одно замечательное свойство: они выбивали почву из-под моих ног, но делали это так аккуратно, что шатался я только в первые пару мгновений, а потом стоял на земле еще тверже.       Береги его.       «Шурф, ты где?» — решил воспользоваться я Безмолвной речью.       Он мгновенно отозвался:       «Не могу назвать тебе точные координаты, но возле странного здания янтарного цвета у реки. Смотрю на разноцветные солнечные блики на воде и думаю, что тебе бы они понравились».       Я совсем не удивился, когда увидел по ту сторону реки дугообразную постройку янтарного цвета.       «Они мне понравились. Видишь дерево с блестящими листьями на противоположном берегу? Из-под него они отлично видны, — я умолк на мгновение. — Мне тут наказали быть счастливым и сделать счастливым тебя».       «Да? Ну, поднимайся на мост, значит. Я тоже сейчас поднимусь».       Я немедленно отправился в указанном направлении. Он шел навстречу — легкий, свободный, и все окружающее пространство резонировало с той сдержанной и бесконечной радостью, которую он излучал. Листья на деревьях серебрились на солнце и трепетали, складываясь в причудливые узоры. Блики на воде организовались в хоровод и кружили на поверхности нестройным овалом. Даже металлические перила моста не холодили пальцы — наоборот, они как будто задались целью стать самым приятным на ощупь материалом в мире. Я улыбнулся, думая, что они так благодарят меня, и внезапно понял, что не так уж далек от истины. Мир завершал свое формирование, набираясь силы, которая сейчас била во мне через край. Мой внутренний восторг, беспредельная радость, от которой вздрагивало сердце и которую я сам едва осознавал, заполняли последние пробелы в почти сложенном пазле моего фантастического детища. За этот небольшой отрезок времени — нашу с Шурфом вечность — неопределенная, покладистая, беззащитная реальность, нуждающаяся в долгой и кропотливой работе, превратилась в завершенный, полноценный Мир. И сейчас он благодарил меня за то, что я сделал его именно таким — сверкающим, сильным, солнечным, полным красок и запахов, полным радости и любви. Но Мир был не совсем прав, не только я его таким сделал.       Я взглянул на приближающегося Шурфа.       Без тебя бы этот Мир не появился, Шурф. Ты был его соавтором с самого начала, ты уже расцветал во мне, когда я вышел за ворота Кеттари. Никогда я сам не сумел бы сотворить такую гармонию, такое стройное единство. Мой Город был бы беспорядочным, хаотичным и, наверное, даже опасным, если бы не ты. Твои фантазии, в которых мы прятались от времени, — лучшее тому доказательство. Вряд ли Мир согласился бы материализовать их, если бы не знал заранее твою руку, если бы не знал, сколько красоты в тебе таится.       Он поймал меня в свои объятия, не отводя взгляда и улыбаясь той прекрасной улыбкой, от которой давным-давно на Темной стороне у меня дрогнуло сердце.       — Слышишь, как Мир ликует? — шепнул я, чувствуя, как все вокруг разделяет с нами эту щедрую, бесконечную, неделимую любовь.       — Он поет тебе прощальную песню.       Шурф слышал — это была ода юности, которую поет птица, раскинувшая огромные, могучие крылья у родного гнезда. Она уже и в гнездо не помещалась, и ветви стонали под напором ее молодости и силы, но трель светлой радости оглашала весь окружающий птичий мир. И не могла она улететь, не допев ее до конца.       А я крепко сплел пальцы с пальцами Шурфа, прижимаясь руками к его рукам, плечами к его плечам — глаза в глаза, душой к душе, а любовь была одна на двоих — так ее гораздо больше, чем в двух сердцах по отдельности. И не я отпускал свой Мир — мы вдвоем отпускали птицу из нашего гнезда в бескрайнюю даль, не беспокоясь о ней: могущества в ней было достаточно для чего угодно. Ее прощальная песня звучала победоносно и торжественно, и я неожиданно понял, что для нас она не прощальная: она приветствовала нас на пороге нашего нового Мира. Только на этот раз ему никакие материальные пространства не были нужны — была нужна разве что вечность для нас двоих.