Чудо

— Позволь мне, — говорит однажды Мицунари, глядя с задумчивой тоской, как Отани неловко стягивает дзюбан. Вежливое разрешение, больше похожее на просьбу, — то единственное, что может ответить ему Отани, мучимый своей беспомощностью столь же сильно, сколько терзаемый проказой. Промокшие бурые повязки под пальцами Мицунари ловко расползаются в стороны, опадают на татами грязными неопрятными комками. После Мицунари сам выстирает их и бережно скатает, чтобы оставить у постели Отани, но сейчас он позволяет себе бросить пропитанную гноем ткань у ног. — Не смотри, — тихо просит его Отани, в мучительном стыде отворачивая уже тронутое болезнью лицо в сторону, когда Мицунари тянется, чтобы легко коснуться губами лба, но он упрямо обходит его и опускается на пол — властно и одновременно осторожно перехватывая покрытые коркой струпьев запястья. Он не боится, что проказа перекинется на его чистую кожу, как не боится и прикасаться к Отани, и Отани всем сердцем благодарен ему за это, не зная, как словами выразить тёплое чувство. — Я хочу помочь, — говорит Мицунари, гладя его изуродованные воспалёнными ранами ладони без капли неприязни или отвращения. Эта борьба длится уже долгие годы, и обоим она успела надоесть, но так просто сдаться Отани никогда себе не позволяет. Каждый день неловкими пальцами накладывая повязки, каждый день видя, как шарахаются от него слуги, каждый день мучительно плача от невозможности взяться за перо, он всегда помнит свой главный изъян. — Пожалуйста, не смотри, — повторяет Отани и прикрывает слезящиеся глаза, не желая видеть, с какой нежностью Мицунари смотрит на него. Даже сейчас — наедине с возлюбленным господином, готовым принять его любым, — он безмерно стыдится себя и своего немощного тела, вздрагивая, когда терпко пахнущее травами варево обжигает кожу. — Может быть, это поможет, — тихо говорит Мицунари в ответ на безмолвный вопрос, — я хочу вновь видеть тебя рядом с собой. Он всегда говорит это вечером, приходя в покои Отани с чистыми тряпицами и новыми лекарствами, сделанными лучшими лекарями Хидэёши и выписанными из-за океана, всем сердцем желая спасти друга, и вновь и вновь Отани позволяет себе хотя бы на долю мгновения поверить, что ласковые руки Мицунари помогут ему исцелиться. Боли, терзающие его тело, жаркими летними днями становятся совсем невыносимыми. Отани старается не выходить лишний раз под палящее солнце, а Мицунари, оставляя многие свои дела за расписными фусума, проводит с ним большую часть своего времени. Он рассказывает ему, что происходит при дворе, делится своими планами и внимательно слушает советы Отани, что так желает быть нужным господину даже сейчас, когда сам становится бесполезным мешком гниющей заживо плоти. Иногда Мицунари тянет его к себе и ненавязчиво обнимает, стараясь причинить как можно меньше муки, и в его руках, утешающе гладящих, Отани дремлет, видя зыбкие сны о тех счастливых днях, когда господин мог не сдерживаться и целовать его губы без стеснения и боязни. Болезнь тяготит его, занимая собой все мысли, и Отани ненавидит свои ноющие суставы, не позволяющие сопровождать Мицунари, свою покрытую язвами кожу, терпко и гнилостно пахнущую даже в прохладных покоях, своё некогда красивое лицо, обезображенное коркой подсыхающих нарывов. В один момент он перестаёт верить Мицунари и отталкивает от себя его лекарство. — Оставь меня, — говорит он, с бесполезной ныне яростью взирая на господина, в чьих глазах светится искреннее непонимание и обида. — Уходи, оставь меня одного, неужели ты не понимаешь, что все твои примочки совершенно бесполезны? Отани взмахивает рукой и толкает раскалённую жаровню, не ощущая ничего, кроме злости, когда белый пар с шипением окутывает пальцы, оставляя мелкие, мгновенно краснеющие ожоги. Не ощущая ничего, кроме сдавливающей грудь стальными тисками тоски. — Пообещай, что больше не будешь пытаться сделать это, — выдыхает Отани, невидяще глядя перед собой, — что больше не будешь пытаться исцелить меня. — Я сделаю всё, что ты попросишь, Ёшицугу. Мицунари терпеливо ждёт, когда Отани прикроет глаза, обессиленно опадая на татами, и сам промакивает с его щёк мутные слёзы. Он целует его осторожно, стягивая с шеи шёлковый платок, и прикусывает несильно под волосами, где кожа ещё чиста и нежна, и Отани со вздохом подаётся к нему. В какой-то момент они меняются ролями — и уже не господин, но он сам гладит и стягивает юкату с плеч, обводя губами ключицы и кусая так, чтобы оставить едва заметный след. Мицунари смеётся тихонько — он никогда не бывает против любых проявлений чувств возлюбленного — и пробегается ладонью по спине. — Я так скучаю по тебе, — говорит он, наматывая на пальцы тёмные гладкие локоны, — и ночам с тобой, Ёшицугу. — Помолчи, Мицунари, — качает головой Отани в ответ; воспоминания о минувшем неприятно тянут между бёдер, заставляя сжимать их, отгоняя непрошенное возбуждение. На вкус господин по-прежнему терпко-солёный и горячий, и Отани с головой погружается в ласки, если не собой, то своими губами стремясь доставить Мицунари наслаждение. Мицунари подрагивает и тихо постанывает, вскидывая бёдра вверх, но Отани придерживает его и гладит напряжённый член сначала ладонью, а потом — ребром ладони, где ещё осталась хоть какая-то чувствительность. В волосы вплетаются пальцы, сжимая несильно, и Отани со вздохом целует головку, увлажняя её языком. Нетерпение Мицунари понятно ему — что говорить, он и сам был настолько же пылким когда-то... Мицунари встречается на его пути совершенно случайно, и Отани, совсем юный и неопытный в плотской любви в те годы, просто не смог устоять. Тогда они провели вместе лишь несколько часов — но именно эти первые их ласки, робкие и неловкие, всю жизнь хранит в сердце Отани. Мицунари зовёт его по имени: непристойно громко и хрипло; семя Мицунари, излившееся на губы, немного горчит. Отани выпрямляется, на несколько мгновений прикрывая глаза. — Прости, — глухо говорит ему Мицунари, краснея едва заметно. — Ты... я просто вспомнил... Отани кидает на господина предупреждающий строгий взгляд и невозмутимо отирает рот рукавом; он тоже вспомнил — но лишь для того, чтобы с сожалением навсегда вычеркнуть из памяти. Какое-то время Мицунари посещает его реже, чем обычно, и бесконечные в своём беге первые осенние дни Отани проводит в компании книг и изредка — Сакона, на все вопросы о господине вежливо улыбающегося. Так, словно знает что-то, о чем Отани знать ещё рано. — Как твоё самочувствие? — спрашивает он прохладным пасмурным утром, привычно бесцеремонно раздвигая фусума и непривычно рано входя в покои. Отани зябко кутается в хаори и пожимает плечами: теперь, когда жара пошла на убыль, а солнце на небосклоне появляется очень редко, он почти с нетерпением ждёт дружеских визитов и сам тянется навстречу, внезапно замечая, с какой бережностью Сакон тянет его к себе за запястье, помогая подняться на ноги. Но вместо благодарности это вызывает лишь ядовитую жаркую злость на то, что он видит его таким жалким, и Отани невежливо порывисто отстраняет Сакона от себя, делая первый неловкий шаг. — Я не думал, что ты придёшь сегодня раньше полудня. — Господин хочет видеть тебя, — произносит Сакон так, словно не заметил этой вспышки гнева. Он наклоняется и помогает Отани надеть дзори, так сильно похожий сейчас на Мицунари с его ненавязчивой заботой, и Отани становится стыдно за свою несдержанность. Он берёт Сакона под руку, приноравливаясь к его широким пружинистым шагам, и тихо извиняется, когда Сакон отворачивается. Мицунари уже ждёт их на энгаве. Отани долго всматривается в его загорелое лицо, в едва заметную довольную улыбку, скользит взглядом по свёртку в руках, и утихший гнев вновь разгорается в глубине души. — Что там? — довольно резко говорит он и останавливается, хмурясь. — Я же попросил, Мицунари, я не желаю опять слушать твои сказки. Верни это туда, откуда взял. — Ёшицугу, — тихо вздыхает Мицунари, и улыбка его, и без того редкая, меркнет, как солнце, скрываемое облаками. — Выслушай меня, ты всё не так понял. Пожалуйста... — Мне не нравится твоё постоянное желание идти наперекор нашей судьбе, Мицунари! — повышает голос Отани, обрывая бессвязное оправдание господина. — Ты обещал мне, что ни при каких условиях отныне не станешь это делать. Силы покидают его так же стремительно, как довольная улыбка — лицо Мицунари. Он поднимается на ноги и тоже кричит: — Я хочу помочь тебе! Ёшицугу, послушай меня! Но Отани не желает и лишней минуты оставаться здесь, до глухой тоски расстроенный новой ложью. Еда, которую слуги приносят ему в покои, последнее время сильно горчит. Отани отпивает мутный чай и облизывает запекшиеся губы, списывая это исключительно на свой испорченный вкус, и исправно съедает все крошечные порции, с удивлением ощущая, как почти покинувший его аппетит вновь возвращается, а энергии становится больше. Многие вечера с ним по-прежнему проводит Мицунари: приходя почти следом за прислугой, он внимательно смотрит, как ужинает Отани, но сам никогда не притрагивается к еде. Поначалу Отани смущает и обижает такое поведение господина, до этого никогда не отказывавшегося разделить ужин с другом, и он просит перенести трапезу на другое время, но и тогда Мицунари оказывается рядом, беспокойный и внимательный, как дикий лис. — Испей чаю со мной, — предлагает ему Отани и замечает в глазах господина сомнение. — Здесь не хватит на двоих. — Выпей, — настойчиво повторяет Отани и хватает Мицунари за запястье, придвигаясь так близко, что чувствует тепло дыхания на своём лице. — Прошу тебя, выпей. Не заставляй меня думать, что тебе неприятно, Мицунари. Больше он не сопротивляется — и пьёт из рук друга, не отводя взгляда. — Там что-то есть? — спрашивает Отани, когда Мицунари откладывает палочки в сторону и потягивается. Реакция Мицунари слишком поспешна и неправдоподобна, чтобы быть правдой, поэтому Отани подаётся вперёд и слабо сжимает пальцы на его плече. — Там что-то есть? — с расстановкой шепчет он вновь, глядя в глаза господина, и вздыхает, когда тот отводит виноватый взгляд в сторону. Уходит Мицунари сам, не дожидаясь резких и колких слов прощания. Мысль о том, что во всей его еде лекарство, не даёт Отани покоя. Первое время он порывается выбрасывать то, что приносят ему, но тело, привыкшее получать если не достойный, то просто горячий и сытный ужин, уже не согласно жить впроголодь, и поэтому Отани давится, но глотает рис и овощи, в тоске почти не ощущая их вкуса. На Мицунари он зол, но выдержать разлуку с ним — в разы больнее, чем медленно угасать от недуга, и в один из промозглых зимних дней он отправляет ему весточку. Однажды Отани замечает, что пальцы, скользящие по рукояти сайхая, слушаются его куда лучше, чем обычно. Он жестом показывает Мицунари, что ждёт его на энгаве, и пару раз шумно выдыхает, чувствуя, что к горлу подкатывает неприятный комок — сердце в груди бьётся глухо и до дрожи часто. Мицунари не спешит присоединиться к другу: эти долгие несколько минут Отани не находит себе места и тайком сжимает-разжимает кулак, не понимая, почему же боли, до этого сопровождавшей каждое его движение, нет. Когда Мицунари опускается на колени рядом с ним и накрывает его ладонь своими, помогая распустить узел повязки, Отани кажется, что проходит целая вечность. Сердце томится в ожидании чего-то, и Мицунари медлит, пристально вглядываясь в лицо друга. — Ты уверен, что стоит делать это здесь? — произносит он вполголоса, и сам заметно нервничающий, отчего Отани кивает, не понимая, почему же руки господина дрожат не меньше, чем его? Последний слой повязки Мицунари просто сдвигает в сторону и, улыбаясь, долго смотрит на подсохшие затягивающиеся ранки. Обмануть судьбу оказывается легче, чем думал Отани. До последнего не веря, что что-то может излечить его, он невидящими глазами смотрит на неприятные бурые корочки, но может поклясться, что кожа под ними уже не так рассечена язвами и глубокими бороздами. Мицунари берёт его ладонь в свои руки и, опуская смущённо взгляд, целует её — проходится губами по фалангам, по костяшкам и неровным линиям. — Мицунари, — тихо зовёт его Отани, краснея от той нежности, что так упоительно плещется в глазах господина. — Прошу тебя, не здесь, на нас смотрят. — Ты ведь не расскажешь, что происходит, — говорит Отани спустя несколько недель, спешиваясь с коня боязливо, но в разы увереннее, чем раньше. Мицунари смотрит на него сверху и улыбается, окружённый последними неяркими лучами солнца словно огненным ореолом. Постепенно рукам Отани возвращается прежняя чувствительность, а хворь отступает настолько, что они с Мицунари могут снова позволить себе долгие конные прогулки — чем Отани и пользуется, не желая дальше сидеть в душных и тёмных покоях целыми днями. Пусть он и верно хранит разделённую с господином тайну, и каждое утро кожу слой за слоем и покрывают чистые сухие повязки, притворяться больным больше нет ни сил, ни желания. Чудесное лекарство Мицунари Отани хранит как зеницу ока — иногда ночами ему снится, что не сон — сон, но явь, и он просыпается в ужасе, лишь после мягкого шёпота Мицунари, вновь коротающего долгие зимние дни в постели возлюбленного друга. Отани с тихим стоном сжимает его объятиях, долго глядя на сходящие медленно струпья, и засыпает лишь от убаюкивающего голоса, просящего просто поверить. — Нет, — качает Мицунари головой и спрыгивает на землю следом, — не хочу, чтобы кто-то ещё знал, что... Не хочу никому тебя отдавать. Отани, хмыкая едва слышно, проводит ладонью по лоснящейся конской шкуре и перебирает тщательно забинтованными озябшими пальцами длинную гриву. Лёгкий мороз, колко щиплющий заалевшие щёки, отзывается в нём дрожью и почти пьяным счастьем, когда Отани, утыкаясь лицом в длинные жёсткие волоски, ощущает пряный и резкий запах взмыленного долгой рысью коня. Сладкий и бесконечно родной аромат свободы. — Плохая была идея вытащить тебя в такую погоду, — задумчиво говорит Мицунари где-то рядом, и Отани, всё ещё улыбаясь, поворачивается к нему, со сдержанной нежностью глядя в красивое и смущённое отчего-то лицо. На улице быстро темнеет, и поэтому к конюшне они движутся в приятных сумерках, ориентируясь больше на плавную поступь коней, чем на смутные очертания на фоне сумрачного неба. Сбившиеся в дальний угол лошади приветствуют их сдержанным тихим ржанием, а дыхание их, облачками срывающееся с шелковистых губ, приятно согревает, и Отани млеет, прислоняясь к подпоре. Мицунари рассказывает ему что-то незначительное, что забудется спустя несколько минут, но тембр голоса убаюкивает, и Отани неожиданно для себя подходит ближе к стойлу. — На самом деле, я... — начинает он, когда Мицунари озабоченно хмурится, снимая со своего коня заледеневший недоуздок. Плечи его замирают, а движение обрывается, незаконченное, и, ведомый порывом, Отани делает шаг вперёд, чтобы обнять крепко. — Благодарен тебе, Мицунари. Кажется, Мицунари выдыхает и говорит что-то, но Отани не слышит этого: вновь ощущая запах волос Мицунари, вспоминая, как приятно касаться его и ощущать тепло, а не ноющую тупую резь, он прижимается к нему лишь сильнее и замирает на долгие-долгие мгновения. Из полудрёмы Отани выдёргивает горячий и неловкий поцелуй — Мицунари тянет его к себе ближе и обхватывает лицо ладонями, толкаясь в рот язком с неспешной чувственностью. Широкий воротник он уверенной рукой сдёргивает вниз, обнажая чистую, пусть и покрытую глубокими шрамами кожу, и пропускает спутавшиеся волосы сквозь пальцы, отрываясь от Отани лишь когда обоим им перестаёт хватать воздуха. — Я не смогу сдержать себя, — говорит Мицунари и делает шаг назад, опускаясь на низкую дверцу денника, — когда ты такой... Отани тихо смеётся и толкает господина: падая на ворох колкого и душистого сена, Мицунари смотрит на него непонимающе и только хрипло и удивлённо вздыхает, стоит Отани опуститься рядом. — Мы ведь одни, что мешает тебе быть... чуточку настойчивее? — спрашивает он, ложась рядом с Мицунари, и улыбается едва заметно, оказываясь прижатым спиной к шершавым соломинкам. Мицунари прижимается губами к его губам и задирает катагину нетерпеливо, развязывает узел хакама; не до конца зажившие шрамы под его пальцами отзываются приятной болью. — Не хочу, чтобы ещё кто-то касался тебя, — шепчет Мицунари, сжимая худое бедро ладонь, скользя по нему выше, — я приказываю тебе никому и никогда... не говорить. Он рывком разводит ноги Отани и вбивается внутрь — слишком жёстко, но привычно, и Отани тянет руку, с тихим стоном касаясь щеки Мицунари. Сейчас он до безумия похож на себя прежнего: совсем молоденького, неаккуратного и излишне грубого, но именно таким запомнил его Отани, и именно таким он рад видеть его в эти мгновения близости. — Ты принадлежишь только мне, — ещё тише выдыхает Мицунари, с дрожью опадая на Отани. Отани гладит его по волосам и тихо охает; пальцы Мицунари, обжигающе горячие, смыкаются на плоти и в пару движений доводят до пика. — Поклянись мне. Взгляд Мицунари полон твёрдой уверенности в правильности собственных поступков, и Отани, сам не зная, отчего, но верит ему — пусть сердце и ноет от тревоги за будущее, не желая признавать очевидное. Он долго молчит, поправляя одежды, заново перевязывая бинты на ладонях, но Мицунари не отпускает его, пока Отани не кивает, прикрывая на мгновения глаза. На губах господина расцветает улыбка, и сам он неуловимо меняется, с робкой заботой помогая Отани вытащить все запутавшиеся соломинки из волос. — Ты сотворил чудо, — говорит Отани, стягивая с себя дзюбан. Чистые повязки Мицунари сматывает в тугие мотки и ровными рядами складывает у футона: каждое их утро сейчас затягивается в разы дольше, чем прежде, но Отани с покорностью встречает новый день закутанным в бесконечные слои ткани. К весне проказа отступает окончательно, покидая Отани как зыбкий туман, и он не может украдкой не смотреть на свои чистые послушные руки, вновь засиявшие глаза и красивое лицо. Обмануть судьбу, обманувшись вместе с ней, оказывается даже приятнее.