must be a devil between us

Где мы на этот раз? Остин? Лексингтон? В этом гостиничном номере так темно и тесно, что каждое сказанное слово отбивается от стен и бьёт меня по затылку. Здесь старые скрипучие кровати и дырявые занавески, можно услышать даже шарканье глуховатой горничной по коридору. Будто чёртов могильник. Фрэнк шипит что-то нераздельное, его руки прохаживаются вниз по моей спине и обратно, оставляя за собой горящие полосы. Где-то на уровне рефлексов я чувствую эту боль. Сперва он отвлекается, чтобы стянуть через голову футболку, а затем прикусывает моё плечо, и я поддаюсь вперёд, резко выдыхая. Его губы на моей коже — это странное непонятное тепло, будто ты разжёвываешь во рту острый перец и даёшь ему сжечь тебя изнутри. Клянусь, ещё немного, и этот говнюк прикончит нас обоих. Каждый раз, когда наши кости ударяются друг о друга, я готов проклясть весь чёртов мир. Что это всё должно значить? И — где же мы всё-таки? Мой самый мерзкий секрет заключается в том, что порой мне хочется остановиться и спросить самого себя: что, если всё на самом деле кончится? Кто говорил, что даже самый дурацкий сон может продолжаться вечно? У меня в голове одна за другой мысли: уходящий поезд в Даллас, пропаганда безопасного секса, марш в поддержку ВИЧ-инфицированных. Спросите, как давно это было, и я отвечу: целую вечность назад.

Когда-то.

Фрэнк, будто очередной псих, сошедший со страниц романов Уэлша, жадно разглядывает музыкальную витрину. Всё это время я недооценивал роль общих знакомых — друзья, друзья друзей, их знакомые. Только вообрази. Всё эти люди, благодаря которым можно провернуть такое, что тебе даже и не снилось. Мы договариваемся встретиться заранее, и я долго ломаю себя, прежде чем приехать. Его тощее тело — каркас, обтянутый кожей, которая сливается с кирпичной стеной. Первое, что я думаю, когда Фрэнк оборачивается и пытается разглядеть меня сквозь лобовое стекло, — дёрганый малый. Что-то с ним не так. Фрэнк мнётся на месте, оглядываясь по сторонам, пока я не сигналю ему. Мне захотелось заорать: «До чего же тупой!» Пока он плетётся к машине, я смотрю на себя в зеркало: я хочу, чтоб моё лицо не выражало никаких эмоций. Чтоб меня вроде как нельзя было ни в чём заподозрить. Парень скрипит дверцей и плюхается на сиденье рядом. Второе, что я замечаю, когда он смотрит на меня, — Фрэнк маленький и компактный. Его карманы набиты наркотой — и это какой-то странный дикий азарт, едва заметный во взгляде. Я вытираю вспотевшие ладони о штаны и нервно улыбаюсь, пожимая его руку. Вот что: я заранее знаю, что мне нужно, поэтому не хочу тратить время зря. Ведь у всего есть своя ценность. Может быть, сотни торчков по всему Нью-Йорку, облезлые и несчастные, нуждаются во Фрэнке больше; он для них — как смысл жизни. Лобовое стекло запотевает от нашего дыхания. — Ну? — нетерпеливо спрашивает парень, заправляя Мне нужно всё и сразу. Нас вводят в заблуждение, оно на каждом шагу, говорит Дженна. Когда ты стоишь перед лицом Справедливости, оказывается, что она повёрнута к тебе задом. Нет в этом мире равновесия. Всё приходится осознавать самому. Спросите кого угодно старше тридцати, и вам ответят, что можно курить всё, что угодно, не боясь за свою жизнь. Какая разница, что будет потом, если можно словить кайф сейчас? Риталин — игрушки для детей. Кетаминовый сон — ты нахрен отделяешься от тела. Промедол, метадон, обезболивающие. Дажё чёртовы насваи. Оказывается, ЛСД и кислота — одно и то же. Маленькая бумажка, пропитанная раствором, — на самом деле это дисфункция в твоей башке, которая сравнима лишь с извержением вулкана. Я сразу чувствую это — когда кажется, что ты слишком повёрнут на своём, чтобы слушать кого-то ещё. Я прячу руки в карманы, вжимаю голову в плечи, стараясь не показаться взволнованным. Вы никогда не увидите таких горящих глаз. Мне не хватило всего пары долларов, и какого-то чёрта мы оказываемся на пляже — среди выброшенных на берег водорослей и мусора. Стоит прилив, ветер дует в лицо. И, лёжа на мокром песке, Фрэнк начинает рассказывать, что его работа — самая хреновая в мире. — Мне приходится внушать умирающим старым людям, что на этот раз их дети приедут на Рождество, — говорит он — и совсем близко над нами в тот момент летает целая туча голодных чаек. Я представляю, как самая большая и жирная птица, сидя на плече, клюёт мой мозг. — Представь, что они не приезжают, — говорит он. — Какой сейчас год? Девяносто второй. А президент сейчас кто? Представь глаза старушки, которая ждёт от тебя хороших новостей. Которая просит: сынок, позови отца. — Представь, — говорит он, — что идёшь по улице или едешь в подземке, а все вокруг шарахаются. Задаёшься вопросом: какого чёрта? А придя домой понимаешь — всё дело в больничном халате, обхарканном и испачканным гноем. Кто-то плюнул в тебя на память — и ты просто забыл это снять. Новые люди для меня — это всегда условный рефлекс. Ты, наверное, ждёшь, пока я спрошу, нахрена тебе столько наркоты? Но ведь все мы совершаем ошибки? И вот отсюда я начинаю свой отсчёт. Разваливающийся, с кипящей башкой, полной мыслей и остального дерьма, я просыпаюсь и обнаруживаю, что всё ещё жив. Каждое утро — это всегда потрясение. Ангелы во главе с Иисусом на иконе — прямо у изголовья кровати. Мои единственные друзья здесь. При них я стараюсь размышлять вслух и ходить как можно громче. У одного из этих парней нимб над головой — прижженный сигаретой. Мать беспокоится насчет всего, а это её просто выбешивает. Каждый месяц они с отцом присылают мне деньги на таблетки, при этом веря, что по-настоящему мне может помочь лишь поход в церковь. Меня может вылечить лишь искреннее раскаяние. Мой шеф уверен совсем в другом. Он постоянно шутит, что я слишком много пью. По его словам, причина всех наших бед в том, что мы потеряли стремление — всё дело в нашей собственной слабости. В это время старый хрен наверняка пьет кофе у себя в кабинете, выписывая очередной штраф за опоздание. А я — да кто с ним сравнится? Все эти истории о том, как люди пытаются побороть это дерьмо внутри себя — вместе или в одиночку. В башке у меня жуткие картины, загнанных в угол бедняг. Однажды отец многодетного семейства узнает, что вот вся его жизнь: беги, спасайся — или ты сдох. Большие буквы, выделенные чёрным, мигающие лозунги, обращающие на себя все внимание. И ты просто, блять, не можешь оставаться бесчувственным куском свиньи. Журнальные истории поселяются на моих стенах. Это как если бы у тебя не хватило смелости сделать вид, что все еще ничего не произошло. Теряя стремление, быстро оседаешь на месте, — это единственное, что мне стоит знать. На часах полдевятого, я как раз нащупываю в кармане небольшую горсть таблеток. Каждый день всё одно и то же: я достаю ту же рубашку, еду той же дорогой и неизменно паркуюсь в самом конце. Стены вокруг — серые, с облезлыми обоями, оставшимися от старых хозяев. Единственный стол завален пластиковой посудой, а окна выходят на старый кирпичный завод. Это всё — моя жизнь. Мои триста долларов и арендная плата. Я сижу на коробке в прихожей и запиваю кислым кофе сухие сухари, а в руках у меня — будто шанс на что-то новое. Дженна — молодая медсестричка с копной рыжих волос — едва пытается скрыть улыбку, держа в руках пластмассовый катетер. Она — странная часть моей жизни. Как виртуальная подружка, только ещё хуже. Каждый раз я пытаюсь найти в её взгляде ёбаное снисхождение. Вдавливаю себя в голубой пластиковый стул и прикусываю губы. Отвожу взгляд — смотрю в дальний конец пустого коридора, но вот чёрт: всё вокруг выглядит как одно: Дженна, Дженна, Дженна. Последнее время она стала чаще со мной говорить, все эти «эй, как дела?». Я боюсь, что Дженна почувствует что-то странное — например, заметит чёртовы зрачки — и потребует объяснения. Нет-нет, дело не в тебе, детка. Как только я притворяюсь, что не смотрю, — она затыкается. — Не двигайтесь, — приказывает она, пережимая руку лежащего старика резиновым жгутом. Мужик улыбается остатками зубов и рассматривает лёгкую добычу — пялится на грудь Дженны. На смену ей приходит Мардж — старая домохозяйка с убийственным взглядом. Она встречает меня с пачкой сигарет и порцией иммунопрепаратов. Дженна и Мардж — они кто-то вроде местных знаменитостей. Парни типа меня хорошо знают этот расклад: не позволяй бабе завладеть своими мозгами, держись подальше. В «Сэнт-Лукасе» женщины — редкость. Ты можешь не заметить даже маленькую старую уборщицу, затерявшуюся среди пластиковых стульев и клумб. Подхватываешь паранойю. Вот настолько промывают мозги. Я почти уверен, всё было бы нормально, если бы я не торчал здесь столько времени. И эта Дженна со своими гляделками и шустрыми пальчиками, ловко втыкающими иглу в чью-то задницу. Сначала ты просто чувствуешь слабость и уже не можешь бегать по утрам. Потом тебя валит после пятнадцати минут ходьбы. Твой язык плетётся сзади, а лицо блестит от пота. Ты не думаешь, что всё настолько плохо, пока не выблёвываешь очередной завтрак/обед/ужин. По утрам в зеркале твоя кожа — сероватого цвета. Зарплаты хватает только на дешёвое средство от кашля. При лёгком насморке ты понимаешь, что не можешь встать с кровати. Ты живёшь год за годом и думаешь, что всё это — череда неудач. А бросившая девушка вот уже перестала замечать тебя на улице. Ты шатаешься и заполняешь бумаги, глотая аспирин. Чувствуешь, как начинаешь медленно ссыхаться перед своим двадцатидвухлетием. Босс всё время шутит: парень, ты, должно быть, снова упитый! Проклинаешь судьбу. Яппи-неудачник. И вот ты думаешь, что никакой мудак не посмеет помыкать мной. Свет, просачивающийся сквозь дверную щель, режет глаза — и он будто увеличивается в яркости в двести раз. С другой стороны — лунный свет, пробивающийся сквозь занавески. Я моргаю и сползаю на пол, чувствуя, как галстук душит меня, а рубашка — пропитана потом. Во рту горячо, а странный металлический вкус жжёт горло. Я представляю выброс серотина где-то в мозгу, встречая свой первый приход. Миллиарды нервных импульсов, стремящихся навстречу друг к другу. Синапсы, вспыхивающие фейерверками. Всего несколько минут — и соединения лизергиновой кислоты всасываются через оболочки рта. Всё, что тебе остаётся потом, — покорно ждать. Наверно, именно так чувствовали себя мыши с электродами на башке. Я думаю позвонить Фрэнку — я на самом деле делаю это. Кажется, мы договариваемся встретиться с ним снова. И всё-таки единственное, что может спасти тебя от проблем в голове, — это работа или наркота, говорит Мардж Уилсон, скашивая глаза на сигарету в своих зубах. Фрэнк смотрит на меня и улыбается. Я говорю, что кислота просто супер. Никогда не чувствовал ничего подобного. — Главное — знать меру. И всё будет как надо, — он снова чересчур лыбится. На Фрэнке чёрная футболка и поношенная кожаная куртка, которую можно откопать в любом секонд-хенде. Вот мы уже стоим у входа в какой-то бар, здесь, в этом районе, весь твой отдых закончится одной выпивкой. Фрэнк хватает меня за рукав и тащит сквозь толпу. Я вырываюсь и беру его за руку, крепко сжимая. Стараясь не дышать, чувствую быстро колотящееся сердце. Я и сам не замечаю, когда наступает момент — и вот мы вдвоём оказываемся в этой забегаловке. — Тебя это пугает, ага? — орёт парень, переклоняясь через спину мужика. Он здоровается с какими-то чуваками, жмёт им всем руки. Каждый второй хлопает его по плечу, приветствуя: «Старина!» Я говорю, что последний раз тусовался в клубе на своё восемнадцатилетие. — Должно быть, тебя здорово штырит с тех пор, — подмигивает мне бармен. Он наливает мне — как новичку. Я быстро прикидываю, что могу проблеваться после первого же пива, так что на время прислушиваясь к двум парням, которые обсуждают своих жён. Один из них говорит: «Я не знаю, что нам делать с этой чёртовой беременностью, братан». А второй: «Просто въеби ей в следующий раз, когда захочет трахнуться». Честное слово, я тут же вспоминаю своих предков: их брак тоже нельзя назвать счастливым. Я оглядываюсь, ища Фрэнка. Понимаю, что он где-то в этой толпе — может, в самом противоположном её конце. Дёргающийся под «Мотли Кьюр», потный, оторванный от реальности Фрэнк. Нужно мотать головой, чтобы попадать в ритм. Разорвать на себе футболку и сорвать голос, стараясь перекричать толпу. Несколько девчонок сидят на плечах у парней и вертят задом. Такое чувство, будто кости превращаются в желе, и ты дрейфуешь по всему залу, поддерживаемый чьими-то телами, пока тебя не выбрасывает на берег. Прежде чем мне рассказал про ВИЧ, я на полном серьёзе считал, что боль в башке и кожные язвы появляются от недосыпа. Но нет, ладно. Впервые завидев Дженну, я на какой-то момент подумал, что она тоже из числа неизлечимо больных. Вроде как интуиция, врубаешься? Это называется пошаговой реабилитацией наркозависимых. Суть в том, что на ранних стадиях вам ещё могут помочь. Это было четыре года назад. В тот первый раз старый доктор мистер Мёрфи, разглядывая бумажку с моим именем, сказал: — Можешь погулять ещё с десять месяцев, парень. Это значило, что мне можно было даже не заканчивать колледж. Стопудово, здесь ещё сотни таких, чья жизнь идёт под откос. Планы на счастливое будущее рушатся к чертям. Больница типа «Сент-Лукаса» — одно из тех мест, где можно пересмотреть всю жизнь. Сидя среди пустых голубых стульев, ты обхватываешь голову руками, и, должно быть, думаешь о своём говенном существовании как о чём-то ценном. Чувствуешь, что уже настолько вымотанный, что нет сил даже позвонить матери. Думаешь, что столько времени не замечал чего-то важного — и вот. Ещё немного, и все начнут тебя утешать. «Жизнь заканчивается, — говорят тебе, — а столько всего ещё нужно успеть». Но нет, ни хрена. Я посмотрел старику в самые глаза, надеясь пробудить в нём хоть искру эмоции, и спросил: — Неужели меня уже не спасти, док? Спустя какое-то время мы с Фрэнком встречаемся в маленьком сортире в самом дальнем конце бара, я стою, опираясь руками об умывальник, и думаю, что на самом деле не позволю себе свалиться прямо здесь. Я чувствую вены, пульсирующие на висках, чувствую пузырьки, которые лопаются в голове. Чёртова диффузия сжирает меня! — Чувак, ты горишь. Ты, нахрен, горишь. Он находит меня — полудохлым и жалким — и вытаскивает куда-то на улицу. И все эти чёртовы Ромео, снующие под ручку со своими дамами, пытаются что-то прикрикнуть вслед. И уже посреди ночи, среди пустых машин и светящихся фонарей, я вдыхаю как можно глубже и слепо иду за ним. Когда Фрэнк спрашивает, чем же я занимаюсь, я говорю — убиваю время. Честное слово, я перестаю замечать, когда вместо того, чтоб возвращаться домой, я начинаю заворачивать в Западный Бронкс, прямо к воротам «Сент-Лукаса». По вечерам я сижу на полу в пустом коридоре и рассматриваю Фрэнка — как он заполняет какие-то бумажки. Я говорю: — Вот оно что. Оказывается, на втором этаже здесь что-то вроде дома для престарелых, где любой школьник может заработать себе на пиво, уделяя этому пару часов в день. В некотором смысле это так: в таких местах, как это, проще воспринимать мир. Стариков свозят со всего Нью-Йорка. Вокруг — чьи-то матери, отцы и прадеды, которые забывают, как нужно держать ложку. По всему этажу раздаются крики и стоны — про вьетнамцев и несладкую овсянку. Седоволосого старичка привязывают к койке четырьмя жгутами просто чтоб сделать ещё один укол. На это не обращают внимания. Кто-то не спеша прогуливается, кто-то молится, стоя у окна. Ты бы назвал этих людей самыми бессердечными в мире. — Они-то уже толком и не живут, — объясняет Фрэнк, — ты принимаешь смерть как должное, находясь с ней лицом к лицу. Он говорит: единственное, что помогает им засыпать, — это небольшая доза кислоты. Чего только не делают эти люди, чтобы избежать своей старости. Забросив ноги на стол, Фрэнк оборачивается, проверяя, нет ли кого-нибудь рядом, а затем достаёт из кармана сигарету. Он наклоняется ко мне и говорит: — Видел бы ты эти умиротворённые лица. Ещё бы, чёрт возьми. По вечерам в маленькой комнатке, забитой пробирками, холодно и пахнет хлоркой. Я делаю ту работу, за которую бы тебе заплатили не больше доллара в час. Это всё — чьи-то анализы крови. Чей-то диабет, анемия и болезнь Паркинсона. Главное не перепутать. — Она твоя девушка? Фрэнк сидит на полу и трудится в поте лица. Большее, что мы можем сделать для этих стариков, — просто наклеить бумажку к нужной пробирке. Записывать мелкие детали, всего лишь переносить их на бумагу. Никакой помощи или соболезнования. Ни-че-го. Да и он не горит желанием помочь. — Чего? Я отвлекаюсь и смотрю на него. — Ну, эта медсестра, которая здесь... Джеки? Не думаю, что у нас получилось бы даже поговорить, отвечаю я. А Фрэнк, чертя что-то на бумаге, прищуривается и продолжает: — Так она тебе нравится? Что-то вроде того? На самом деле, этого всего нет в истории болезни. Когда вся жизнь превращается в большую неопределённость, а уже совсем скоро ты отбиваешься от назойливых родственников и сваливаешь подальше. Находишь самую говенную работу, превращаешься в фабричный голубой воротничок. Принимаешь свое обезболивающее, и можно надеяться, что успеешь доковылять домой. Для них это вроде как проявление чести: взять на себя ответственность за чью-то жизнь. Так уж устроены люди. Всё, что от тебя требуется, — выставить себя полным идиотом. Показать свою слабину. Дать трещину. Это им и надо. И ты уже не просто болен — ты опасен для всего окружения. Заноза в заднице — вот как я это называю. Помню, в свою первую ночь в Нью-Йорке я ошарашено пялился в потолок нового жилища и понимал, что всё это действительно происходит. Ты будто вырван из временного потока и переброшен в другую вселенную, и эта жизнь — она уже не твоя. Когда мужик из отдела кадров предлагает пойти опрокинуть по пиву, я говорю, что спешу домой к детям, а на деле раскуриваюсь травой, прислушиваясь к себе. Я ищу очередные симптомы, хоть что-то: сыпь, язвы на теле, зубная боль. Если бы моё тело могло говорить, я бы сказал ему: не тяни. Потому что когда знаешь, что вот-вот что-то произойдет, — уже не до каких дел. Вот эта пара, они вместе уже семьдесят лет. Мистер и миссис Финн. Их обручальные кольца въелись в кожу. Они выглядят как команда, как один слаженный организм. Но рано или поздно всё равно случается какое-то дерьмо. Мардж вбегает в палату с капельницей, взволнованная и запыхавшаяся. Мы все обступили кровать. Мардж орёт: — Расступитесь, расступитесь, идиоты! Маленькая старушка, миссис Финн, стоит на коленях и гладит мужа по голове. Сжимает его костлявую руку своей. Её слёзы капают прямо на простыню. Старик надрывно кашляет и в перерывах между этих старается глубоко вдохнуть — его лицо побледнело, вены на лбу вздулись. Маленькие зрачки на поблеклой сероватой радужке хаотично бегают туда-сюда. Мардж задирает его рукав, ищет вену. Она говорит: — Не беспокойтесь вы так. Дайте я поставлю ему капельницу. Миссис Финн не отходит от мужа ни на шаг. Мы все слышим, как что-то вязкое булькает у него в горле. Она плачет и просит: спасите моего Джонни. При этом, видя Мардж, Джонни начинает вырываться и издавать гортанные звуки. Он с надеждой смотрит на жену — его глаза блестят. Всем нам кажется: ещё чуть-чуть — и Джонни мёртвый. Кто-то оттаскивает миссис Финн подальше, мы все вместе держим старика. И параллельно с этим миссис Финн рассказывает, что с тех пор, как её муж стал объектом для наблюдения, ей кажется, что она его теряет. Плачет об их приближающейся годовщине. Часть за частью из Джонни забирают жизнь. Вот она, эта работа, грязная и шумная. Мардж победно хмыкает, заправляя волосы за ухо. Джонни Финн смотрит на нас глазами младенца. Старик лишь медленно моргает. — Он уснёт, — говорит Мардж, — можете расходиться. Единственные звуки в палате — всхлипы миссис Финн. Их даже никто не улавливает. Никто не замечает, как они с мужем встречаются взглядами. И, напрягая сухожилия будто в последний раз, он пытается открыть рот и сказать что-то. Но нет, не выходит. — Мне до ужаса хочется залезть тебе в голову, — говорит Фрэнк. — Перейти за какую-то черту интимности — или как оно, чёрт возьми, называется? Здесь, в тусклом свете, его кожа кажется бледной, а выделяющиеся вены на шее — тёмно-синими. Если бы можно было составлять историю, по всем этим штукам вроде шрамов и родинок — Фрэнк был бы ходячим атласом. Он кладёт руку мне на колено и сжимает ладонь до побелевших костяшек, смотрит, не моргая. — Я бросил школу, когда мне было шестнадцать, а потом застрял здесь. Нет, правда, тебе всё это интересно? Я киваю, будто находясь в какой-то прострации: я думаю о механических жучках в голове и о том, что Фрэнку, должно быть, придется здорово попотеть, копаясь в моей голове. Чувствую тепло его руки сквозь ткань штанов. Оно будто прожигает там дыру. — На школьном выпускном мы поспорили: кому удастся потрогать учительницу за зад — тот и получает деньги, — рассказывает Фрэнк. — А свою первую сигарету я достал в десять: стащил у матери, — говорит он. — И ещё эта чёртова аллергия на молоко. Фрэнк утыкается лбом мне в плечо и вздыхает. Он будто вымотан или заёбан — или всё вместе. — Но оно как бы... может быть по-другому? То, что происходит сейчас, — это как один из вариантов развития событий? Я говорю — что ты имеешь в виду? А Фрэнк, непонятный призрачный Фрэнк, вдруг кладёт свою ладонь мне на щёку и приближается так близко, что мы едва не сталкиваемся лбами. И его горячие пальцы прохаживаются вниз к шее. — Я просто буду говорить, пока ты не поймешь, что готов к этому тоже, ага? С просроченными правами я езжу не больше пятидесяти миль в час, останавливаюсь на светофорах, боясь нарваться на копов. Это старый отцовский Понтиак малинового цвета с протёртыми сидениями и переполненной пепельницей, по праву доставшийся мне. Я иду по улице и оглядываюсь каждые несколько шагов, нервно теребя в кармане связку ключей. Я — в отражении витрин, луж, проезжающих мимо машин, и это ужасно. Чертов мятый костюм и испуганный вид. Это уже я сам. Единственное, что начинает пугать, — избыток мыслей. Тонны предложений, ползущих из ушей и тянущихся следом по асфальту. Учишься анализировать как никогда в жизни, ищешь насмешку и опасение во взгляде прохожих. Мистер Отдышка. Мистер Пульсирующий Спазм. Я заворачиваю за угол и опираюсь о стену, чувствуя, как лёгкие жжет огнем. Тебя будто макают головой в сортир, ещё раз и ещё, пока сам не заорешь, махая белым флагом. Престарелая миссис Кларк, как любящая мать, из раза в раз щупает мои лимфоузлы. Она колдует, как древний шаман, сообщая: — Джерард Уэй, ты чертов везунчик. Радуйся, что все еще жив, черт тебя дери. Клянусь, должно быть у нее постоянно отшибает память, потому что каждый раз она ненароком начинает эту историю, о том, как однажды некий запущенный нарк умер в этом кабинете. Прямо здесь, взял и сгорел заживо. Миссис Кларк стаскивает перчатки и усаживается что-то писать. Я и сам не замечаю, когда она незаметно пробирается в мой мозг, начиная выуживать информацию. Она смотрит прямо в глаза без единой эмоции, её очки съезжают на переносицу, а прядь седых волос выбивается и спадает на лицо. — Как долго ты куришь, малыш? — С тех пор, как первые побывал здесь, — отвечаю. — Иммуносупрессия, — говорит она. — Представь, будто корни ВИЧ врастают в тебя через каждую кожную пору в то время, пока ты сидишь здесь. Ты на том промежутке, когда вся твоя жизнь зависит от твоих действий. Мне хватает одного взгляда, чтобы понять, зачем человек приходит ко мне. Я говорю им, ребята, неужели вы думаете, что я спасу вас? Миссис Кларк добродушно смеется: — Это и есть то, чем занимаются люди. Им всем мне приходится рассказывать о пяти стадиях принятия смерти. Ты приходишь сюда и тыкаешь мне в лицо: я, черт возьми, здоров. Нет, все в порядке. Ты смущенно смеешься, хватаясь за голову, когда приходят результаты анализов, а уже через месяц здешние охранники силой вытаскивают тебя отсюда, озлобленного на весь мир. Ты взываешь к судьбе и молишься в храме, жертвуешь на благотворительность, ухаживаешь за престарелой родственницей, торгуясь со своей жизнью. Ты загадываешь, допустим, что поправишься, если монетка упадет орлом, после чего впадаешь в отчаяние и, возможно, мы уже никогда не увидимся. Но что же остается в конце, если не смирение? Что остается от тебя самого? Миссис Кларк рассказывает о смерти, а я пытаюсь переживать все ее слова, мысленно затыкаю уши. Эти женщины видят только плохое, думаю я. — Знаете, — говорю ей, — все отлично, пока я знаю, куда иду. — Ты — как чертово облачко, Джерард Уэй. Ты закрыл глаза руками и отвернулся к стене, чтобы не видеть приведения. Это написано на твоем лице. — Уверяю вас, док, — говорю я, все еще сидя на своем месте и представляю невидимого Фрэнка, тянущего ко мне руку, а миссис Кларк качает головой и придвигается ближе, обнимая меня. Каждый раз она обнимает меня, и её худые костлявые ладони смыкаются на моих плечах. И в этом жесте столько отчаяния. Столько, блять, отчаяния. —Иногда я возвращаюсь сюда и на полном серьезе думаю, что все дерьмо вокруг закончилось, — рассказывает Фрэнк, закрывая за нами дверь. — Живя с кем-то, учишься делить. А здесь — да это чёртов оазис. Гребаное убежище, а? Я прислоняюсь к стене и слышу, как в соседней комнате гремят кастрюли, еще дальше — гудит телик, орут голоса, плачут дети. Улавливаю что-то вроде музыки, доносящейся из дешевого приемника, запах сгоревшего омлета, свечей для медитации. — Соседи? — спрашиваю. — Да, похоже на то. Он говорит: — Когда наконец научишься жить, поймешь, что твой дом — везде. В смысле, там, где и ты сам. Ты просто отбрасываешь тупые формальности и приспосабливаешься существовать без вещей, вообще без ничего — одни мысли, — он заваливается на кровать и достает из-под подушки пачку сигарет. Чертова маленькая кровать, к которой ведет дорожка грязных следов. — А ты что думаешь? Джер? — Сбрасывай весь хлам в рюкзак и иди покорять мир. Конечно, если ты готов услышать себе в спину что-то вроде: «эй ты, чертов мудак». — И как оно? — Что — как? — Что дальше, чувак? — спрашивает Фрэнк, приподнявшись на локтях. И я понимаю, что на самом деле он не готов ничего услышать. Нет, парень, отвали от меня с этим дерьмом. Фрэнк — в своем маленьком существовании, повторяющемся изо дня в день, и его веки медленно смыкаются. Тебе просто нужен равнодушный друг с мягким плечом. Мой мозг диктует мне куда идти и что делать. Кто-то в голове тихо шепчет: сейчас ты пойдешь к окну и будешь долго смотреть вниз, представляя, как чёртова зараза распространяется по всему телу. Представляя каждую гипотетическую возможность чего-то. Кровать Фрэнка твердая и едва теплая от его тела. Я слышу, как сминающийся бумажный стаканчик падает куда-то на пол. Все стены вокруг — грязно-белые: не так, будто их изговнили, — к ним вообще не прикасались. Фрэнк говорит: — Вот. Он подрывается и ищет что-то под кроватью, будто в голове у него что-то резко щелкнуло. Вытаскивает запыленный галстук (я их терпеть не могу со школы) и пару раз встряхивает его, кладет мне на колени. — Завяжи мне чёртовы руки, так чтобы я не смог освободиться. Он становится сзади, заводя руки за спину, и я одним взглядом спрашиваю: зачем? — Твои проблемы — это чертова формальность, через которую можно переступить. И мои тоже. Просто остановись, останови время вокруг себя, и разложи это в уме. Вообрази, будто рассматриваешь все по пикселям. Думаешь, жизнь закончилась? Думаешь, ты самый последний ублюдок в мире? Я затягиваю самый крепкий узел на запястьях Фрэнка, и он садиться рядом. — Блять, да ты связал меня, — ржет он и снова растягивается среди своих тряпок, глубоко дыша. — Можешь делать что хочешь. У тебя ведь есть руки — у меня нет, врубаешься? Есть что-то весомее, чем строчки, пробегающие в голове. Как это называется? Объективная реальность? С этими связанными руками Фрэнк здесь, рядом. — Что мне делать со всем этим? — Представить, что единственный твой тормоз — это ты сам. Фрэнк смотрит на меня, сдавливая смех. Я пережевываю эти слова. — Моя мать всегда говорила, что надо мыслить на два шага вперед, — говорит. — Надеюсь, это полезный совет. Твое поражение — мнимо. И Фрэнк на полном серьезе вздрагивает, когда я кладу ладонь на его щеку. Его кожа холодная и тонкая — и, кажется, будто каждый мой палец оставляет после себя вмятину. Я говорю, что если бы не какая-то часть моего мозга, я бы давно валялся на кладбище. А после — чувствую, мягко колотящийся пульс где-то глубоко в его шее, наверняка понимая то, что вся чертова жизнь — только в этом. Время растягивается — как жвачка. И я сильнее сжимаю руку, глядя Фрэнку прямо в глаза. Его горло напрягается, и он прикусывает губы, на несколько секунд зажмуриваясь. Какого хрена ты творишь? Какого хрена? На мне его беспомощный взгляд. Это как все те сотни раз, когда ты задерживаешь дыхание, надеясь, что что-то произойдет. Как будто думаешь, что вот-вот можешь умереть. Жуткое обжигающее чувство поднимается с живота до самой глотки. Чертов Фрэнк — в каких-то нескольких слоях одежды толщиной в сантиметр. Я разжимаю пальцы и понимаю, что моя кожа прилипает к его. Рука — как нечто фантомное. Айеро запрокидывает голову и глубоко вдыхает недостающий кислород. И я почти упускаю тот момент, когда он хватает меня за плечо и прижимает к себе, крепко целуя, выдыхая в меня весь свой чертов воздух. После того, как Джонни стал овощем, миссис Финн сама не своя, говорит Фрэнк. Она кричит по ночам, вызывает святого духа, вгрызаясь пальцами в изголовье кровати мужа. Она сказала, что постоянно будет сидеть рядом и ждать какого-то знака, так что нам пришлось перетащить туда её вещи. — Я должна знать, что он не будет мучиться, умирая, — говорит она нам, и в её глазах — не то чтобы это любовь. Может, что-то другое. Эти чертовы старики со своей слепой привязанностью. Псы-поводыри, скулящие у ног хозяина. Эту штуку мы притащили специально для них, для их годовщины, семьдесят чертовых лет. В руках у Фрэнка их старый семейный альбом (хронология целой жизни) в потертой обложке, и он вручает его миссис Финн: — Надеюсь, ваш муж поправится. Это не звучит наигранно или что-то вроде, как должно было бы звучать; Фрэнк отступает и говорит мне тихо: я чувствую себя странно. — Где вы достали это, ребята? — на лице старушки вырисовывается удивление. Она листает желтые страницы, принимая это все со смирением. Её губы сжимаются, и, жмурясь, она пытается рассмотреть фигуры на фотографии из-под очков. Миссис Финн кладёт на неё ладонь и тихо вздыхает. — Это наша свадебная, — и она поворачивает альбом к нам. — Мы поженились перед тем, как Джонни ушел на войну. Ну? Красивое у меня платье? Фрэнк пялится куда-то за окном, на ряд припаркованных машин. Его лицо в профиль — как чёртов этюд, нарисованный у меня в воображении. Он облокачивается о подоконник, хмурит брови и затягивается сигаретой, наверняка ощущая долю вины на периферии сознания. И я едва ли стукаюсь башкой о дверной косяк полупустой комнаты, потому что чувствую чей-то взгляд, шепчущий: «нет-нет-нет». — Почему ты здесь? И я говорю: — Что? Фрэнк оборачивается и, будто все это время видел меня в отражении, стучит пальцем по руке. — Уже девять. Твоя работа. Моя работа — мои девять рабочих часов, запыленный стол и несколько ящиков с бумагами. Коллеги, с улыбкой хлопающие по спине, выказывая тонны терпимости. Толерантности. Люди, прищуривающиеся и шарахающиеся в стороны. Я качаю головой, мысленно делая несколько шагов назад — к самому обрыву, ведущему в большую черную безызвестность. Моя экзистенциальная пропасть. Иногда я стою посреди комнаты, думая, куда все это ведет в итоге и, на самом деле, будто бьюсь о каменную стену, заканчивающуюся костями черепа. Потому что все мое сознание — узкое, как геометрическая точка, и каждый выдох, каждое движение глаз нарушают тишину. Каждый блик в окнах разрушает тысячи эфемерных миров — и это словно лишиться всего на свете. Вкус кислоты на языке и странная горечь, тянущаяся до самого желудка. Конечный смысл только в том, чтобы существовать, быть носителем своих мыслей, создавать импульсы, шепчу я в губы Фрэнка, и он мычит что-то неразборчивое, вдавливая меня позвоночником в деревянный пол. Вся его философия плоская, как бумажный лист. Его безумные глаза, глядящие на меня из полутьмы, когда мы расползаемся в разные части комнаты. Каждый ловит свой приход в тишине, с безумно бьющимся сердцем. Мотай назад, назад. Назад. Моя бошка — старый заевший касетник с проводами, торчащими на фоне желтых стен. Мелодия, играющая на заднем плане. Все, что мне удается, — проходить мимо, стараясь не заглядывать в зеркало. В запотевшем стекле черные контуры смазываются в лужу. Я получаю удар по роже и ошарашено заглядываю в темноту. Там кто-то есть. Кто-то стоит в темноте, и я — под прицелом. Я всю жизнь на мушке. Поэтому иногда мне хочется поговорить о своей жизни откровенно, как это делают на собраниях группы поддержки, держась за руки. Со всеми этими «я, я, я, я, я, я, я, я…» Могу я или нет? Или — лучше начать с того, что мне нужно взять от этого? Мы рождаемся без обязательств и умираем без них. В моей груди все еще бьется большое американское сердце, выжженное ненужными чувствами. Задержи я дыхание — и спустя полторы минуты клетки мозга начнут отмирать. Стоит закрыть глаза — и пространство всецело меня сжирает. Я не нужен своей матери, как и кому-либо ещё. Рано или поздно даже самый повернутый романтик стыкается с этим. Мне кажется, я даже не нужен сам себе. И я боюсь себя, боюсь того, что живет внутри. Я скребу стены своего черепа, спрашивая: что дальше? Генерирую бесцельную философию. Сидя по вечерам среди своих картонных коробок, я просматриваю кучу статистик и строю графики в голове. Я брожу по периметру и трясусь от злости. К 2001-му число ВИЧ-инфицированных вырастет на 17%. И я даже молчу про Африку. Я мысленно держу за руки всех этих отчаянных спившихся ребят, хлопаю их по плечу, учусь сострадать, пока до меня в очередной раз не доходит: мать вашу, я ведь тоже там, в этой дыре. И я здесь один. Вот так приходит ненависть ко всему. Вот так ты уже еле справляешься с собой. Если бы мои руки на шее Фрэнка могли бы что-то изменить в этом мире. А он только смеется и хрипит. Советует мне записывать все свои мысли, типа как все эти истории спасения, которые опубликуют после твоей смерти. Однажды Фрэнк тянет меня в гараж своей хозяйки и показывает старый потрепанный Линкольн, сообщая: — Его бы только подлатать немного. В чертовой ретроспективе цепь одинаковых кадров тянется, пока я не ору: стоп. Он говорит, что устал от неопределенности больше, чем от чего-либо еще. Говорит, нужно очерчивать жизнь, придавать всему форму — пусть даже оно вмещается в один только кулак. Позволь одной мысли поселиться в мозгу, и она разрушит все вокруг, заставит тебя рыться в себе, переворачивать с ног на голову. За шатающимся столом моей кухни я сижу с душой нараспашку. Руки Фрэнка сложены прямо перед ним, зрачки постепенно затягивают всю радужку. Каждый раз от него пахнет улицей, а обрывки людских судеб — он едва соскребает их, проводя по несколько часов в душе. — Вот так, наверное, выглядит человеческое отчаяние? — Все наше отчаяние искусственно посажено в почву и заботливо выращено нами же. — И это ты так считаешь? Я мотаю головой, потому что ни хрена не знаю, где та черта, отделяющая мои собственные мысли от книжных истин. Я чувствую, как наши ноги перепутываются под столом. Фрэнк говорит, что ни дня не может без стимуляторов. Я говорю, что ото всех лекарств у меня клоками лезут волосы и трескается кожа. Посмотри на этих людей вокруг. Эти маленькие горящие квартирные окна по вечерам (кто знает, что там?), они создают бесконечную историю, и ты — где-то посередине всего. Мои родители всегда учили меня нравственности, это залог успеха. Все дети в католических школах — правильные до тошноты. Это прививает странное чувство, будто принадлежишь к чему-то великому, великолепному — но лишь сперва. А оказывается: стоит посмотреть шире, и ты пропал. Наш дом на окраине Бельвилля — маленький и уютный. Говорят, где бы ты не шлялся, все равно прирастаешь к родительскому убежищу будто намертво. Эти стены снятся даже во снах. Увидев отчеты из клиники, мать держалась за сердце и ходила вокруг, выстанывая молитву за молитвой, а отец просто смотрел, будто все теперь потеряно. Это тот случай, когда проще спрятать больную язву подальше, будто ее никогда и не было. А я — я до сих пор не могу поверить в свою жизнь, не могу вдохнуть на полные лёгкие. Я со злости плюю себе под ноги и размазываю слюну по полу. Нет, я люблю всё это. Я получил то, что хотел. В какой-то момент Фрэнк щёлкает перед глазами, отрывая мой взгляд от стены. Он встряхивает меня, заставляет посмотреть прямо на него. Я рассказываю про пять стадий принятия смерти. Говорю, что каждый неизлечимый больной проходит через это дерьмо. Говорю, что однажды наступает момент, когда твой врач намеренно тянет время, а в итоге подсовывает тебе бумажку с результатами очередного анализа. И вот сколько мне осталось. В такие моменты предлагают даже оформить домашнее лечение. Или лечение где-нибудь в горах, на севере, где ни одна чертова душа не побеспокоит тебя (моя мать висит на телефоне и, плача, договаривается о свободной комнате рядом с моей, отец что-то орёт на заднем плане). Медленное убийство, мой белый билет. Все становится таким неопределенным, и единственное, что остается, — плюнуть всем под ноги. Ты даже не представляешь, насколько каждый из нас близок к смерти, говорит Мардж. «Победим СПИД!» — скандирует группка людей, обмотавшись красными лентами. Утром и вечером, во время консультации и пробежки вокруг парка – она везде. Стоит лишь чему-то пойти не так. Эти странные моменты случаются, и ты хватаешься за голову. Стоит мне остановиться, зависнуть, навлечь на себя раздумья. Я стою с полупустым рюкзаком в руках и смотрю на дверь своей каморки на окраине Нью-Йорка. Все многоэтажные дома — чертов феномен: люди внизу, люди сверху, люди снуют по лестнице и тащатся в лифте, каждый за руку со своей судьбой. Здесь нет места эгоцентризму. Мужик, с которым мы на пару снимаем жилье, по утрам он разгружает овощи в соседнем магазине, а вечером играет и поет по барам. Просто кусок жизнерадостности. Должно быть, его цель — покорить мир. Он надевает парик и втискивает свою задницу в обтягивающие кожаные штаны. А приходя домой рассказывает, как очередной раз соблазнил танцовщицу из кабаре. На этот раз он хлопает дверью и по пути к себе, разумеется, заглядывает ко мне. Герберт, он шаркает и громко кашляет. У него красные от мороза щеки и полурастегнутая рубашка, из-под которой выглядывают редкие черные волосы. Он смеется и советует мне быть поосторожнее, потому что у соседей по лестничной клетке прорвало кран, какое несчастье. «Куда-то собираешься?» «Съезжаю» «Съезжаешь?» «Да, отсюда» «Не забудь чертов мешок с мусором» Но суть в том, что наступает все же момент, когда в оба глаза смотришь на дверь. Осознаешь её. Возникает чувство, что все эти годы ходил мимо и лишь дёргал за ручку, открывая и закрывая, а сама дверь-то была. И вдруг она кажется совсем незнакомой, безмозглый кусок деревяшки, потускневший под напором чьих-то мыслей. Я слышу гул машин где-то внизу. Говорят, этот смог скоро начнет убивать нас, но потом, когда все рассядутся и приготовятся смотреть. Я чувствую нарастающее сердцебиение и шипение в ушах. Передо мной полупупустой рюкзак, в кармане — сотня долларов на жизнь в один конец. Я помню, как мать часто читала мне всякие сказки в детстве. И в них — будто новый удивительный мир. Это были странные времена, когда, засыпая, ты раздумывал над тем, где будет твой дом через сколько-то лет. Это была любимая зона комфорта: любимое клетчатое одеяло, мать сидящая у кровати, её мягкое платье и теплый голос — ничего больше не нужно. А потом после сказок была Библия — маленький черный томик с цветными закладками внутри, постоянно лежащий на тумбочке. Мать толковала о добре и зле, напутствовала меня на целую жизнь. Под нами росла пропасть, а меня — меня спасло только осознание. Невольно начинаешь верить во весь этот фрейдовский бред. Фрэнк подбирает меня недалеко от Сэнт-Лукаса, Дженна смотрела мне вслед и как-то странно улыбалась. Мы встреваем в пробку и молча едем до самого выезда из города. Я каждый раз осторожно бросаю взгляд на его бледное лицо и руки, вцепившиеся в руль. Старый Линкольн, выкрашенный в бордовый, этой тачке лет пятьдесят, не меньше (из старой магнитолы скрипит песня Моррисси о том, что ты убил меня, о черт, ты убил меня). Фрэнк вытаскивает из кармана баночку с чем-то и протягивает мне. Мы останавливаемся. Я читаю: чертов псилоцибин. Я спрашиваю: — Откуда? Фрэнк ударяет по магнитоле, она затухает и снова вспыхивает звуком. — Самое время искупить грехи. Он говорит: — Когда ты видишь чьи-то затуманенные глаза… о черт, я имею в виду, эти пожелтевшие и заплывшие до помутнения зрачки, в которых не осталось ничего, кроме боли и мучения. Видишь насквозь эту разоблаченную человеческую природу, ссохшиеся руки, едва хватающиеся за последнюю возможность. Что тогда? Он смотрит на меня безумно. Говорит, что теперь семейство Смитов наконец воссоединится. Псилоцибин, он подкрадывается сзади и мягко укладывает тебя прямо в кровать. — Так ты убил чёртовых стариков, — шепчу я, на секунду сжимая его руку. Он достает несколько купюр и говорит, что последние несколько лет только и делал, что убегал от сути. Говорит, что толкать больничные препараты местным джанки — это серьезнее, чем кажется. Мы стоим на обочине пустого шоссе, и Фрэнк рассказывает, что люди со всем этим дерьмом, наверное, перестали вдохновлять его. Отвечает: — И я на самом деле ни о чем не жалею. Я чувствую чертов недостаток слов и обхватываю себя руками. Какой-то старый грузовик сигналит нам сзади, Фрэнк велит сидеть на месте, а сам вылазит и пожимает руку парню за рулем. Они чем-то обмениваются, хлопают друг другу по плечу. Этот чертов чувак не остановится даже перед сотней копов, ведущих его на казнь. Чертово олицетворение свободы. Обычно такие ребята держат при себе заряженный револьвер — и самое смешное то, что я ни хрена не ошибаюсь. Большая пухлая и липкая ладонь старой женщины в индейском пончо. Она сидит справа и, прежде чем переплести наши пальцы вместе, смотрит на меня, ожидая моего одобрения. Я вижу пот в складках её лица, искусанные от бессонных ночей губы. Её кожа смуглая и посиневшая в районе глаз — вот, что выдает этих людей. Я киваю и тут же чувствую на себе её ногти. — Зови меня Вико, — говорит она. В таких местах вам не скажут «привет» или «всего хорошего». Некоторые вещи все же изживают себя. На месте прежнего человека остается лишь его ссохшееся тело, груда плоти, нуждающаяся в раскаянии — в большой и чистой исповеди. Люди сидят в круге и тихо переговариваются, потупив взгляд. Бледное, будто бы больничное, освещение. Кто-то хлопает в ладоши, просит тишины. Ножки пластиковых стульев скрипят по кафелю, люди придвигаются друг к другу поплотнее. Я спрашиваю у Вико, давно ли она здесь. Женщина неотрывно смотрит на мужчину, сидящего в середине круга. Вот так происходит исповедь. Он нервно жестикулирует и вытирает рукавом выступивший пот, по очереди глядя в глаза к каждому, взывая чертову публику к сочувствию. Вико шепчет мне на ухо: — Я почти уверена, что он блефует. Люди раздевают этого беднягу взглядом, и под напором людского осуждения чертов страдалец начинает плакать. Громко стенать, сморкаясь в рукав. Он рассказывает все по порядку: тот проклятый день, когда он убил свою жену, останется в его памяти до смерти, и никакое спасение не уменьшит его горя. Он протягивает руку каждому. Слышатся аплодисменты — ободряющие, как чьё-то мягкое плечо. В такие моменты понимаешь, что пока в мире есть хоть один человек, страдающий больше тебя, — все не так уж плохо. К алабамскому Бирмингему я превращаюсь в чертову развалину. Я лежу лицом к потолку и чувствую свою липкую кожу, чувствую сжимающиеся в клубок кишки. Я отсчитываю минуты до того, как мне снова приспичить выблевать розоватой пены в здешнюю раковину. Что я люблю в южных мотелях, так это стены, пропитаны блюзом, — настолько, что оно рано или поздно начинает давить на мозги. Я щупаю пульс и поворачиваю голову к окну, слабо моргая. Фрэнк сидит на полу и лихорадочно листает газеты, ища свой портрет в колонке «их ищет полиция». Его окурки — повсюду. Владелец бара неподалеку как-то подметил, что местная трава сделает тебя дёрганным — если совсем не убьет. Перебегая с места на место, будь готов ко всему. Будь готов стоять и смотреть, как твоя тачка горит в овраге, думай о письмах, присылаемых матерью (ведь она ни хрена не знает), выгребай все монеты из кармана и надейся продержаться еще немного. Закрывай глаза и, пытаясь устоять на месте, считай: раз, два...