Dirty

Тебе никогда не почувствовать себя достаточно... освободившейся. Вирус любви витает по Вселенной, проникая в каждую частицу кислорода, и процесс поражения неминуем и неостановим. Это так же естественно, как фотосинтез и смерть. Вдох в ненужному месте и в ненужный час — и ты уже по уши в этом дерьме. Если время лечит, то любовь так или иначе созидает тот самый вирус. Серьёзно, время — это такой центр реабилитации инвалидов и наркоманов, в ненужном месте и в ненужный час сделавших тот злополучный вдох. А ещё — бывшие зависимости никогда не будут бывшими до конца, потому что инстинкты призывают танцевать на граблях и позволять себе пудрить мозги снова и снова. Разумеется, это сказка не о тех, кто живёт долго и счастливо в любви и согласии. Это сказка о главной героине, которой не было место в истории. Так вот, тебе никогда не почувствовать себя достаточно... освободившейся. Хару лежала на своей футоне и сверлила взглядом темноту. Сегодня они с Киоко как обычно выполняли домашнее задание вместе, несмотря на то, что учились в разных школах по несколько расхожим программам, и за повседневной болтовнёй не заметили, как быстро стемнело на улице. Киоко, конечно же, предложила остаться на ночь — в моменты волнения у неё лицо преотвратное до тошноты, губы буквой «о» как в лёгком поцелуе и в глазах ни тени сообразительности. Вселенная создаёт глупых девочек идеально красивыми, чтобы хотя бы внешностью им удалось выбить место под солнцем. Хару сверлила взглядом темноту и думала, что лучше бы идеальная Киоко с тёплой улыбкой родилась не девочкой-солнцем, а девочкой-фейерверком, быстро воспламеняющейся и гаснущей так же быстро, тогда бы у неё появился хоть какой-нибудь шанс. А ещё лучше — девочкой с умственной отсталостью или физической калекой. Хару невольно представила Киоко на инвалидном кресле — ей бы пошло в самом хорошем смысле. Идеальность Киоко поражает наповал, очаровывает каждого, кто хоть раз посмел на неё взглянуть в этих чокнутых розовых очках, пеленой вожделения на глазах и высунутым языком с капающей слюной — она проникает глубоко внутрь, поражает каждый нерв, трахает мозги. Уже через день инвалидное кресло стало бы последним писком моды, как и капризное шиканье на уставшую сиделку и хождение под себя. Киоко смогла бы что угодно, даже доказать всему миру, что инвалидное кресло — это сексуально. — Ну и как ты относишься к Цуне, дорогая? — игриво спросила Хару. Темнота скосила запреты на любые темы, спрятала застенчивость, и откровенные девичьи секреты окончательно вышли за границы. Хару не видела её лица, но точно знала, что она покрылась румянцем, как все приличные девочки, — потому что так нужно по сценарию. — Цуна... — произнесла она медовым полушёпотом, от приторности которого мгновенно закладывает барабанные перепонки. Сердце заскакало в неровной диаграмме, несмотря на то, что Хару знала все её ответы наперёд. Конечно же, Киоко так и не сказала, что любит его, но откровенными чувствами смердило в каждом тщательно подобранном комплименте. И какие, к чёрту, шансы вообще могли быть, когда тут, почти на глазах у Хару, цветёт такая до тошноты очаровательная взаимность? Хару почувствовала, как её прошибает холодный пот и изо всех сил постаралась дышать бесшумно. Вирус любви беспечно витает по Вселенной, начинает циркулировать в крови при первом неосторожном вдохе и до неузнаваемости искажает личность. Хару хочется превратить глаза Киоко в очаровательные карандашницы, раздробить их на множество ячеек, как у обычной навозной мухи. Затем она смогла бы забрать себе Цуну и любить его в одиночку — после того, как ампутирует ему ноги на всякий случай. Картина трогательная и безрассудная, как мать Тереза с окровавленным ножом и убиенным младенцем на руках. И сумасшедшая, но до смерти крутая Мизери была бы ей богом и наставницей. — Ты улыбаешься, — заметила Киоко, сощуренными глазами разглядывая лицо Хару в темноте. — Что-то хорошее вспомнилось? — Ага, очень, — с застывшей улыбкой ответила Хару. Вирус любви витает по Вселенной и искажает личность до неузнаваемости.