Традиции

В канун Рождества Эдо укрыт снегом и украшен неоновыми гирляндами, усыпан конфетти и ворочается — лениво и вяло. В Эдо приходят аманто, а вслед за аманто — их традиции и праздники. Дикие, странные, глубоко пустившие корни и превратившиеся в рождественскую ночь с подарками в шуршащих обёртках, в украшенные пушистые ели на улицах и в магазинах. Традиции пахнут запечённой уткой, пряным вином с корицей и яблоками, имбирным печеньем в сахарной глазури. Традиции порождают ажиотаж в пекарнях и кондитерских, где в пять вечера не протолкнуться, а за нежными бисквитами выстраиваются огромные очереди. Гинтоки мужественно стоит в самом хвосте, но цель его — желанная, манящая, сладкая — уже совсем рядом. Даже если у него нет ёлки и утки, а Рождество придётся встретить в сомнительной компании в комнатёнке над старым баром, не сделать себе подарок, — думает Гинтоки, — просто кощунство. Нельзя так просто пройти мимо, убеждает он себя, когда соблазны в крутятся на стеклянных подставках, истекая подтаявшим кремом с кусочками фруктов. Просто невозможное искушение, - сетует он, выгребая и кармана всю мелочь и задумчиво считая монетки, пока приторно-сладкий аромат пропитывает его насквозь. — Крисмас спешл, пожалуйста, — лучезарно улыбается Гинтоки, и лучший торт пекарни — три слоя шоколадного бисквита, клубничный крем и гора взбитых сливок — для него упаковывают в красную подарочную коробку и перевязывают золотыми лентами. Целая коробка счастья — что может быть лучше на Рождество? Целая коробка счастья и сомнительная компания, — поправляет себя Гинтоки, забирая бумажный пакет из рук кондитера. Денег, конечно, после спонтанной покупки почти не остаётся, и сдачи не хватит даже на завалящий Джамп, но экономить на себе — последнее дело, считает Гинтоки, в блаженном томлении открывая дверь на улицу. Такасуги ещё ждёт его на улице; прислонившись плечом к фонарному столбу, он неторопливо стряхивает с хаори снежинки и смотрит на Гинтоки с незлой усмешкой: — Опаздываешь. Я хотел развернуться и уйти. — Да ну тебя, дождался же, — отзывается Гинтоки, прижимая к груди свою драгоценность и баюкая её с осторожностью отца новорожденного младенца. — Скажи спасибо, что вообще в гости позвал, сидел бы один в своих доках. — Спасибо, о великий Широяша, что не забываешь старого друга, — фыркает Такасуги и отвешивает Гинтоки шуточный поклон. В глазу его плещется непонятное — горячее и жадное, жгущее неприкрытым желанием. — А теперь веди к своей берлоге, если не хочешь, чтобы нас засыпало к чертям. Идти рядом с Такасуги по припорошенным снегом улочкам Кабуки-чо слишком странно. Слишком романтично, — думает Гинтоки, искоса поглядывая на нахохлившегося Такасуги, спрятавшего ладони в широкие рукава хаори. В своих расшитых цветных одеждах он смотрится нелепо даже в видавшем виды районе, но, не может не признать Гинтоки, Такасуги они к лицу — и даже больше, чем плотный шерстяной сюртук несколько лет назад. — Чего пялишься? — тихо спрашивает Такасуги, почти не разжимая губ; Гинтоки успевает позабыть, как странно, когда он спокойно и мирно шагает рядом, и не отворачивается вовремя. В неярком свете бумажных фонарей и ёлочных огоньков Такасуги чарующе хорош собой. — У тебя мурашки, — не находит ничего лучше сказать Гинтоки, — так забавно. Так забавно, - повторяет он про себя, - так забавно. Такасуги хмыкает и поворачивает голову; взгляд у него оценивающий. — Можно подумать, ты никогда раньше не видел замёрзших людей, Гинтоки. — Видел, но это же ты всю жизнь хвалился, что спишь с раскрытыми сёдзи. Гинтоки смеётся глухо, замечая, как хмурится Такасуги: пусть они и переросли уже то время, когда довести друг друга до белого каления считалось едва ли не обязательным, бросить подтрунивать над Такасуги оказывается сложнее. Особенно когда видел его последний раз больше полугода назад и успел до неприличия соскучиться. Особенно когда тот ёжится и вздрагивает от горячего поцелуя в шею. — Смотри лучше под ноги, придурок, — беззлобно говорит Такасуги, замедляя шаг на доли мгновения, — я хочу попробовать то, что у тебя в коробке. Зря, что ли, ждал тебя минут сорок у этой чёртовой кондитерской? Гинтоки крепче перехватывает пакет и улыбается. — Ну и хоромы, — тянет Такасуги, с брезгливой осторожностью садясь на самый край дивана. — Тут, надеюсь, вода-то хоть есть? — И вода, и кабельное, — немного обиженно отвечает Гинтоки, включая в розетку чайник и доставая с верхней полки быстрорастворимый кофе. — И электричество, всё как у нормальных людей. Такасуги не отвечает; с интересом осматриваясь, он покусывает мундштук кисэру и откидывается на спинку. Взгляд его блуждает по комнате, на несколько секунд задерживается на криво написанном девизе над окном. Гинтоки замечает, как Такасуги ухмыляется. — Миленько, — заявляет он, — даже очень. Гинтоки не отвечает. Он наливает кипяток в кружки с отбитыми щербатыми краями, размешивает кофе и вздрагивает, когда загривок обжигает горячее дыхание. — Мог бы пригласить на новоселье, Гинтоки, — шепчет низко Такасуги; прижимается, обнимает на краткие минуты, зарываясь лицом в волосы. На кружках нарисованы логотипы второго телеканала, кажется, Гинтоки выиграл их в каком-то бредовом конкурсе; в голову лезут совершенно бездумные мысли о чём-то, пока ладони Такасуги, всё ещё холодные и привычно огрубевшие, забираются под футболку. — Кофе, — хрипло говорит Гинтоки, — будешь? Такасуги смеётся и возвращается на диван. — Буду, — кивает он и тянется к алой коробке на столе. Золотые ленты шуршат, золотые ленты ложатся змеями поверх драконов на синем кимоно Такасуги, когда он поднимает крышку коробки и негромко хмыкает. Торт и правда шедевр, - думает Гинтоки и склоняет голову к плечу; Такасуги зачерпывает крем и сливки пальцами, облизывает — медленно скользит языком по фалангам. — Вкусно? — Гинтоки смотрит на испорченный узор, смотрит на нежный бисквит; торт так пахнет клубникой, что рот Гинтоки наполняется слюной. И от Такасуги теперь — пахнет клубникой. — Вкусно. Такасуги невозмутимо смотрит Гинтоки в лицо и улыбается с вызовом, вновь собирая сливки пальцем. Гинтоки подходит и садится рядом, наклоняясь близко; Гинтоки лижет его приторные липкие губы, пока Такасуги беззвучно усмехается. У поцелуев вкус сахарной пудры, у пальцев Такасуги — взбитых сливок. Гинтоки так долго целует его ладони, что Такасуги неприлично и низко стонет, сам подаваясь вперёд. Гинтоки кажется, что Такасуги движется издевательски неторопливо; помогает стянуть футболку через голову, сам развязывает оби, прижимаясь к обнажённой коже. Когда Гинтоки прижимает его ладонь к себе — чертит на груди липкие дорожки из сливок с торта. — Он стоил бешеных бабок, — глухо шепчет Гинтоки в поцелуй, притягивая его обратно, — нехорошо играться с едой, Шинске. Такасуги низко смеётся — тем своим смехом, от которого по спине Гинтоки бегут мурашки, а внутри всё замирает, напрягаясь. — Я отработаю, Гинтоки, хочешь? — он проводит по животу ногтями; так щекотно и так болезненно-приятно. — Купи мне лучше новый. Гинтоки рывком разводит полы кимоно; под плотной шёлковой тканью нет ничего — лишь голое поджарое тело с беловатыми полосками шрамов, Гинтоки помнит каждый из них. Под пальцами шрамы краснеют, а Такасуги вздрагивает, цепляясь за плечи пальцами; Гинтоки изучает ладонями изгиб его спины, судорожно сведённые лопатки. Кожа под губами терпкая и солёная, а Такасуги — горячий и напряжённый до предела. Подминая его под себя, Гинтоки впивается зубами в загривок, утыкается носом в короткие волосы на затылке. — Разденься хотя бы, твою мать, придурок, — хрипло говорит Такасуги. У Гинтоки, чёрт подери, стоит, и думать об одежде ему не хочется, особенно когда Такасуги хрипло стонет, толкаясь в накрывающую член ладонь. Трахаться на диване крайне неудобно, и Гинтоки долго возится, рыча сквозь зубы. — Принцесса, блин, — натянуто смеётся он, в итоге лишь стаскивая брючины до колен; Такасуги поводит задницей и выгибается, откинувшись на плечо. Его тембр голоса неуловимо меняется, когда Гинтоки проводит ладонью по груди и животу, царапает внутреннюю поверхность бедра, с силой вжимается в ягодицы. — Гинтоки. Такасуги оборачивается, чтобы поцеловать его в уголок губ, и улыбается криво; улыбается и Гинтоки. Такасуги ест торт прямо из коробки, придирчиво выбирает куски клубники покрупнее. — Всё-то не ешь, — сонно говорит Гинтоки, глядя на спину с красными полосами от ногтей и укусами на плечах. Внутри шевелится остаточное возбуждение: не так, чтобы повалить обратно к себе, но достаточно, чтобы коснуться поясницы губами под недовольное ворчание. В окно виден салют где-то на окраинах; тёмно-синее небо расцветает оранжево-огненными пионами и зелёными лилиями рождественских фейерверков, и искорки, рассыпаясь у самых крыш, тускло гаснут. — Красиво, — невнятно говорит Такасуги, запивая торт кофе из чашки Гинтоки. Он неотрывно смотрит в окно, в невольном восхищении цокая языком каждый раз, когда фейерверк раскрывается среди низких облаков всё новыми и новыми букетами. — Красиво, — соглашается Гинтоки, глядя на профиль Такасуги. В Эдо приходят аманто, а вслед за аманто — их традиции. Они пускают корни и распускаются алыми соцветиями пуансеттии. Глядя на спящего рядом Такасуги, Гинтоки думает, что было бы неплохо, если бы некоторые традиции прижились и у них.