Маленькие слабости

Утро для Сакона начинается сегодня позже обычного. Часа на два, и просыпается он хоть и отдохнувший, но от неприятного чувства, что что-то идёт не так. Не так идёт всё: не так спит рядом обнажённый Мицунари, не так на полу валяется одежда, не так показывают время часы с поставленным в сонной после секса ленности на 7 вечера будильником. Вылетая из квартиры через двадцать минут, умудряясь на ходу вызвать такси, Сакон захлопывает дверь и бросает ключи в сумку, совсем забыв разбудить любовника перед выходом. Обычно днём Мицунари не звонит просто так, и Сакон долго смотрит, как подрагивает вибрирующий мобильник на столе. Подойти — обеспечить себе головную боль до конца дня, не подойти — обеспечить головную боль дома и холодный прокурорский взгляд, которым Мицунари встретит его на пороге. Сегодня причина может быть любой: может, Сакон снова не убрал за собой посуду после торопливого завтрака, может — закрыл дверь снаружи на ключ, опаздывая, и Мицунари теперь бесится, сидя как птичка в золотой клетке и ожидая, пока любовник вернётся. Мицунари не любит зависеть, а ещё у него сегодня важная встреча, и поэтому Сакон поджимает губы; да, вероятнее всего, он просто запер квартиру, а значит вечером снова будет спать в гостиной один. И завтра вечером тоже, и послезавтра, для проформы — ведь Мицунари так любит делать всё назло. Телефон всё звонит и звонит, отвлекая от работы, и Сакон нажимает на сброс. Он пишет в лайн, что занят, операция, сложное дело, и не может подойти; как нарочно, раньше, чем Сакон нажимает на блок, приходит ответ. Вместо длинной тирады о безответственности — внезапно короткий, недвусмысленный, пошлый. “Хочу тебя”, — набирает Мицунари и присылает фото. На нём он в его, Сакона, рубашке, в своей огромной двуспальной кровати, и у него правда стоит — и так крепко, что Сакон облизывает губы, ощущая, как против воли тянет в паху. “Что это ты?” — отвечает он и ставит, подумав, смайлик-сердечко. Смайлик не может выразить того, что чувствует Сакон, конечно, но добавляет сообщению игривости — и Мицунари долго молчит. То ли обдумывает, что сказать, то ли подбирать более цензурный синоним слову “убить”, но когда телефон негромко жужжит, Сакон понимает, что не может сосредоточиться ни на чём другом, кроме белого прямоугольника экрана под локтём. Он хватает трубку и вчитывается в облачко — буквально наяву слышит, как низко и хрипло мурлычет Мицунари: “Ты же занят”. Смайков он не ставит — принципиально и никогда, однако даже сухой и безжизненной фразы достаточно, чтобы намекнуть на жаркое продолжение. “Или уже не занят?”. Сакон кусает губы: Мицунари улыбается ему с фотографии пошло и хитро, и его пальцы скользят по груди, задевая соски. “Ради такого — не занят~”, — пишет Сакон, с трудом попадая по клавиатуре, — “У меня перерыв начался. Может, позвонишь?” “Может, позвоню”, — не сразу приходит сообщение, но приходит — и это, чёрт подери, заводит, да так сильно, что Сакон встаёт из-за стола и закрывает дверь кабинета на ключ. “Ты один?”. “У тебя ведь приём до вечера потом?” “Возьми наушники”. “Не дрочи”. Облачка возникают один за другим, пока Сакон устраивается в кресле удобнее. “Не дрочу”. “Тогда что молчишь? Я звоню”, — всплывает в лайне в последний раз, заставляя Сакона напрячься в предвкушении. На звонок он отвечает сразу и глотает стон, жадно глядя в экран. “А как же операция?”, — говорит Мицунари; он всё так же поглаживает себя и смотрит в камеру, и в голосе его слышится плохо скрытая похоть и что-то ещё, чего Сакон уловить не может, но видит в прищуренных глазах и широкой усмешке. — Она уже закончилась, — улыбается Сакон и наклоняется к телефону ниже, когда Мицунари облизывает губы, а потом пальцы, вбирая их в рот и посасывая с совершенно безумным и распалённым видом. — Для кого ты так стараешься? Он выдыхает осуждающе и ревниво, дурея от демонстративных движений языка и покрасневших губ, и Мицунари чувствует это, выгибается, хрипло и глухо стеная. “Повтори это ещё раз”, — просит он, влажными кончиками пальцев проводя по груди и соскам — набухшим и ярким, — “люблю, когда ты так заводишься.” Сакон сходит с ума от этих движений — неспешных, мягких и ласкающих, он помнит, как остро ощущаются касания шершавых подушечек, и только мотает головой. Дыхание перехватывает от восторга, и говорить физически не получается. “А если так?”, — мурлычет Мицунари и оттягивает сосок, всхлипывая и вздрагивая всем телом. — Ты точно один? Рабочие брюки, обычно свободные и мешковатые, болезненно давят на пах; настолько, что плотная ткань очерчивает налитую плоть, натянувшую бельё, вынуждая Сакона откинуться назад, на спинку кресла. “Не дрочи,” — шепчет Мицунари, замечая, что Сакон опускает руку вниз, — “иначе я отключусь.” — Чёрт бы тебя побрал, — рычит Сакон — ведь Мицунари ничего не стоит и правда нажать на “Сброс” и додрочить самостоятельно в одиночестве, — тогда продолжай, у меня перерыв скоро кончится. Мицунари смеётся и, словно нарочно, совсем замедляется, лениво водит ладонью по животу, тихо постанывая и жмурясь от томной неги. — Ну же, — выдыхает Сакон, — ну же, господин прокурор, дайте спецслужбам насладиться вашим перфомансом. Это подстёгивает Мицунари, но не более, чем на очередной вкусный стон; там, за кадром, он обвивает твёрдый пульсирующий член ладонью и сжимает пальцы, Сакон лишь чудом сдерживает протяжный вздох и напрягается. В паху всё ноет, возбуждённая плоть требует разрядки, но за дверью галдит очередь, и до приёма остаётся совсем ничего. Сакон даже не успеет отойти в туалет, чтобы кончить. Мицунари знает это и смеётся сквозь стоны, громкие, хриплые, вкусные стоны человека, который уже на грани и сдерживается лишь из вредности, оттягивая сладостный момент. “Сакон”, — мурлычет он на грани слышимости, — “Сакон, твою мать, С-сакон…” И изливается — выгибается весь, запрокидывает голову; Сакон готов поклясться, что дрожит, толкается бёдрами в руку, замирая лишь когда внутри перестаёт всё скручивать. Сакон готов поклясться, что Мицунари улыбается и облизывает губы, размазывая горячее семя по бёдрам и животу, но этого ему увидеть на дают. Ленивую неспешность любовника Сакон чувствует даже сейчас, и завидует, что не имеет ни возможности трахнуть Мицунари, ни даже права расслабиться сейчас. “Ты закрыл меня,” — говорит вдруг Мицунари буднично, приподнимаясь на локте и улыбаясь на камеру, когда Сакон уже готов сказать что-нибудь пошлое о “не засни, детка”, — “ублюдок чёртов. У меня сегодня переговоры, но из-за тебя я не смог на них попасть, и моё дело ушло другому. Наслаждайся, милый, и бери сверхурочные, потому что секса у тебя больше не будет месяца два, пока не компенсируешь мне всё до последней йены.” Раскрасневшийся от удовольствия и злости, он вешает трубку, прозаично послав воздушный поцелуй на прощание, прежде чем Сакон успевает его остановить. В онлайн он больше не выходит, в скайпе не отвечает, а звонки сбрасывает до тех пор, пока Сакон не слышит ненавистное “Аппарат абонента...” в динамике. Такси ждёт его у ворот больницы, когда рабочая смена наконец кончается. Сакон на взводе и в ярости; никогда ещё он не вёл таких бесполезных, таких бесконечных и дурных приёмов. Мицунари включает телефон, об этом приходит смска, но молчит и игнорирует, заставляя Сакона сходить с ума от бешенства и желания придушить строптивого прокурора за такое глупое поведение. Придушить или оттрахать, думает Сакон, садясь в такси, заткнуть рот и оттрахать до потери памяти. В вечерних пробках время летит совсем неторопливо, и когда автомобиль наконец замирает у крыльца многоэтажки в элитном районе, Сакон успевает пожалеть, что передумал ехать ночевать домой, нарочно оставив Мицунари в запертой квартире ещё на денёк. В лифте Сакон смотрит в зеркало и старается сделать вид, что совсем не злится на любовника и что губы у него искусаны не от возбуждения, мучившего каждый раз, когда в кабинет заходила хорошенькая пациентка или медсестра наклонялась над столом, демонстрируя глубокое декольте и мягкие и высокие груди в нём. Сначала вид упорно не делается, затем — выглядит настолько наигранным, что Сакон оставляет все попытки пригладить волосы и оправить рубашку и вставляет ключ в замочную скважину. Мицунари уже стоит в холле — наверное, видел, как к дому подъехало такси. Он выглядит взбудораженным и растрёпанным, но молчит упрямо, только щурится неприязненно, когда Сакон подходит ближе и невозмутимо вешает пиджак на вешалку. — Язык проглотил? — спрашивает Сакон, наклоняясь, чтобы расшнуровать ботинки. — Как подрочилось, хорошо? Но и сейчас Мицунари не отвечает; краем взгляда Сакон видит, как он переминается с ноги на ногу. Чувствует задницей, не иначе, хмыкает Сакон. — А мне вот, представь себе, не очень, — продолжает он, ставя портфель у обувной тумбочки и проходя в ванную, — вечно кто-то мешал. То пациенты, то коллеги, то дебил один, который мобильник вырубил и игнорировал меня весь день. Это — запрещённый приём, думает Сакон. Оттрахаю, если скажет хоть слово, думает Сакон и считает до десяти. Он знает Мицунари — знает его чёртову манеру во всё остаться в выигрыше; остаётся только ждать — когда Мицунари нахмурится и сложит руки на груди, старательно строя из себя неприступную сучку. Однако Сакон знает, что на деле неприступная сучка подставит задницу, стоит только рыкнуть на неё; Мицунари до дрожи и каменного стояка заводит сила. Уже на семи он сдаётся и делает шаг вперёд, начиная пронзительно-высоко и громко: — Ты сам виноват… Сакон ждёт этого — условного сигнала, после которого можно вгрызться в тонкие губы, прижать к двери, затыкая поцелуем, задирая рубашку и сжимая упругие ягодицы с жадность. — Я весь день просидел со стоящим членом, — выдыхает он в поцелуй, придавливая Мицунари всем своим весом, — и в этом виноват ты, так что будь добр отработать. Рубашка трещит, когда Сакон, не отвлекаясь на пуговицы, разводит края в стороны. Тонкая белая ткань рвётся и опадает на пол бесполезными тряпками, но Мицунари, кажется, даже не замечает этого: он смотрит пьяно и томно, смотрит и прижимается, всхлипывая, когда Сакон забрасывает его на плечо и несёт в спальню. В мягком полумраке бра Мицунари выглядит откровенно соблазнительно, Сакон бесцеремонно бросает его на постель и раздевается, глядя, как Мицунари сам встаёт на колени, сам наклоняется вперёд и упирается руками в спинку кровати. — Какая же ты блядь, — стонет Сакон, путаясь в брючинах, на что Мицунари отвечает ему шальным взглядом через плечо. Сакон догадывается, как завёл себя Мицунари: обидой, злостью и невыносимой ревностью; чёртовым видео-звонком. Дойти до ручки и довести до неё же всех окружающих — это так в духе Мицунари-мать-его-Ишиды, избалованной элиты Токио. — Но тебе нужно это, разве нет? — он облизывает губы и высоко вскидывает задницу. — Разве не об этом ты мечтал весь день, Сакон? Член встаёт почти моментально, покачиваясь при каждом шаге и пульсируя сильно в такт сердцебиению, и пока Сакон ищет в тумбочке резинки, Мицунари трётся о постель грудью, мурча: — Отлюбить меня, ткнув носом в подушку, так? Он почти стонет, проговаривая всё вслух, и Сакон рычит грубо, шлёпая по заднице ладонью: — Замолчи, иначе я засуну тебе кляп в рот, господин прокурор. Мицунари смеётся и стонет, стонет, стонет, сам прижимается к члену и трётся ложбинкой, и Сакон понимает, что можно и не сдерживаться — не сейчас, когда любовник так просит и сам насаживается, растянутый и скользкий от смазки внутри. — Боже, — выдыхает Сакон, сжимая узкие бёдра ладонями, — Мицунари, твою мать, ты специально? Внутри он безумно горячий и обхватывает так плотно, что Сакон замирает, пережидая горячие пронзительные спазмы, тянущие до боли и дрожи. — Я же сказал, что ты мне два месяца будешь отрабатывать, так почему бы не заняться сексом напоследок? — Заткнись, я сказал. Сакон вбивается в тугое тело до шлепка, сжимает в кулаке волосы, притягивая к себе для жадного и грубого поцелуя; Мицунари оказывается так вкусен и так податлив, что злиться на него уж не получается. — Когда ты перестанешь так себя вести? — спрашивает Сакон шепотом, прижимаясь губами к уху, проводя по мочке языком и кусая несильно. — Когда ты перестанешь меня закрывать?.. — мурлычет в ответ Мицунари, мягко и медленно покачивая бёдрами, со стонами принимая крупный толстый член и дурея от каждого толчка. Сакон смотрит на рыжую макушку и кусает, кусает, кусает загривок, подмяв под себя: кроме спеси и денег, у прокурора не занимать умения трахаться, и за это Сакон готов прощать ему ссору за ссорой, если её исходом станет жаркий секс. — Если меня уволят, то… — выдыхает он, опускаясь на постель и подхватывая Мицунари под бёдра, — ...отрабатывать придётся уже тебе. Выгибаясь, Мицунари обнимает его за шею и насаживается — с жаркими стонами, хныканьем и рычанием, разводя широко ноги и давая обвить ладонью свою покачивающуюся плоть. Сакон шалеет от возможности иметь его — вбиваться глубоко с непристойными шлепками, стонать в голос оттого, как Мицунари обхватывает его, то соскальзывая, то со всхлипами вновь опускаясь, задавая чувственный ритм. — Сакон, — вновь шепчет он — как днём, но сейчас, в живую, его голос пьянит и зачаровывает, — Сакон… Сильнее же!.. Ткнуть его носом в постель, наваливаясь сверху, кажется Сакону самым правильным решением; трахая любовника, он кусает губы от вида погружающейся плоти и кончает почти сразу, когда напряжённый Мицунари почти плачет под ним, от удовольствия неразборчиво зовя вновь и вновь. Горячее семя Мицунари обжигает пальцы, а дрожь, пробирающая его, передаётся и Сакону, едва лишь внутри всё скручивает в оргазме. Целуется умиротворённый и довольный Мицунари лениво и горячо, и, обнимая его, томного после секса, Сакон думает, что на маленькие слабости такого любовника можно и закрыть глаза.