Восемь лет спустя
— На выход, Милкович, — разбудил его грубый мужской голос. И это, наверное, самое лучшее пробуждение. Эти слова, которые он ждал с самого начала. Прошло так много времени, столько всего было обдуманно и сделано. Слишком тяжело быть здесь такой долгий срок, и Микки скучал по всему. Буквально. По самому Чикаго. Он никогда не выделял как-то свой город, всего лишь место проживания, но нет, он действительно скучал по городу. По всей той Чикагской атмосфере, которая ощущается даже в воздухе. По своему родному району, в котором он вырос и стал тем, кем является сейчас. И пусть этот район вовсе не благополучный и в нем стрёмно оказаться не только после двенадцати часов ночи, но также и днем. По своему дому. Это не тот дом, по которому люди должны тосковать, но Микки действительно скучал. Милкович вспоминал как плохие, так и хорошие моменты, прокручивая их каждый гребанный день. По своей блядской семье. Да, семья совсем не похожа на ту, на которую все равняются, но это же не повод для того, чтобы их не любить. По братьям-долбоебам, которые могут не появляться дома месяцами, а потом завалиться, и как ни в чем не бывало валяться на диване, смотря идиотское ток-шоу. По сестре, которая не может разобраться в своих отношениях, но обязательно лезет в чужие. По ебаннутой женушке, которая орет каждый раз что-то на своем родном русском языке, и Милкович невольно помнит их наизусть. Даже мелкий выблядок Евгений, имя которого он не сразу запомнил, приносит ему теплые воспоминания, и дикое желание увидеть, насколько он подрос сейчас. По Йену Галлагеру. Он скучает по нему вперемешку с дикой ненавистью и мягкой ностальгией. Наверное, Йен опережает это все в тысячу раз. Потому что Микки думал о разной херне, но самая большая хуйня, которая с горечью осталась внутри — был рыжий, мысли о нем не покидали его голову ни разу, с момента как он попал сюда. Татуировка, красовавшаяся на его груди, также была воспоминанием. Первые дни она нереально болела, а потом боль постепенно начала утихать. Собрав некоторые вещи, которые передала Светлана, Микки слабо улыбнулся, но нормально попрощаться с другими заключенными не смог, так как на часах было примерно семь часов утра, и все еще спали, а подъем по выходным был ровно в восемь. Злобный надзиратель только поторапливал. На самом деле, жалости особо и не возникало, так как покинуть это место он хотел как можно быстрее, чтобы вновь оказаться на свободе. Микки, на самом деле, был готов помолиться всем святым за то, что тюрьма переполнена, и его выпускают намного раньше, чем должны были. — Мужик, ты же помнишь, никаких глупостей, да? — спросил надзиратель, решая не надевать наручники на Милковича. Микки только легко кивнул, шагая по длинному коридору, который за это долгое время стал родным. Запах, который уже не с чем не перепутать. Мерзкий цвет стен и слишком яркое освящение, от которого сразу рябит в глазах, с непривычки. Это место, из которого хочется убежать так быстро, как только можно. Но Микки срубил здесь неплохие бабки: за их со Светой грязную работенку. Но здесь настолько всем похуй, подумаешь, убили заключенного, обычно это списывали на самозащиту, самоубийство, и так далее по списку, не желая вести расследование из-за какого-то уголовника. — Ну все, уебывай, — и высоченный надзиратель открыл железную дверь, выпуская его наружу. Оказавшись на улице, Милкович набрал в легкие холодного воздуха, с тяжестью выдыхая. Все было в снегу, и это было настолько чудесно. Раньше Микки никогда не замечал всех этих мелочей, но теперь, когда он стоит тут, такие мелочи радуют. Снег сыпался большими хлопьями, и холод окутал все тело. Милкович только застегнул свою старую куртку, которая уже была не в силах выдерживать такой сильный холод. Это не было проблемой. Сейчас, стоя на улице, он чувствовал себя чертовски хорошо и свободно. Микки простоял на месте минут двадцать, все еще отрицая тот факт, что его никто не встретил. Подумаешь. Херня это все, кому это вообще нужно? Через пару секунд дверь снова открылась, и от туда вышел молодой парень, который наверняка отсидел здесь пару деньков, он с легкостью вышел из помещения, замечая не двигающегося Милковича. Микки действительно не мог пошевелиться с места, и хоть холод пронизывал кожу, он не двигался. Вроде бы все хорошо, и его выпустили, но что-то явно не отпускало его самого. Вот, все позади, а что дальше? Совсем не так он представлял себе этот день, совершенно не зная, куда идти дальше. Домой, да, конечно, но что-то его заставляло стоять здесь. Прокручивая в голове момент, когда его с этого же места забирали Мэнди и Йен, насколько тогда все было проще, и сколько всего изменилось за это время. То боязливое чувство влюбленности, которое Микки ощущал в тот момент. Ненависть к сестре, которая зачем-то притащила Галлагера, но детская радость, которую он испытал, снова видя его лицо, понимая, что скучал. Но тут восемь ебанных лет, сколько всего может измениться за этот время. А сейчас единственное, что он чувствует — опустошенность. И это, пиздец, как больно. Пусть даже не гребанный Галлагер, сука, хотя бы Света могла бы притащить свой зад, чтобы он мог меньше чувствовать себя одиноким и брошенным? — Господи, Тайлер, — и слишком писклявый голос врезался в уши. Блондинка, с маленькими слезами на глазах, побежала на парня, который вышел из здания пару минут назад. Она запрыгнула на него сверху, крепко цепляясь в шею, и обхватывая ногами его бедра. Они провели в таком положении пару секунд, без слов. — Как же я скучала, — признала девушка, целуя того в губы. Милкович театрально закатил глаза, отодвигаясь с места, дабы не слушать все эти сладкие словечки, которые так и вырывались из уст этой блондинки, и придерживая свои злостные комментарии в себе. Не то, чтобы это его волновало или давило на больное, просто чувство одиночества все также сидело внутри него. «Да, Микки, я буду ждать», — голос Галлагера четко воспроизвелся в голове брюнета, отчего он только сильнее сжал кулаки. С того момента Йен ни разу не пришел сюда, Света говорила, что ему тяжело. А кому, блять, легко? Серьезно, он больше всего ждал именно его визита. Больше всего. Хотя, может это даже к лучшему. И так будет спокойнее для них двоих, не видя друг друга такое количество времени. Да, определенно легче. Однако, кому Милкович врал? Пиздец как хреново, воспоминания разрывали его на куски. Все то, что было между ними, никуда не ушло, и Микки мог поклясться, что все бы отдал в надежде вернуть то прошлое. Но захочет ли этого Галлагер? И даже если глубоко внутри Милкович верил, что Йену тоже тяжело, что он болен, что он страдает точно так же, но не может позволить себе вернуть это все. Он именно тот человек, который властвует над Микки, сам того не замечая и без особого хотения. Всякое напоминание о минувшем болезненно ударяет. Человек глупо создан: ничего не забывает, ничего. Микки уже более быстрыми шагами ушел с того места, направляясь на ранний автобус, желая прогнать свои сопливые мысли из головы. Потому что он, блять, так хотел, чтобы Йен его встретил. Но такое бывает только в фантазиях. Как Галлагер встречает его, обнимая, и говорит, что теперь все будет в порядке, что они вместе и ничто этому не помеха. Или просто увидеть его лицо, даже если оно и будет выражать лишь безразличие. Просто увидеть. Хули Света не могла еще раз его подкупить, желательно так, чтобы сама не пришла? Это все чертовски глупо, но лучше, чем всеобщее равнодушие.***
— Сегодня же Милковича выпускают? — спросила Фиона, вопросительно выгнув бровь. — Нехило так отсидел. Ранним утром здесь обычно царит хаос. Время идет, но в этом доме ничего не меняется. Все бегут по своим делам с самого утра, доедая подгоревшую яичницу. Рыжий Галлагер прекрасно помнил, когда его выпускают, но так и не смог набраться смелости, чтобы просто встретить. Да что там, за все это время он не смог найти в себе силы просто прийти к нему, боясь, что все сможет вернутся. Боясь, но желая этого. Да, блять, он же сам все разрушил, и вряд ли бы хотел делать еще больнее, своим приходом. Но последний диалог никогда не выходил из головы. «Да, Микки, я буду ждать». Не только для Милковича, для Йена тоже эти слова значили очень много. — Может, пойдешь к нему? — спросила Дебби, отвлекая от увлекательного занятия — ковыряния вилкой в еде. — Зачем? — спросил Йен, продолжая смотреть в тарелку, будто только ебанная яичница его интересовала на данный момент. За восемь лет все изменилось, не кардинально, но да. Но есть вещи, которые так и остались неизменнеными. Думаете, Галлагер ждал Микки как преданный пес? Нет. Он часто развлекал себя новыми парнями, снова вернулся на свою работу, в «Ласточку», пытался утопить боль в алкоголе или новых увлечениях. Но Микки — это явно не тот человек, который когда-либо забывается. Все это слишком сложно. — Не забудь о таблетках, — напомнила Фи, насыпая в руку целую горстку разноцветных пилюль, и ставя рядом апельсиновый фрэш. Вот, еще одна неизмененная вещь — болезнь. Таблетки, больницы; вся эта поебень не изменилась. Но все стало значительно лучше. В плане психического здоровья, Йен стал чувствовать себя получше, но горстка таблеток всегда напоминала о том, что бороться приходится. — Ну, я думаю, ты должен прийти к нему, Йен, — снова вспомнила о себе Дебби. — Ты нужен ему, я уверена. Её слова вбились в мозг, давая Галлагеру пищу для размышлений. Но он твердо решил, что это будет ошибкой. Зачем снова давать испорченным отношениям шанс? Слишком много воды утекло. Время меняет всех, ведь так? — У меня утренняя смена, я пойду, — схватив свой портфель, он покинул дом, так и оставив недоеденную еду на тарелке. Фиона только взмахнула руками, на то, что брат убежал трясти своими прелестями перед старыми мужиками. Но, если ему это так нравится, да и еще приносит деньги, почему бы и нет? — Старые пидоры и с утра пораньше не против подрочить на образ Йена? — спросил Карл, допивая кофе. — Блять, как же это мерзко. Ну, Карл никогда не знал о тактичности, поэтому все его слова были проигнорированы остальными членами семьи, которые, как всегда, старались не опоздать, но у них это не получалось.***
— Жрать то будешь? — спросила жена Микки, заваливаясь в комнату, и видя только кончики волос Милковича, который укрылся одеялом и лежал так уже полдня. — Не, отъебись, — закричал он в ответ, сильнее укрываясь одеялом. Дом стал пустым. В нем была только Света, её косая любовница, которая, блять, без разрешения завалилась в его дом и живет тут, и уже совсем не мелкий сын. Серьезно, Микки просто ахирел, когда Евгений с ним поздоровался. Он же только недавно, блять, родился. Глупые вопросы сына совсем доконали и Микки решил, что будет лучше, если он просто проведет день в кровати. Раньше его постель казалось обычной, но теперь это чуть ли не седьмое чудо света, по сравнению с тюремной койкой, от которой все тело болит. Дом почти не изменился, и все осталось на своих местах, это радует. Правда, Мэнди так и не было, а братья снова где-то шароебились. Тэрри, черт бы его побрал, до сих пор за решеткой. Пока Света со своей любовницей валялась на диване в гостиной, Микки то и дело проклинал мерзкий смех её вечной, блять, любви. Женушка так и не дала нормальный аргумент почему она его не встретила, но Милкович и не настаивал, сказав, что ему и так было заебись. Но вот Йен, мать твою, Галлагер так и не пришел, хотя на часах уже было полседьмого вечера и Микки просто забил хер на это, решив, что рыжему это не нужно. Хотя Микки и не просил о чем-то большем, просто о незначительном «поздравляю, что выпустили» или о еще какой-то херне. Интересно, эта дикая зависимость от человека когда-нибудь пройдет? Бляяять, прошло уже восемь ебанных лет, а этот рыжий хуесос как был причиной его бессонницы, так и остался. Микки не хотел пока что вылазить из теплой кровати, потому что если вылезет, то пойдет прямиком в дом Галлагеров, непонятно зачем и что с этим делать. Так что лучше уже оставаться на этом месте. Он взял из красной пачки «Marlboro» одну сигарету, поджигая её рядом лежавшей зажигалкой. Плюс его дома в том, что здесь это всегда найдется, да и еще курить можно не выходя из комнаты. Микки даже не принял сидячее положение, и начал курить полулежа. От первое сильной затяжки он с непривычки закашлялся, когда крепкие сигареты обожгли гортань. Вторая затяжка была еще более сильнее, но теперь Милкович с легкостью набрал большое количество ядовитого дыма в легкие, выпуская большие туманы дыма. Сигарета быстро тлела от слишком частых затяжек и слишком быстро превратилась в окурок. Микки потушил остатки об пепельницу, которая на этом же месте стояла до сих пор. Запах табака еще долго не покидал комнату. Последний диалог с ним будто на повторе уже несколько лет. Это вообще лечится? Может, есть такая болезнь «ебанная привязанность к человеку». От этого вообще есть таблетки? Потому что нахуй оно надо, крыша скоро поедет. Жалость к Милковичу возникла бы у любого человека, да и Микки не прочь, чтобы его хоть кто-то пожалел. Даже если он профессионально скрывает это. Перевернувшись на другой бок, словно овощ, Микки сам ненавидел себя за эту слабость, за эту уязвимость. Понимая, что эти страдания пока что никуда не уйдут, и нужно еще-еще-еще время. — Папа, — и детский голос сзади выкинул его из мыслей. - Можно к тебе? Губы Микки растянулись в улыбке. «Папа» звучит слишком ответственно, он уже думал, что Светка сказала, что его отец-эта косая блондинка. А хуй вспомнишь теперь ее имя. И даже если раньше он был не уверен, кто именно обрюхатил Светку, то теперь, когда сын немного подрос, он был похож на него в девстве. — Залазь, — с ноткой доброты в голосе пригласил Микки своего сына к себе, пуская его на кровать. Милкович снова вспоминал, когда Евгений только родился. Насколько сильно он был ему не нужен, а сейчас он вроде как бы его любит, да? Просто ребенок ни в чем не виноват, и Микки бы не хотел, чтобы Евгений стал таким же нежеланным ребенком, как был он сам. Настолько сильно нежеланным, что Тэрри всегда говорил только одно «иди нахуй». Он бы никогда не стал поднимать руку на сына за то, что тот трахает не девочек, а мальчиков. И то, что его отец ебанный гомофоб не значит, что он возьмет с него пример. И даже если Микки не тот человек, который слишком сильно любит детей, елея их, он не смог быть достаточно грубым с ним. — Расскажи, где ты был, — и Евгений лег рядом, по-детски улыбаясь, показывая не все зубы. И Микки рассказал, чуток убавив информацию, но рассказал. — А этот рыжий дядя часто к нам приходил, — непонятно к чему сказал Евгений, хлопая ресничками. И сердце пропустило слишком сильный удар, вспомнив, как Йен сбежал с Евгением, как он волновался. Больше, конечно, за Йена, но и за малого тоже. Слабо улыбаясь своим мыслям, как забрал Галлагера вместе с ребенком из участка, пару секунд не выпуская его из объятия, боясь, что он снова сбежит. И как забрал из рук полицейского еще совсем крошечного Евгения, целуя его в лоб. Понимая, что тоже волновался за него. И самое роковое место — больница, когда Микки осознал, насколько все серьезно, соглашаясь на это. Даже если это больно, когда любимый человек находится в ебанной психушке. Когда Галлагер сказал ему тихое «прости». И именно в этот момент Микки бесповоротно поломался, обнимая его настолько сильно, сам боясь своего действия. Боясь, насколько сильно он любит Йена. Конечно теперь, когда все поломано, разрушено, покалечено, вспоминать об этом его самая большая ошибка. Но это сложно просто взять, и выкинуть из головы, словно ненужный мусор. Это сильнее Микки. То, что было — не забывается. Такая любовь не умирает по щелчку пальца. Из-за своих мыслей брюнет даже не заметил, как сын уходит из комнаты, и снова идет к маме. Понятное дело, что он к ней больше привязан и больше любит — это нормально. — Да хули я веду себя, как баба? — Микки не слишком громко начал разговаривать с пустотой. «Пойти и набухаться в баре», - вот, что он должен сделать. Кстати, по алкоголю он тоже скучал. Слишком много мыслей, который он мусолил и в тюрьме, да и еще здесь. Хватит. Да, Йен Галлагер — лучшее, что случалось в его жизни, но на нем свет клином не сошелся, ведь так? Но Микки пока не готов был покидать теплую кровать, снова вылезая на дикий холод. И он погрузился в сон, так как в том адском местечке особо сладко не поспишь. Не зная, сколько времени прошло, брюнета разбудил скрип двери, думая, что Евгений снова идет сюда с новым придуманным вопросом и лениво поднимая веки он увидел до боли знакомое лицо. Сука, да нет, это сон. Перед ним стоял Йен. Вот прям здесь, в этой комнате, рядом-рядом. Микки начал быстро протирать сонные глаза, думая, что это какие-то глюки, но нет. Рыжие волосы, веснушки, бледная кожа. Нееет, он вовсе не поменялся. В сердце приятно кольнуло, по телу пробежались миллион мурашек, лишь от одного взгляда. Пульс участился, и Микки выпучил глаза, боясь, что если закроет их то снова останется один в этой комнате. Он не знал, что сказать, чувства горели внутри огромным пламенем. Все смешалось. Любовь и ненависть, полные противоположности, в один миг стали близкими родственницами. Он слишком сильно хотел прижать его к себе, словно ребенок свою игрушку. Но в тот же момент хотел ударить до крови, впечатать в стену, запинать до смерти. Это пугало. Насколько сильно можно любить, и насколько сильно ненавидеть. — Извини, я опоздал, — слабо сказал он, с легкой улыбкой на губах и горечью в словах. Ответ не нужен был в этот момент, Микки только чуть подвинулся, пока Галлагер стянул с себя парку, стряхивая снег с огненных волос. Йен улегся рядом, смотря прямо в глаза Микки. Вот и всё. Чувства снова взяли верх над разумом. Он слабо взял руку Милковича, облизывая пересохшие губы. Сердца обоих билось с нереальной скоростью, будто готовые вылететь в любой момент. Тут не нужно было ни слов, ни поцелуев. Микки переплел их пальцы, теперь Йен более уверенно сжал их сильнее. Их лица были друг напротив друга, а взгляд не метался по всему лицу, а твердо уперся на глазах. Галлагер дотронулся своим холодным лбом до лба Микки, и это был самый близкий момент после долго периода. Это было так необходимо им двоим. Йен сдержал свое обещание, он дождался.