Тёмная половина Луны

Почти каждый день О-Ичи горько плачет. Тадацугу смотрит, как подрагивают её плечи, и сам невольно вздыхает: пусть господин и ведом исключительно светлыми мечтами о будущем, методы его иногда оказываются слишком жестокими. — Присмотри за ней, — говорит ему Иэясу, когда Тадацугу, решив проводить господина в путь, идёт за ним по энгаве, — и будь крайне осторожен, госпожа Ичи даже сейчас опасна... Но она нужна мне, и я не хочу, чтобы с ней что-то случилось раньше времени. Не решаясь ослушаться или возразить, Тадацугу молча склоняет голову и с того самого момента проводит с пленницей времени больше, чем за своими прямыми обязанностями. Ему претит подобное отношение к потерявшей всё, одинокой и израненной госпоже – пусть она и не приходится более никем Иэясу, Тадацугу не разрешает себе думать о ней иначе, памятуя о великом роде О-Ичи и былых заслугах её брата. Первое время он побаивается находиться с ней наедине, и кожа его покрывается мурашками, когда О-Ичи начинает смеяться, дёргаясь в путах, или петь жуткие колыбельные, своим голосом успокаивая спеленатую нитями безымянного шиноби тьму. Эти сгустки нечеловеческой мощи пугают Тадацугу не меньше самой О-Ичи – и между тем манят, моля коснуться себя хотя бы ладонью. Тадацугу знает, чем может обернуться одно лишь прикосновение дьявольских силков, но, убаюканный тихими всхлипами, всё равно часами смотрит на извивающиеся в диком танце всполохи тёмно-сиреневого пламени. Иногда к нему бесшумно присоединяется шиноби дома Ходжо. Он приходит лишь для того, чтобы поменять кунаи, раз за разом вгоняя металл всё глубже в потемневшее дерево, но О-Ичи сжимается в тугой комочек и смотрит на маслянисто поблёскивающие ножи из-под упавших на лицо волос. В эти мгновения она похожа на маленькую ласку, забившуюся в уголок, напуганную человеческими шагами, и Тадацугу невольно жалеет её. — Фума, — просит он однажды, придерживая шиноби за локоть, когда О-Ичи, завидев его, вновь скулит умоляюще, — прошу, не надо больше. Разве ты не видишь, как она дрожит? Позволь мне сделать это вместо тебя. Пожалуйста. Шиноби долго смотрит на Тадацугу сквозь плотный заслон волос, а потом исчезает: он растворяется в воздухе, подобно дыму костра, но в руках Тадацугу чувствует жгущий холод лезвий. Кунаи неприятной тяжестью ложатся в пальцы, и Тадацугу не решается воспользоваться ими. — Госпожа Ичи, — говорит он вместо этого, — посмотрите на меня, пожалуйста. Он заговаривает с ней не в первый раз, но в первый раз она поднимает к нему заплаканное лицо; даже с покрасневшими и припухшими веками и искусанными сухими губами она остаётся красивой, никакая печаль не может стереть любовно очерченные природой черты. Тадацугу запинается, краснея от неловкой тишины, и отводит взгляд. О-Ичи прекрасна, как Луна; и тёмная её половина манит Тадацугу сильнее, чем спокойный свет Иэясу. — Я не буду делать то, что делали с вами раньше, — шепчет он и опускается на колени. Это убийство, но он тянется к рукояти куная, чтобы выдернуть его из полупрозрачной плоти; металл под пальцами горяч и колок, словно уголёк. — Но и вы ответьте мне взаимностью, позвольте мне освободить вас. Однако огромная ладонь рвётся, лишь в последний момент сдерживаемая раскалившимися печатями, а Тадацугу отшатывается и долго дрожит, глядя на длинный порез на ладони. Песни О-Ичи поёт красивые, но грустные. Который день проводя с ней рядом, Тадацугу ловит себя на мысли, что тоскливый голос госпожи терзает что-то в его груди, и сердце кровоточит, полное боли за одинокую и отчаявшуюся птичку, так неосторожно попавшую в силок. — Глупая госпожа, — тихо шепчет он, когда О-Ичи вновь отказывается от пищи и отворачивается; она так ослабла, что густое марево вокруг неё почти рассеивается, и тонкая фигурка сжавшейся в клубочек О-Ичи кажется совсем маленькой. Тадацугу со вздохом осторожно ступает на почерневшие и рассохшиеся доски, чувствуя, как сводит мышцы от напряжения и страха, и опускается на пол рядом дрожащей от его близости О-Ичи. — Прошу вас, съешьте хоть немного, — просит он и подносит палочки к ссохшимся губам. О-Ичи смотрит на него со страхом, беззвучно шепча что-то, и Тадацугу пользуется её замешательством, буквально заталкивая кусочек в рот: сначала ему кажется, что вот-вот она выплюнет рис ему в лицо, но О-Ичи тянется к нему и уже сама просит, чтобы её покормили. Тадацугу с ужасом и нежностью смотрит, как послушно она распахивает губы и облизывает палочки, и улыбается кротко. — Вот так, госпожа, всё хорошо, — он касается осторожно её волос и гладит с неловкой лаской. Гладкие тяжёлые пряди под пальцами на ощупь оказываются похожими на шёлк, а сама О-Ичи — горячей и совсем худенькой. Тадацугу притягивает её к себе ближе и обнимает, кляня господина Иэясу за столь несправедливую жестокость. Ночами сила О-Ичи вырывается из-под её слабого, но всё же контроля, и бушует, почти срывая печати. Тадацугу жмётся к стене и с ужасом смотрит на бьющуюся в истерике О-Ичи: она плачет и выкрикивает чужие имена; зовёт брата и мужа, такая потерянная и напуганная своей силой. — Госпожа Ичи! — кричит он сквозь глухой рёв и тысячи шепчущих голосов; ему по-настоящему жутко сейчас, но О-Ичи в разы больнее и страшнее, и он мечется, не зная, как помочь ей. — Госпожа! Ичи, я прошу вас, успокойтесь! Когда Тадацугу делает шаг к ней, вокруг лодыжек оплетаются тонкие фиолетовые жгуты; потолок и пол меняются местами, и Тадацугу тихо шипит от боли, отплёвывая кровь из прокушенных губ. Он силится подняться, но ноги до едва слышного хруста сжимает, заставляя хрипло вскрикнуть, ткнувшись носом в ледяные доски. О-Ичи воет где-то совсем рядом, но когда Тадацугу пытается хотя бы перевернуться, рёбра сдавливает с нечеловеческой силой, и он кричит, срывая голос, от боли; с громким хрустом внутри что-то ломается, и грудную клетку обжигает. В тот же миг всё обрывается, и придавившая его ладонь исчезает, растворяясь в сумраке комнат. — Господин Нагамаса, — тихонечко зовёт его О-Ичи. Её мягкое прикосновение к плечу отзывается алыми фейерверками перед глазами. — Господин Нагамаса, простите меня... Это Ичи... Господин Нагамаса... Она подползает ближе, всё ещё связанная путами, и Тадацугу, с трудом выпростав руку, тянется за кунаем: они всё ещё лежат под брошенным на пол хаори. О-Ичи отшатывается и тонко кричит, цепляясь за запястье, едва увидев блеск стали, но Тадацугу глухо рычит от сводящей внутренности рези и всё же перерезает верёвки, чудом не задев нежную светлую кожу. На этом силы покидают его, а боль, бушующая внутри, становится совсем невыносимой. Его рвёт кровью и желчью — то ли от пережитого ужаса, то ли от ран, и О-Ичи заботливо утирает перепачканные губы рукавами, с необычайной лёгкостью переворачивая Тадацугу на спину. — Всё хорошо, господин Нагамаса, — едва слышно поёт она и гладит лицо ладонями, словно не замечая, что перед ней совершенно другой человек. — Всё хорошо, Ичи с вами. Уже падая в непроглядно-чёрную пропасть, Тадацугу успевает заметить, с какой нежностью она улыбается, роняя прозрачные тяжёлые слезинки. На груди и ногах остаются зелёно-лиловые кровоподтёки, а дыхание, с хрипом срывающееся с губ, пузырит кровью. О-Ичи сидит рядом с ним и не перестаёт гладить прохладными пальцами; её мягкие прикосновения и правда утешают боль, но этого ничтожно мало, и Тадацугу мечется в лихорадке, дрожа от снедающей тело хвори. Когда ближе к вечеру приходит служанка с подносом, её беззвучно втягивает в комнату и столь же беззвучно ломает шею, вздёргивая к потолку. О-Ичи не обращает внимания на гнилостный душок разлагающихся трупов и покрывшейся плесенью еды; Тадацугу, выныривая из омутов кошмаров и жара, вновь и вновь видит её рядом с собой, а за ней – пугающие тени, вьющиеся вокруг тел, пожирающие плоть и кости. — Ичи, — едва слышно хрипит он, с трудом разлепляя пальцами спекшиеся губы, — пожалуйста, не делай этого. Кажется, она понимает всё, о чём просит её Тадацугу, и больше никто не умирает. Словно сомнамбулы, слуги смывают бурые разводы с пола и стен, и когтистые пальцы, искалечившие многих до этого, только гладят и нежат заблудшие души, заставляя забывать всё, что происходит. Когда Тадацугу становится чуть лучше и он может хотя бы сесть, О-Ичи вновь отползает в свой угол; она выглядит подавленной и уставшей. — Господин Нагамаса сердится на меня? — спрашивает она, сминая в пальцах грязный подол одеяний. Тадацугу отрицательно мотает головой. — Вы сделали всё возможное, госпожа, — тихо отвечает он, и в комнате повисает напряжённая тишина. — Простите меня, я должен был сразу освободить вас. — Ичи сама виновата... Тадацугу с трудом поднимается на ноги и, пошатываясь, бредёт к дверям. Свежий воздух пьянит и манит, но Тадацугу всё же оборачивается: призрачные руки бережно обнимают хрупкое тело хозяйки, словно перенимая драгоценную ношу. — Как она? — мимоходом спрашивает Иэясу, широкими шагами минуя коридор. — Всё в порядке, — ровно улыбается Тадацугу и, хоть внутри и до сих пор болит, тихонько смеётся, — так что ты зря волнуешься. Всё утро он, вновь и вновь перечитывая голубиное послание, тщательно связывает костлявые щиколотки; совсем подурневшая от заключения, О-Ичи не сопротивляется и позволяет приковать себя кунаями. Тадацугу совсем не хочется, чтобы Иэясу рассердился, увидев его самоуправство, как не хочется и причинять боль госпоже, но она сама просит этого, увидев ровные строки, написанные твёрдой рукой Иэясу. — Всё будет хорошо, господин Нагамаса, — шепчет она, вновь низко опуская голову, и ворот кимоно сползает с плечика, обнажая обтянутые кожей ключицы. Тадацугу опускается перед ней на колени и целует эту пылающую жаром и одновременно такую ледяную кожу; даже сейчас О-Ичи дурманяще пахнет женщиной, и запах этот долго преследует Тадацугу. — Я всё равно должен проверить, — отмахивается Иэясу и резко раздвигает тяжёлые двери. О-Ичи сидит тихо и смирно, понуро склонившись, и Иэясу пристально вглядывается в её силуэт. — Она отказывается от еды, — поспешно говорит Тадацугу. — И постоянно молчит... — Госпожа Ичи, — жестом приказывая Тадацугу замолчать, Иэясу опускается перед О-Ичи на колено, — госпожа Ичи, вам стоит взять себя в руки, иначе ваши люди останутся совершенно одни. О-Ичи смотрит на Иэясу широко распахнутыми глазами, а после привстаёт; стража, неотрывно следующая за Иэясу, почти кидается к ней, однако Тадацугу оказывается первым. Сложно объяснить, почему он поступает так, но Иэясу, кажется, добродушно улыбается, благодаря друга за заботу... но достаточно быстро улыбка его меняется, становясь почти злой. — Ты мой брат? — спрашивает вдруг О-Ичи и тянет руку к Иэясу. — Братик? Господин Нобунага, это же ты? — Да что ты говоришь такое?! Замолчи! — кричит Тадацугу, пугая О-Ичи резким тоном, и она отшатывается, всхлипывая. Как объяснить ей, что эта грубость лишь во благо ей? Иэясу щурит глаза и рывком встаёт, отряхивая хакама; знакомый с его привычками, Тадацугу боится, что сейчас он прикажет наказать пленницу, но вместо этого на плечо ложится тяжёлая рука. — Мне надо поговорить с тобой, — роняет безразлично Иэясу и случайно стягивает ворот. Глаза его округляются, когда он видит зеленоватые полосы на плечах. — Это ничего, — испуганно говорит Тадацугу и отшатывается, закрывая собой О-Ичи; в висках бьётся одна-единственная мысль — и мысль зовут Ичи. — Ничего страшного, Иэясу. Искусанные губы неприятно ссыхаются и саднят, но это совершенно ничто рядом с неприкосновенностью О-Ичи. Её пальцы осторожно порхают по набухающим полосам от плети вдоль спины. Наказание за ложь и ошибку — пятьдесят ударов, но лучше так, чем видеть, как страдает госпожа, ослепляемая и терзаемая солнечными лучами. — Вы пострадали за меня, — тихо говорит она, — простите. Тадацугу разворачивается к ней и заглядывает в серьёзные глаза: впервые за долгое время О-Ичи приходит в себя, и это не может не радовать. — Пустяки, — улыбается Тадацугу; от улыбки кожа на губах трескается и кровоточит, — главное, что с вами, госпожа Ичи, всё в порядке. Она тихонько вздыхает – в полумраке темницы тени под её запавшими глазами кажутся совсем чёрными, а губы кривятся в недоброй усмешке. — Ичи благодарна... Ичи... Брат за всё заплатит. Я обещаю вам, господин Нагамаса. Тадацугу вскидывается, но не успевает — и лёгкая, но на удивление сильная в своей женской ярости О-Ичи прижимается к нему; сквозь тонкую ткань кимоно он ощущает, как горяча её кожа и как болезненно напряжены соски. — Госпожа Ичи, — пытается отодвинуться он, боясь за госпожу больше, чем за себя, — быть может, вы голодны? Может, вам прилечь? Его разворачивает упругим рывком; с ужасом Тадацугу смотрит на сжимающие предплечья жгуты. О-Ичи смеётся — низко и хрипло — и совсем не своим голосом выдыхает: — Голодна, господин Нагамаса. Ичи очень голодна. Полы кимоно расходятся под настойчивым напором вьющихся лентами рук, и Тадацугу задыхается, зажмуриваясь, не желая видеть обнажённое женское тело так рядом. О-Ичи прекрасна: у неё узкие покатые плечи, упругая небольшая грудь, мягкий живот и крутые бёдра, она красива той оговорённой придворными канонами красотой, что воспета поэтами. Глядя на тёмные завитки в паху, Тадацугу зажмуривается и мотает головой, он не хочет, но не может сдержать свои чувства в узде, и вот О-Ичи сжимает его плоть ладонью. — Господин Нагамаса, — тоненько стонет она, — Нагамаса, Нагамаса. Ичи благодарна вам... Её пальцы скользят по стволу вверх и вниз, а тонкие руки гладят спину Тадацугу, взрезают спёкшиеся корки, щедро купаясь в крови; Тадацугу протестующе стонет, но прикосновения О-Ичи — прикосновения её губ и ладоней, её волос к животу и ногам, прикосновения несдержанно жадных призрачных щупалец — настолько приятны, что он откидывается назад и раздвигает ноги, с жадностью глядя, как О-Ичи опускается сверху. Его запястья до сих пор скованы, и он не может дотронуться до её грудей, чтобы приласкать, но О-Ичи, кажется, даже не замечает этого. — Нагамаса, Нагамаса, – стонет она, покачиваясь неспешно. — Нагамаса, мой Нагамаса... Тонкие жгуты щедро смачивают её лоно кровью и толкаются внутрь; Тадацугу вскрикивает, чувствуя, как шевелятся и трутся они о его плоть внутри, а после выталкивают, — О-Ичи всхлипывает, когда они обвиваются вокруг её бёдер, гладят живот и ноги, с нежностью сжимают разметавшиеся волосы. — Нагамаса... — произносит она вновь, в разы тише и слаще. Пальцы её порхают по влажной напряжённой плоти Тадацугу, и он кусает губы, чтобы не всхлипнуть, зовя госпожу вслух. Пленённая своей же силой О-Ичи восхитительно развратна и горяча, и губы её, алые и распахнутые, раз за разом шепчут имя возлюбленного. Тадацугу дрожит не меньше, чем она, и с хриплым стоном зажмуривается, когда плоть до боли сильно сжимают когтистые ладони; горячее семя пачкает подол кимоно и смятые окровавленные хакама, белесыми каплями оседает на ногах О-Ичи. Охнув громко, О-Ичи сжимается в комочек и сводит бёдра, оседая, когда Тадацугу обнимает и притягивает её к себе ближе. Она вновь плачет, и Тадацугу лишь молча утешает её, вдыхая пряный запах их близости. В этот вечер — один из тех немногих, что может посвятить ей Тадацугу в наступившее дурное время, — О-Ичи засыпает на его плече, прижавшись крепче, и Тадацугу не может налюбоваться умиротворением на её личике. Любя госпожу всем сердцем, такую неспокойную и одинокую, он хочет и не может отпустить её: грудь обжигает сложенный вчетверо листок с докладом разведчиков. О-Ичи доверяют ему, как самое дорогое сокровище Токугавы, и он обязан охранять её до последнего, но всё внутри противится этому. Наконец приходит время расстаться. Тадацугу осторожно опускает О-Ичи на пол и поднимается на ноги, с сожалением вздыхая: привязавшись к пленнице, он понимает, что эта встреча может стать для них последней, но знает, что лучше будет отпустить её сейчас, чтобы не потерять совсем. В тихих коридорах темниц едва слышно гудит сквозняк, но сквозь тихий шорох пыли раздаются шаги — вкрадчивые и стремительно-лёгкие. Застать вражеского генерала врасплох оказывается в разы легче, чем думал Тадацугу; в разы легче отдать приказ стрелять на поражение. О-Ичи боится громких звуков, и сила её, мечущаяся и дикая, вырывается из-под контроля. Глядя, как насытившиеся кровью сгустки потусторонней мощи вспарывают доски, ломая крепкий пол в щепы, Тадацугу улыбается и делает шаг к стене. Луна вновь всходит на небосклон, и тёмная сторона её прекрасна.