"Бестиарий"

— Дедушка Адзуки! Дедушка Адзуки! Спой песенку, дедушка Адзуки! Адзуки любил детей. Своих у него не было: его старуха, Адзуки-баба, так и не принесла ему ни сына, ни дочки, да ещё и умерла раньше, лет эдак семь назад, может больше. Благо, в деревне было полно чужих ребятишек, с которыми Адзуки обожал общаться; они, впрочем, не подходили близко к нищему вонючему старику, который только и умел, что собирать фасоль да мыть её на продажу в местной речушке. Но Адзуки-старик им всё равно почему-то нравился, и они издалека просили его спеть сочинённую им же песенку: уж больно она их веселила. Да и подходила ему замечательно, лучше и не придумаешь: — Фасолинка к фасолинке, Капля к капле — Получается ручей. Должен ли я есть эту фасоль, Или лучше съесть мне человека? А-а-ам ням-ням! Исполнение этой песенки всякий раз сопровождалось импровизированным театральным представлением: дедушка Адзуки корчил рожи, выпучивал глаза, выворачивал наизнанку губы, а в конце кидал одну из фасолинок в собравшихся вокруг ребятишек и делал вид, что собирается их поймать. Детишки с криками разбегались в разные стороны, а Адзуки смеялся беззубым ртом и возвращался к своей работе. Да, он любил детей, и не сердился на них даже тогда, когда они (по глупости, только по глупости) воровали его бобы или путали вместе хорошие адзуки с порчеными или пустыми. Ну это же дети, чего на них сердиться-то?.. В последние годы детей в деревне не оставалось. В ней вообще больше не было людей — ну, кроме двух семей из старух и озлобленных старых дев, которые тащили на себе всю мужскую работу. И Адзуки, но куда уж Адзуки денется. Он не понимал, почему так произошло и куда делись все люди. Ну, то есть он видел, как эти дети вырастали и уезжали в город, как умирали старые, как мужчины и женщины случайно погибали на поле, когда ввели эти… комбайны или как их там. Один раз Адзуки-старик видел, как в деревню приехали люди в военной форме и ругались с вышедшими на улицы разгневанными мужчинами (почему эти мужчины сердились, Адзуки не знал — он жил на поле возле реки, и дела деревни его не касались), а потом человек, у которого было больше всего медалей и самые блестящие круглые очки в металлической оправе выстрелил в одного из местных и началась страшная потасовка с оружием. Адзуки тогда забился в бочку под мостом, заткнул уши и скулил: ему не нравились крики и звуки выстрелов. А потом всё кончилось. Люди в военной форме уехали, а мужчин в деревне стало намного меньше. И дети больше не ходили к реке играть со стариком Адзуки. — Фасолинка к фасолинке, капля к капле… Уже наступил сезон дождей, а к Адзуки всё ещё никто не приходил: ни местные жители, ни придорожные торговцы, ни даже случайные путники, краем уха услышавшие о замечательной фасоли от дедушки Адзуки. Часть товара сгнила и пропала безвозвратно; остальные заменяли старику Адзуки еду, игрушки и собеседников. Ну, а с кем ещё разговаривать, когда никого больше нет? — Вот ты, вот ты какая… Должен ли я есть эту фасоль? Или лучше съесть мне человечины? Старческая память старика Адзуки не позволяла ему вспомнить других песен, старческий слух ни на что не годился, а старческие глаза видели лишь смутные туманные тени, которые часто появлялись осенью в этой местности. Они были похожи на людей, но потом, когда туман рассеивался, становилось понятно, что никакие это не люди, а просто гибкие ветви плакучей ивы от ветра склонило в бок, и теперь в полумраке они, бесстыжие, обманывали старика Адзуки своим сходством с человеческой фигурой. А ещё порой он слышал детские голоса. Они шли от бобов, от мелодичного шуршания речного потока, от листьев кустарников и плакучей ивы. Пока Адзуки-старик считал бобовые зёрна, голоса окружали его, наполняли вытоптанный берег с унылой серой травой и колючими зарослями хвоща хоть каким-то подобием жизни. Это немного утешало Адзуки-старика. Даже если голоса не настоящие, а это всего лишь духи — ну и что ж с того? Пусть веселятся, если хотят; а Адзуки им за это песенку споёт. — Фасолинка к фасолинке… Но вот чу! — кого-то видно на той стороне ручья. Хотя что значит «видно» — старик Адзуки совсем ослеп и теперь его глаз хватает только на кропотливый сбор бобов-адзуки да последующую их чистку, и то если он склонит свой старческий нос в бородавках вплотную к рукам. Однако он всё ещё мог видеть движущиеся силуэты; и хотя они не имели ни формы, ни цвета, ему этого было вполне достаточно, чтобы обрадоваться — всё-таки не забыли, всё-таки пришли к старику. Кто это, торговец? Женщина с бельём? Дети?.. Да, конечно же, это ребёнок. Кому ещё спускаться ночью к реке? Возможно, он хочет разыграть Адзуки: думает, затейник, что старик не видит его, и теперь тихонько крадётся, чтобы громко закричать и убежать. Ах, шутник какой! Ничего, ничего, Адзуки любит эту игру. Адзуки вообще любит, когда с ним играют. — Фасолинка к фасолинке… Силуэт вдалеке нервно дёрнулся. Огонёк в руках слегка задрожал, и Адзуки довольно причмокнул губами: вот как, вот как, хорошая игра, хороший ребёнок, не убегает от старика. Надо бы накормить его фасолью; а то он столько её насобирал — и куда теперь её девать, выкидывать? — Капля к капле… — Кто здесь? — раздался голос взрослого мужчины. Адзуки захихикал: ишь какой, притворяется ещё, притворяется. Голоса меняет, надо же. Талантливый, друзья, наверное, такого уважают. — Проклятье… Вот только ругается — жаль, что ругается, плохо это. Нехорошо детям ругаться. — Должен ли я съесть эту фасоль? Огонёк стал чуть побольше: похоже, негодник решил перейти реку вброд. Всё ещё думает, что его не видно — а Адзуки-араи видит. Даже сквозь туман видит. Ну вот сейчас он подойдёт поближе, и тогда Адзуки-старик сам его разыграет. Вот сейчас… сейчас… — Или лучше мне съесть человечину! Рука старика Адзуки схватила чуть больше фасолинок, чем обычно, и они все, как птицы, полетели в сторону силуэта с огоньком в руке. Раздался совсем не детский крик, шум, треск разбитого стекла — и Адзуки-старик с удивлением заметил, что по ручью спускается вниз густой тёмный след, похожий не то на густое масло, не то на кровь. — Вот беда-то какая, — покачал головой Адзуки-старик. — Видимо, кто-то умер в деревне. Он тут же вспомнил страшных людей в военной форме, выстрелы, кровь и очень испугался. Однако никакого шума со стороны деревни не шло; только детский смех доносился из его бобов и мерного плеска спокойно текущего ручья. Силуэта с огоньком больше не появлялось: вероятно, мальчик убежал к себе домой и теперь смеётся вместе с братьями и сестрёнками над незадачливым стариком Адзуки. Пускай смеётся. Пускай радуется, Адзуки совсем не против. Лишь бы приходили к нему почаще. Адзуки-старик поскорее домыл оставшиеся бобы и, тяжело пыхтя, потащил ведро домой: завтра будет новый день и, возможно, завтра придёт ещё кто-нибудь. Может даже тот же самый мальчик, который так хорошо голоса меняет. Или девушка в розовом халате, что-то она давненько у него не бывала. Или тот карапуз с фуражкой: Адзуки поймал её в ручье, когда малыш хотел напугать старика в тумане, и теперь Адзуки ждёт, когда же он вернётся за ней. Скорей всего, этот малыш очень сильно переживает: такая хорошая фуражка, синяя… Должно быть, досталось в наследство от папы или дедушки. Неважно, пускай хотя бы кто-нибудь приходит, пока Адзуки не забыл свою песенку. — Фасолинка к фасолинке, капля к капле — получается ручей…