Сомневаешься — спроси дракона

      Все тело ломит — вот подходящее слово, решает Хоук. Ломит непрерывно, и она даже не может выделить, где болит сильнее всего, или настоящая ли это боль — впрочем, разницы нет. Вылечить нельзя ни ту, ни другую.       Победа отдает невыразимой горечью, и Хоук не знает, как умудрилась справиться, но она совершила столько необъяснимого, что давно перестала спрашивать себя, как так получается. Недалеко лежит поверженный демон, а у нее перед глазами плавает мир зеленых теней и духов, что смеются и воют ей в уши, желая быть услышанными, потому что слушать их больше некому. Они принимают знакомые формы: на краю зрения, параллельно сломанной ноге Хоук, на неестественно быстрых лапах духа крадется ее старая кошка. Хоук кажется, она видит Барлина и сестру Церкви из детства, которая заметила, как она магичит за домом, но не сообщила об этом ни единой душе.       Рядом на колени опускается мать, а Бетани поет колыбельную, от которой Хоук смеется, пока смех не переходит в слезы, стекающие по грязным щекам. Смеяться больно, дышать – тоже, и Хоук не понимает, в сознании ли она или спит, но можно ли спать, если ты уже в Тени? Она не знает, а известны ей лишь боль и голос отца — или Карвера? Определить трудно, как трудно и держаться, и не ясно, сдавливают ли ей грудь сломанные ребра или же собственное горе.       Хоук не видит Фенриса, и за это она весьма, весьма благодарна. Пусть духи могут быть результатом ее воображения, но она за дар принимает то, что среди ее потерь не оказывается его лица.       «К слову о смерти».       — Кажется, я умираю, — произносит Хоук в тишину, сомневаясь, что духи ее слышат, но она должна теперь высказаться, ведь никогда не намеревалась писать то письмо, сколько раз ни предлагай Варрик его отправить. — Я не преувеличиваю, — она пытается улыбнуться, но шутка остается не замеченной духами, и Хоук слышит лишь свой неубедительный смех.       — Как бы ты разозлился, если бы узнал, — продолжает она, стараясь представить его хмурый взгляд, но ей не удается. Вместо этого она выцепляет из памяти редкую улыбку в солнечный день, случившийся лет сто назад, когда забот было меньше и боль терпима и когда дышалось чуточку легче. Хоук не знает, улыбается ли он сейчас, где бы ни был. Вряд ли.       — Прости, — говорит она затем. — Прости, что не вернулась.       Когда-то ей представлялось, что самым большим сожалением станет неспособность навести за собой порядок: что она умрет, оставляя мир на милость Корифея. Но в царстве кошмара, от которого не очнуться, Хоук до глубины души раскаивается лишь в одном: что не попрощалась. «Прости меня, Фенрис».       На границе слышимости раздаются шаги, и Хоук поворачивается. Хмурится. Появившиеся в поле зрения ноги уж больно осязаемы для духа.       — Так-так, — тянет знакомый голос. — Что у нас тут? Птичка в паутине. Или же нет?       — Ты, — хрипит Хоук, и ведьма, изящнее, чем должны позволять годы, опускается на колени. Фыркает:       — Да ты удивлена.       В другое время ответ бы пришел в мгновение ока, сорвался с языка за биение сердца, но сейчас язык тяжело ворочается во рту, и Хоук может лишь смотреть во все глаза, сомневаясь, не видится ли ей. Но будь то воображение или нет, ей удается сипло выдавить:       — Все бывает впервые.       Флемет хохочет — смех звучит почти ласково:       — А, вот почему ты мне понравилась. Теперь я помню.       — Что ты здесь делаешь? — непривычно, слишком бесцеремонно спрашивает Хоук, у которой в груди разгорается надежда, не дающая ни пошутить, ни проявить вежливость.       Ведьма не отвечает. Взамен она что-то вкладывает в руку Хоук, и та смаргивает, на гладкой ленте смыкая дрожащие пальцы. На нее даже не нужно смотреть, чтобы узнать, и при вопросе голос у Хоук срывается:       — Где ты ее взяла?       Ее награждают позабавленным взглядом.       — От двух эльфов, которые потребовали тебя вернуть. Та, что поменьше, вела себя довольно вежливо, но даже в Диких Землях манеры лучше, чем продемонстрировал высокий, — Флемет усмехается. — Он сказал, лента поможет, если придется тебя убеждать. Кто я такая, чтобы подвергать сомнению жесты влюбленных.       Надежда птицей взмывает ввысь, едва позволяя дышать.       — Что?       Флемет лишь забавляется:       — Здесь время течет иначе, девочка. Тебя не было гораздо дольше, чем ты думаешь.       Столь простое высказывание, но у Хоук не получается его осмыслить — слишком многое крутится в голове. «Мерриль и Фенрис?» Внутри зарождаются глухие всхлипы, но в этот раз их вызывает не горе.       — Откуда мне знать, что ты говоришь правду? — лишь из чистого упрямства спрашивает она. Рука, вцепившаяся в ленту, дрожит, голова кружится, и уже не важно, обманывает ли ведьма, притворяется ли ей демон, принявший знакомый вид. Что бы ни ждало дальше, все лучше медленной смерти среди призраков ее потерь.       Флемет фыркает:       — Прислушайся к старухе и не верь в правду.       — Нет? — Хоук старается улыбнуться, но все веселье словно утекает сквозь пальцы. — И во что же мне тогда верить? Слышала, Создатель сейчас немного занят.       Приподнятая бровь.       — Попробуй в старуху.       — Вот кто ты? Просто старуха? — Хоук вспоминает дракона, широко раскинутые крылья на фоне голубого неба и рык, эхом отразившийся от скал.       Флемет смеется:       — О, отнюдь не просто.       Довериться не так-то легко, но едва ли возможен выбор, да и боль никак не отступает. А Хоук в своей жизни заключала сделки и страннее. Она думает о Мерриль. О Фенрисе. Лента, струящаяся меж пальцев, обманчиво мягка, красна, как ее кровь, бьющаяся в жилах. Еще подольше. «Может, успею».       — Ладно, — соглашается Хоук, а на границе сознания мелькает: в какую сделку она сейчас ввязалась? В такую, что обязывает сильнее, чем просто сохранить амулет, но она все равно на нее готова. — Устала я от этого пейзажа. Кошмарно наскучил.       Ведьма издает смешок:       — Мудрое решение, если здесь уместно так выразиться.       Ее руки подхватывают Хоук под спину. Перед глазами все мелькает, и Хоук уже не может отличить верх от низа. Тень превращается в размытые пятна зеленого, но руки ведьмы, к счастью, держат Хоук крепко, а ей хочется расплакаться. Сколько она здесь пробыла? Сколько времени компанией ей служили лишь призраки? Она не осмеливается спросить.       — Почему ты озаботилась моими поисками? — вместо этого интересуется она. — Столько-то усилий для старухи, — не удерживается Хоук, вне себя от боли и надежды, за сломанными ребрами исступленно бьющей крыльями.       — Я говорила тебе однажды. Забыла?       Хоук хмурится, но находит в тумане мыслей старое воспоминание: «Когда придет твое время сожалеть, вспомни обо мне».       — Ты это предвидела.       Флемет ее не поправляет:       — Я предвидела множество всего, девочка. Захваченные престолы. Оскверненные. Опустошенные страны. И вспышки света во тьме. Тех, кто восстанавливает разрушенное. Миры и разорванные небеса.       Следующее движение вызывает у Хоук головокружение, но она все равно подбирает слова:       — Поэтому ты пришла? Вернуть меня, чтобы я восстановила разрушенное? — на языке почему-то остается привкус горечи.       В ответ слышится смешок:       — Столько подозрений, будто я говорю с дочерью.       Хоук не знает, что на это сказать, но ведьма и не ждет ответа:       — У старух свои причуды. Ко мне пришел юноша с красной лентой, и я заинтересовалась. Я предвидела многое, но не это. А когда видишь столько, сколько вижу я, именно то, что не увидел, на самом деле оказывается важным.       — С ума сойти, — стонет Хоук. — Я едва ли половину поняла, — но пальцы сильнее сжимают ленту, и она представляет Фенриса, яростного, как сама жизнь, который обращается с предложением к дракону. «И это у меня безрассудные идеи?». Хочется рассмеяться, но она слишком устала, и когда глаза закрываются, Хоук погружается во тьму, где нет духов. С каждым шагом ведьмы боль становится призрачной, и Хоук оставляет ее позади.       Флемет вполголоса продолжает:       — Когда-нибудь ты поймешь, что нужна лишь половина, — она ненадолго замолкает, а потом добавляет: — Это не касается чулок, — вздыхает, и этот старческий вздох сопровождает Хоук в бессознательность.       — Чулки всегда должны идти в паре.

***

      Подходит к концу четвертый день ожидания, и терпение у Фенриса лопается.       — Почему так долго?       Слова острыми гранями рассекают тишину — жалкая замена мечу, что не принесет здесь никакой пользы — и некуда деть руки. Но Мерриль даже не вздрагивает, лишь спокойно оглядывает его, устроившись на вершине валуна. Между ними тлеет костер, едва согревая вместо солнца, которое давно опустилось за верхушки деревьев.       — Фенрис, — тихо, но твердо предостерегает она, хмуря брови.       — Ты сказала, она сможет помочь, — огрызается он, резко оборачиваясь. Мерриль, полностью занятая плетением странного долийского амулета, успокоенно наклоняет голову, чего Фенрис понять не может: ведь Хоук все еще нет, как нет ни единого признака ведьмы, к которой они по глупости обратились, ища помощи.       — Она помогает, — напоминает Мерриль. — Аша’белланар могущественна, но Тень велика. Кто знает, где именно Хоук? И она ведь сказала, что вернется.       — Не привык полагаться на слова ведьм, — отвечает Фенрис, обозревая окрестности. В долине внизу ничто не нарушает тишины, туман, спустившийся с гор, скрывает подробности, но к эльфам белесая пелена не подбирается. Наверняка ведьмиными стараниями, но Фенрис не уверен и старается не задерживаться мыслями на странной магии, шлейфом тянущейся за старухой, — она ощущается и сейчас. Они попросили помощи, отчаявшись, а не повинуясь здравому смыслу, но Хоук пропала несколько недель назад, а он не собирался смотреть в зубы дареному оборотню, пусть даже доверял ей, как любому другому магу.       — А больше мы ничего не можем, — раздражается Мерриль. — Разве что, пока мы ждем, тебя озарило новым планом?       Фенриса не озарило, она об этом знает, и оттого он замолкает. Не дает покоя и то, что он ничего не может сделать; несомненно, Мерриль знает и это, поэтому и не поддается, даже когда он изводит ее, желая поссориться, желая чего угодно, но не тишины и ожидания, поглотивших его целиком.       Запястье без ленты кажется голым, и Фенрис сомневается в мудрости решения отдать ее ведьме. Если она оставила их ждать напрасно, как дураков привязав надеждой, что у него останется от Хоук? Ничего — даже жалкого клочка ткани. Лишь письмо с подписью Варрика, без которого бы он обошелся, жжет карман, сообщая о том, что Хоук брошена в Тени на милость судьбы.       Получив письмо, он поначалу разозлился — рассвирепел: прежде всего на Хоук, что ушла, на Варрика, что позволил ее оставить, принеся в жертву их драгоценной Инквизиции. Потом снова на Хоук за то, что не вернулась, и — больше на себя, что не может помочь, вызволить из ловушки — и если бы то была лишь ловушка.       — Где ты, Хоук? — бормочет Фенрис; слова пропадают в тумане и тьме, и ответа нет. На языке вертится слово «смерть», но он сглатывает горький привкус, не желая упоминать ее, пока ведьма не подтвердит его страхи.       (Или хрупкие надежды, и он не знает, за что цепляться, как выбрать то или иное, или просто не может, ведь о ее местонахождении долгое время не было известно ни слова).       После исчезновения Хоук и письма Варрика Фенрис скитался по землям, злясь и не находя спокойствия. Затем его нашла Мерриль, которую он меньше всего ожидал увидеть. Она путешествовала уже не первый день, устала, но вела себя решительно, а от наивности, в которой Фенрис ее обвинял, остался лишь след, когда она схватила полупустой стакан, выслушала безжизненное приветствие и прямо сказала, куда засунуть их оба.       Вот так, на задворках захудалой портовой таверны, прозвучало предложение выследить старую ведьму, и вопреки здравому смыслу, с разорванной в клочья надеждой он ухватился за него обеими руками. У них были разногласия в прошлом, но тогда они нашли нечто общее — то, что значило гораздо больше препирательств о магии крови и путях ее народа. И они справились, пусть с незначительными препятствиями, потому что беспокойство можно разделить, но степень терпения у них разная, и даже у Мерриль оно истощается, если хорошенько надавить.       Как сейчас: в тишине громко раздается раздраженный, но, может, с оттенком теплоты вздох:       — Да сядешь ты уже? Скоро дыру в земле вытопчешь.       Фенрис только собирается уступить, как в тенях хрустит ветка, его рука уже покоится на рукояти меча, и он ловит взгляд мерцающих в темноте глаз: меж деревьев появляется Флемет.       — Начеку, а? Сообразительный юноша. А я-то посчитала тебя слишком самонадеянным, — она смеется. — Нет ничего хуже теней. Во тьме всегда стоит быть настороже.       На языке вертится ответ, едкий, или нетерпеливый, или оба, но ему не дают заговорить, потому что тишину прорезает другой, знакомый и насмешливый голос:       — Учитывая, что там таится, я соглашусь.       И проходя мимо ведьмы к кругу света, отбрасываемого костром, она шагает устало, прихрамывая при каждом шаге…       — Леталлан!       Дыхание перехватывает, но именно Мерриль бросается вперед, длинным прыжком преодолевая оставшиеся метры, и он слышит смех Хоук, потом выхватывает взглядом ее лицо, ее дикую радость, и в ее смехе — жизнь, пусть даже у самой Хоук едва остались силы, и руками она обхватывает Мерриль с невиданной ранее осторожностью, словно стержень у нее внутри хрустальный, а не стальной.       Она ловит его взгляд поверх плеча Мерриль, и смех становится вздохом, резким дыханием «Фенрис» — и он срывается с места.       Хоук делает первый шаг, тянет к нему руки, а Фенрис с опозданием понимает, что все еще сжимает рукоять, а когда отпускает ее, сознание наводняет другое: тягостное, резкое — все, что сопровождало его в долгие дни неопределенности. С облегчением и неверием он притягивает Хоук к себе, и под его пальцами она живая, из плоти и крови, и пусть от стали в ней осталось не все, это по-прежнему Хоук.       Фенрис не знает, откуда начать, но слова вырываются помимо воли:       — Я боялся за тебя, — шепчет он в ухо, в ответ слышит ее вздох, опаляющий дыханием воротник.       — Знаю. Прости, — она не уточняет за что, но в этом нет нужны: все ясно по прерывистому дыханию и впившимся в рубашку пальцам.       Мысли несутся вскачь, стоит сказать больше, но слова теряются в темной волне ее волос и тепле прижатого тела. Ему знакомо и то, и то, как и вся Хоук целиком, но в то же время появляется что-то новое, новое в самом языке их тел, и не подобрать выражения, которое верно бы все описало.       Но пока Фенрис должен кое-что сказать:       — Благодарю тебя, — говорит он ведьме, которая отступила в тень у костра, мерцая жутковатыми, всевидящими глазами. Но сейчас время сдержать подозрения в узде за то, что она им вернула.       — Ого. Грандиозный дар.       Хоук фыркает:       — Грандиознее, чем удостоены другие, уверяю.       — О, я уверена, — посмеивается ведьма. — Как мне кажется, наши дела пока завершены, — говорит Флемет, но у Фенриса не остается терпения отвечать на загадочные слова, и он пропускает мимо ушей таящийся в них подтекст.       — Куда ты направишься? — спрашивает Мерриль; Фенрис уверен, что беспечное любопытство когда-нибудь ее погубит.       Но ведьму вопрос не раздражает:       — Найду старого друга, — просто отвечает она. — Или это меня найдут? У него острый нюх, и я не из тех, кто прячется, — Флемет смеется, словно осведомлена о какой-то тайной шутке; Фенрис предпочитает остаться в неведении.       Потом она сгущает тени в плащ, заворачивается во тьму с легкостью, недоступной простым смертным, и покидает их, оставляя за собой лишь эхо потустороннего смеха. Костер чуть вспыхивает, и наступившую тишину прерывает лишь крик совы. Лес медленно оживает, словно вместе с ними вздохнув от облегчения.       — Ну, надеюсь, за это маленькое спасение вы расплатились максимум почками, — Хоук адресует взгляд Фенрису, но шутит лишь наполовину.       — Ой, мы вообще не расплачивались! — щебечет Мерриль. — Аша’белланар почти сразу согласилась.       — Сейчас согласилась, — бормочет Хоук, но не развивает тему, чем радует Фенриса. Чем меньше он увидит ведьму в будущем, тем лучше, но возможности, что они еще встретятся, он не отрицает. Стоит подумать об этом после, когда Хоук перестанет выглядеть такой измотанной.       — Ты же не сильно злишься? — спрашивает Мерриль, тонкими пальцам беря Хоук за руку. — Мы думали, ты пропала.       — Кажется, так и было, — тихо отвечает Хоук, сжимая ее ладонь. — На чуть-чуть, — она встречается взглядом с Фенрисом, и видно, что о некоторых деталях она пока что умолчит.       — А что же сейчас? — задает вопрос он.       Хоук сперва не отвечает, но вытягивает из кармана красную, как кровь, ленту и в ответ молчаливо обвязывает его запястье. Быстрая улыбка прогоняет призраков ее воспоминаний.       — Честно? Умираю от голода. Представляете, в Тени нет ни крошки еды. Плюнуть некуда, везде пауки, но я предпочла их не есть.       Фенрис фыркает, Мерриль усмехается, а Хоук — Хоук живет и дышит. И пока она энергично уминает оставшуюся у них еду, Фенрис, не думавший, что соскучился и по этому зрелищу, встречается глазами с Мерриль, и сквозь темноту между ними проходит молчаливое понимание. С последствиями своих решений, если таковые последуют, они разберутся позднее. Сейчас же важна лишь Хоук, стиснутая меж ними у костра, целая, невредимая и смеющаяся, продумывающая рассказ о самом огромном пауке, пока Мерриль вплетает ей в волосы сделанный амулет.       Инквизиция заплатила за победу, пожертвовав Хоук; они же заплатили за ее спасение неизвестную цену. Но если та окажется непомерно тяжелой, они разделят ее пополам. Возможно, трусливо притворяться, что все хорошо, когда еще может быть хуже, но с Фенриса хватит подвигов.       Они предпочтут путь трусов, если так Хоук ночами станет спать без тревог.