Kylux

Хакс спрыгивает в снег и размашисто шагает через лесную прогалину, скупыми движениями отводя от лица блеклые бурые ветки; в истоптанном снегу, отливающем синевой сумеречных теней, чернеет тело Кайло Рена, бессознательного и неподвижного. Хаксу велено эвакуировать главу рыцарей Рен с базы; Хакс надеется, что тот ему это позволит. Что хоть раз в чертовой жизни тот окажется приемлемо сговорчивым. Конечно, можно спасти его и насильно – вот она, вся ирония – но ведь это не о том кто сильнее; внутренней силы достает в обоих. Это все о том, кто в этот раз захочет сдаться раньше. Это всегда об этом. Даже когда Кайло лежит в снегу, и из его бока вялыми толчками на снег выплескивается кровь, пропитывая дубеющую на морозе ткань – все равно стоит этому упрямцу вскинуть свою руку, пошевелить пальцами, и на шее у Хакса сомкнутся стальные пальцы, невидимые, неосязаемые, от которых остаются самые настоящие синяки, спрятанные под глухим высоким воротником. И ведь у него хватит сил держать его в своем захвате до тех пор, пока сам не откинется – вот просто назло. И уровень драмы как раз подходящий – заберите мое прекрасное хладное тело на космическом корабле хищных очерченных линий; наверняка он еще в детстве спланировал несколько вариантов своих похорон, невольно усмехается Хакс. Но вот что его искренне поддевает в Кайло Рене, так это не сам дешевый драматический надлом (в конце концов, так хладнокровно обойтись с собственным отцом – это что-то куда сложнее ярких жестов), а то, насколько он в своей драме органичен. Словно действительно верит во все то, что он делает. Но ведь ни один человек не может верить в такую ерунду, верно?.. В конце концов, Хакс точно знает, что тот умен, порой даже – до обидного умен. - Позволь мне помочь, - наконец, хмуро говорит он почти бесчувственному Кайло, опускаясь на колени в снег, раздраженно отряхивает запорошенную одежду. Стаскивает перчатку зубами с задубевших пальцев – Кайло, глядящий на него полубессознательными блестящими глазами, провожает этот жест неожиданно цепким взглядом – и трогает его рану, свежий порез на лице, потом – холодный лоб. Кайло Рен и в такой ситуации, потеряв почти критическое для здоровья количество крови, умудряется скривить свои губы. Рот у него, кстати, всегда выглядит так, будто его только что били по его губам. Возможно, раскрытой ладонью; возможно, чем-то еще. Есть в этой мысли для Хакса что-то беспокойное, от чего хочется немедленно перестать думать её дальше, перестать смотреть на его яркий рот. Хакс выверенным движением натягивает перчатку обратно и только потом приподнимает Рена из снега, пытается поставить на ноги, но ноги у того явно ватные. Кайло не может стоять, не то что идти; и после судорожного вздоха делает шаг, и еще, и еще, не тратя силы на то, чтобы оттолкнуть чужие руки, но буквально всем телом угрожающе скалясь в ответ на чужую помощь. - Может, в таком случае и за штурвал сядешь? – ровным, самым своим холодным, как скальпель, голосом предлагает Хакс ему в спину. И больше не тянется помогать, только смотрит, как тот шаг за шагом, словно пьяный, бредет вперед, спотыкаясь о снег как о раскаленные угли. И, конечно, устало подхватывает его, когда тот падает без сознания, не дойдя трех шагов до корабля. Хотя мысль позволить тому разбить лицо невероятно хороша – просто чтобы показать идиоту, что тот не всемогущ и не бессмертен. Потому что, видимо, шрам через все лицо и распоротый бок его ни в чем не убедили. Мелкое транспортное средство почти беззвучно гудит, прогревая снег вокруг. Им сейчас нужна самая мелкая шлюпка чтобы незаметно убраться с базы, и Хакс смог её достать – потому что генерал Хакс может почти всё. В том числе – закинуть тяжелое непослушное тело внутрь и сердито дать по газам, потому что и без того провозился непозволительно долго. Они пережидают долгие часы, укрывшись мелкой точкой в чернильной тени окраинной планеты системы. Решение принадлежит Хаксу, потому что Рен, по его мнению, права голоса не заслужил, только золотую звездочку «почти мертвый и очень глупый» - награду, которой бы удостоилось множество героев галактики. Сноук ждет их, но так как ждет он их обоих, то приходится прятаться от повстанцев, опрометчиво опьяненных своим триумфом, и выцарапывать жизнь Кайло Рена обратно из цепких холодных лап. Смерти, космоса – для Хакса всё одно. Он проверяет рану на боку – чистая, но горячая – туго перебинтовывает бледное тело, усыпанное миллионом родинок; он смывает теплой водой запекшуюся кровь с лица. Шрам длинный, неровный, делит асимметричное лицо своим грубым росчерком. Самое смешное, что, когда заживет, он чертовски будет идти Кайло Рену. Хакс, пока никто не видит, усмехается этой мысли. И устраивается спать прямо в кресле пилота, потому что на единственной откидной койке глухо и тяжело спит его пассажир. Просыпается он от странных звуков, рвущих звенящую механическую тишину. Кайло мечется в лихорадке, выпростав руки из-под одеяла, непропорциональный, живой, слишком подвижный, слишком контрастный – черное на белом, красное на белом, больной румянец пополам с молоком. Черные волосы прилипли к мокрому лбу, глаза закатываются; ресницы – черные, острые – трепещут, словно тому снятся худшие сны в его жизни. Впрочем, может, так оно и есть. Хакс никогда не интересовался, что тому снится и насколько покойно тот спит. Хакс встает, неспешно, уверенно потягиваясь всем телом, и идет набросить на него сбитое на пол одеяло. Кайло мотает головой, а потом вдруг открывает глаза и – смотрит. Смотрит словно сквозь него куда-то в сосущую черноту космоса; глаза блестят лихорадочно, масляно, бессмысленные и неожиданно живые. Кайло пытается разлепить спекшиеся губы, словно собираясь что-то сказать, но затихает на полдороге, замирает, напрягается. И Хакс узнает эти сведенные напряжением плечи, это пустое лицо, словно тот смотрит в себя: значит, в Кайло сейчас клокочет его какая-то бешеная, жгучая, тягучая как смола злость, из-за которой его обычно почти физически трясет. Остается только гадать, какова причина этого бессознательного приступа и чье лицо тот видит на самом деле. Хакс тянется, чтобы потрясти его за плечо, но еще раньше, чем он успевает коснуться чужой кожи, его отбрасывает почти осязаемой волной. Чувствительно прикладывает спиной о перегородку, и Хакс сползает вдоль нее, да так и остается сидеть – все равно никто не смотрит. Зато он сам – он сам терпеливо смотрит, как мечется в лихорадке Рен. Характер в беспамятстве у того еще отвратительнее, чем обычно, хотя казалось бы. Однажды Хакс в похожий момент надавал ему звонких пощечин, не снимая перчаток; если честно, он до сих пор помнит этот момент бесстыже отчетливо, хотя старается не придавать этому значения; не вспоминать о том, как тот яростно покраснел пятнами, как горели щеки. Кайло снова открывает глаза, затихая, и смотрит в стену. И больше не шевелится, словно впал в глухой кататонический ступор. Хакс видел такое на некоторых допросах – иногда он сам и добивался от повстанцев подобного. Он боится, неожиданно понимает Хакс. Видимо, всерьез боится той совершенно идиотской вещи, о которой Хакс однажды случайно узнал; будто свет и тьма в человеке и правда существуют как силы, и тот ждет, что, видите ли, свет может в нем перевесить. Хакс усмехается; с его-то тягой к саморазрушению, с его импульсивностью и искренней, глубинной кипучей злостью Кайло Рену точно никуда не деться. И ждать, что какой-то там абстрактный свет что-то там в нем переломит – просто смешно. Высшая форма инфантильного эскапизма – полагаться на то, что какие-то силы решат что-то в тебе за тебя самого. Хакс лениво размышляет об этом – и о том, какой же Кайло пиздецки странный – и так и засыпает, сидя; последнее, что он видит – успокаивающегося Кайло Рена с хмурым лицом, рассеченным багровой полосой шрама. Тот явно будет жить. Если, конечно, не найдет экстравагантного способа угробить себя.